Когда мальчишка, стушевавшись, разом обмяк в захвате, Шеннон выждал десяток секунд для верности, настороженно хмурясь, прежде чем ослабить хватку и убрать руку с его волос, по-прежнему, впрочем, надёжно прижимая к себе за талию и бёдра. Такая странная реакция — словно от самой идеи вернуться в привычный мир Энцио вдруг делается нехорошо. Или от мысли, что с ним там будут делать жрецы? Тьфу, ну как будто что-то новое...

"Осквернили? Это что ещё за бред?.." — бровь альфы выгнулась высоко, выражая его недоумение. О своей ненависти аватара кричал не менее отчаянно, аж по ушам давало от этой надрывной горечи. Это, честно говоря, настораживало — к религиозным фанатикам сложно относиться ровнее. Как и ко всем прочим ненормальным и слабо поддающимся объективной логике. Алигьери не понимал, о чём таком думает мальчишка, и это его напрягало.

— И чем же это я тебя осквернил, интересно? — слегка ядовито спросил альфа. Слёзы мальчишки, сочившиеся у того по пальцам, снова заставили сердце глубоко ёкнуть. Он был таким слабым, таким беззащитным в этот момент... таким нуждающимся в ком-то, кто утешит и успокоит, кто сотрёт со щек эти слёзы и сможет приободрить. И эта слабость делала его невыносимо, непозволительно прекрасным. Странным образом Шеннону хотелось одновременно успокоить его — и чтобы он продолжал плакать, хныкать и всхлипывать... хотя мальчишка не издавал ни одного лишнего звука. Ему хотелось, чтобы тот разрыдался вконец — ярким контрастом с тем диким напряжением злобы, что только что заставляло Энцио угрём выворачиваться из рук. Замешательство накрыло с головой, комом встало в горле, так что Алигьери, щурясь, цедил слова с заметным нажимом. — Тебя, шлюшку Храма, которую подкладывают под всех богачей за очередную круглую сумму кредитов на счёт жреческой верхушки? Трахаться, Энцио, это твоя работа. И сейчас ты просто работаешь сверхурочно. Или как посмотреть, — ладони Шеннона обхватили его талию и скользнули по ней сильным ласкающим движением — готовым при малейшей попытке рыпнуться снова обездвижить дурака. — Тебе ведь тоже это надо. Не сиди ты сейчас на моём члене, то загибался бы от жажды где-нибудь в вашей келье. Или как? Тебя в течку обычно жрецы имеют? Или особенно удачливые прихожане?.. Или отчего ты так сцепки боишься?..

Он внимательно смотрел на лицо мальчишки — на ладони, вернее, наблюдая за блеском капелек влаги, в которых отражался свет плафонов на потолке. Вид плачущего Энцио расслаблял. Даже сцепка в этот момент ощущалась уже приятно, легкими волнами возбуждения пробегаясь по паху...

Он всё-таки разрыдался. Разговорился — и вот тогда уже прорвало, слёзы полились не просто дождём — ручьем с градом, откуда только столько влаги взялось, впору вторую ванную набирать! От вида этих рыданий Алигьери как-то разом стало спокойнее и легче. Вот так-то лучше. Расплакавшийся от всей души омега, ну что может быть милее и трогательней? Искренний, чистый, ранимый, мягкий — ну прелесть же просто. Улыбнувшись уголками губ, Шен бережно огладил Энцио ладонями по щекам и шее, а затем обнял и привлёк к себе вместе со всеми его слезами, соплями и всхлипываниями, поглаживая по дрожащей спине. Геката отвернулась, ага... Алигьери не был особенно в курсе традиций и тонкостей веры в Гекату Прощающую, но подноготную её он знал отлично — и понимал, в чём на самом деле смысл этих правил и норм ритуала...

Но вот к тому, что омега ляпнет дальше, он явно не был готов. Это трагическое "умру", отрешенно сказанное ему в плечо, вынудило Шена хрюкнуть от нежданного смеха, высоко вскинув брови и покосившись на Энцио, не прекращая неспешно поглаживать того по лопаткам. Кожа у омеги была нежная, бесконечно приятно было к ней прикасаться, дыша его сиренью. Полотенце спозло альфе на колени и свесилось на пол, оставшись не у дел.

— Кто тебе сказал такую чушь? — посмеиваясь, поинтересовался Шен. — От сцепки ещё никто не умирал. Наоборот...  — Алигьери сдавленно кашлянул, не то ехидно, не то даже стеснённо как-то. — Наоборот, новые люди рождаются...

Чего Алигьери ожидал — так это что аватара стушуется, смутится, занервничает, когда вспомнит про то, что бывает от секса помимо наслаждения, если забить — или забыть про контрацепцию. Какой угодно реакции: страха, новых слёз, стыда — но только не этой странной, полупрозрачной какой-то улыбки, на миг отрешённо осветившей его лицо. И от этой улыбки Шеннону стало не по себе. Ладно, пусть он омега, для них это вроде как естественно, детей вынашивать и рожать, но... леший побери, ему же сколько — лет пятнадцать от силы? Да он же сам ещё ребёнок!.. Даже если природа считает, что он вполне зрел и готов к своему предназначению. Даже если природа позволяет ему трахаться направо и налево, быть таким соблазнительным и запахом притягивать к себе мужчин до полного падения стойкости у последних. Ладони альфы снова скользнули по тонкой талии омеги, лаская и оглаживая, и он с таким же задумчивым видом посмотрел на его плоский, аккуратный живот. Аватара погладил себя по нему таким бережным жестом, что Шена от противоречивых эмоций чуть не перекосило. Что за!..

За очередным приступом отчаяния альфа наблюдал уже гораздо спокойнее, пусть и не без лёгкого презрения, дожидаясь, пока омега прокричится — не прекращая, впрочем, неспешно поглаживать талию и тонкие бёдра, иногда сжимая их пальцами собственническим, жадным и сильным жестом. И только хмыкнул в слегка раздражённом этой новой вспышкой строптивости тоне:

— Мой ли? Кто тебя знает, Энцио, — он слегка надавил большим пальцем на край живота омеги, проводя вверх. — От меня ты залетишь — или уже залетел от тех двоих. Кто тебя знает... — Шеннон склонился, с нажимом лизнув шею мальчишки и слегка прихватив зубами кожу на грани челюсти. То, что в этом омеге уже может зреть чужой плод, тихо его раздражало. То, что он сам может стать отцом его ребенка... Алигьери, сжав челюсти, сглотнул. Омега-парень полноценно раскрывается лишь на пике течки, когда его и начинает крутить нещадно, чтобы уж точно такой нечастый для них шанс зачать не прошёл впустую. А после сцепки на таком пике беременность — дело решённое. Но то, что мальчишка пятнадцати лет может этой беременности радоваться...

— Что, уже не чувствуешь себя таким осквернённым? Или как? — как-то даже мстительно поинтересовался Алигьери, колко вглядываясь в закрытое руками лицо мальчишки. — Передумал умирать от сцепки? Или чем тебе ещё твои жрецы голову задурили? Какая ещё кара падёт на тебя, если вдруг ты захочешь потрахаться с тем, кто не заплатит за это твоим патронам? Да ещё и залетишь от этого. Хотя, знаешь, наверняка же найдутся извращенцы, которым право трахать беременного омегу будут продавать по тройной цене...

На омежье злое шипение, вновь пошедшее в разрез с ситуацией, в которой этот самый омега находился, Алигьери только с раздражённым "хха" закатил глаза куда-то вверх и вбок. Ему начинало надоедать — то, что Энцио никак не успокоится или хотя бы не сникнет обратно в слёзы, в которых аватару на порядок легче терпеть, пока тот сидит на коленях альфы и зажимает в заднице его член. Но глаза мальчишки от злости уже высохли, хотя кончик носа и оставался красным, насупленным — и никуда от него, шипящего и обвиняющего, не денешься, сцепка не даст. Ну да, убил. Ну да, отдал. Что поделать, думалось в тот момент совсем о другом...  и чтобы не ощущать легкой подгрызающей вины — ну где это видано, быть виноватым перед омегой! — Шеннон усилием воли прогнал от себя эту мысль.

— Вот заладил же, осквернили-осквернили, — проворчал он вместо этого. — Не было никакого осквернения, малец. Тебя не пускали трахаться без ритуала, чтоб всё это не считалось проституцией. Чтоб перед властями отчитаться да свободой вероисповедания прикрыться. А знаешь, сколько твоим таким святым жрецам, — одержимость мальчишки святостью своих хозяев резала глаз, — платят за то, чтоб тобой попользоваться? Десять тысяч. Десять тысяч кредитов за каждый твой визит. Обычному человеку столько разве что за год и заработать. Ты когда-нибудь бывал у обычных людей? В обычных квартирах? Можешь не отвечать — нет, не бывал. Потому что обычным людям ты не по карману.

Ладони альфы снова принялись гладить бёдра Энцио, сжимать его в мягких, сильных тисках ласки, заставляя едва-едва пошевеливаться на коленях, чтобы от шевеления этого члену в заднице парнишки стало поприятней.

— Или ты думаешь, тем, кто живет не в роскошных домах с охраной, прощение не нужно? — Шеннон насмешливо передёрнул бровями. Слепая наивность одурманившего его мальчишки была до того дремучей, что он прямо не знал, с какого конца её распутывать. Да и делал это только потому, что больше им пока особенно нечем было заняться...

До того, приятно аватаре или не очень, Шеннону, честно говоря, никакого особого дела не было — тот ведь омега, и омега в течке, трахать которого суть есть состояние естественное и дело первоочередное помимо всех этих ни к чему особенному не ведущих разговоров. Именно трахать, жадно долбиться членом в жаждущее этого нутро, возбуждать, а не заниматься с ним любовью и нежностью. Желание Энцио, возможно, и унялось на время после первого соития, но вот пахнуть слабее он от этого не стал. И что-то в этом запахе продолжало — и еще достаточно долго, вероятно, будет продолжать держать альфу в неспадающем напряжении, откликающемся на состояние организма омеги, жадно впитывающего полученную порцию спермы. И всему прочему омеге надлежало смирно обтекать и наслаждаться моментом, но никак не пытаться с шипением вырваться, загрызть и побить своего альфу...!

А Энцио, когда не ревел навзрыд, нарочно только этим западлом и занимался. Бл#ть, лучше бы уж ревел, тогда хоть на омегу похож, а не на резиновую бабу из каучука, как в анекдоте — ты её трахаешь, она от тебя по комнате прыгает! Стиснув зубы на его болезненный рывок, Шеннон, — едва сдержав желание треснуть эту маленькую строптивую дрянь посильнее, чтобы тот вспомнил, что он вообще-то маленький и хрупкий, и перестал наглеть, — с бешено-глухим рыком вцепился в мальчишку, удерживая того на месте и пригибая к себе. Впрочем, особой силы ему не понадобилось — меч, которым дрался Энцио, был обоюдоострым, а омега куда более чувствителен к боли, нежели альфа, даже если дёргать последнего за самое дорогое. Острый вскрик мальчишки кольнул в подвздошье, мигом обезоруживая Алигьери. С раздраженным шипением выдохнув сквозь зубы, Шен сгрёб омегу обеими руками, тесно прижав к себе и заставив буквально уткнуться лицом в смятую, полурасстёгнутую на груди рубашку.

— Прекрати ерепениться, ты, жертва собственной наивности, — проворчал он, всё ещё морщась от очередного перепада ощущений с расслабленной приязни в боль. Отголоски возбуждения снова звали его к омеге, и мысли поиметь его ещё раз эдак двадцать густо роились в сознании. — В этом мире нет богов. И никого они не прощают и не наказывают, — негромко проговорил Алигьери, поневоле практически утыкаясь носом во влажную, густо пахнущую сиренью макушку Энцио. От этого запаха, от того, как поневоле податливо усмирённый болью аватара очутился у него в объятиях, в альфе снова проснулось то и дело гасимое сопротивлением сопереживание, теплотой в отношении к своему дурному, но такому сладкому и хрупкому подопечному разливающееся по телу. Мягко и ощутимо поцеловав волосы мальчишки, он договорил. — Только сами люди. Только они...

Устроенный омегой концерт эхом разлетался по ванной комнате ещё почище его же собственных стонов — стоило Энцио очухаться от боли, как он снова стал предельно несносным. Шеннон стиснул зубы, силясь сдержать неотрывно следующее за выпендрёжем аватары раздражение и только крепче сжимая руки до того, чтобы Энцио только немного дышать без возможности толком пошевелиться — надеясь, что он выдохнется и заткнётся. Но где там! Звонкий мальчишеский голос ничто не могло заглушить, и когда уши Шеннону без ножа взрезало его пронзительное "ла-ла-ла-ла", Алигьери вспыхнул и одной рукой прописал аватаре крепкого, не менее звучного подзатыльника, после чего прижатой к затылку пятернёй напрочь втиснул подростка лбом себе в грудь.

— Заткнись, негодник. Гимны будешь у себя в храме орать! Геката твоя тебя всё равно не слышит, а я тем более не желаю, так что заткнись! — Шену было одновременно и слегка совестно за то, что позволил себе стукнуть малолетку, и гневно из-за этого непослушания, пробуждавшего стойкое желание покрепче впиться зубами в загривок истерящему омеге, раскатать на подходящей плоскости и оттрахать до того состояния, когда он и вовсе забудет о том, что значит слово "сопротивление". Что такое понятие вообще существует. Злость на Энцио, чувствуя себя в полном своем праве — и заодно в желании заглушить чёртово сочувствие к слабому и хрупкому существу, волнами поднималась изнутри, убеждая сама себя и всё ширясь; выдохнув сквозь стиснутые зубы, вконец раздражённый его контрастами альфа, покрепче придерживая омегу руками, принялся неспешно толкаться бёдрами в тесное омежье тело, с нарочитой силой этих тугих, трудных толчков напоминая омеге, кто тут и кому должен подчиняться — не важно, хочет он этого или нет...

Если жалобы, мольбы и крики аватары могли удержать альфу от удара, от ещё большего запугивания, то с его желанием, мстительно разлившимся от паха до язвительного чувства в груди, ничего они поделать не могли. Если на Энцио не действуют уговоры, если бесполезно держать его силой, если его невозможно заткнуть, если вопреки всему он продолжает беситься и вести себя так погано — то Алигьери будет брать верх там, где у омеги нет ни малейшей способности ему противостоять. В сексе. Раз ничто другое тебя, мой драгоценный, жизни не учит...

Слабые попытки упираться и протестовать, мешать его движениям только больше настропалили Шеннона: тихо рыкнув в ответ на это дрожащее "пожалуйста", он только крепче сжал мальчишку — позволяя ему, впрочем, поднять голову и дышать, — не давая Энцио уйти от толчков, сгладить бередящее ощущение. С участившимся дыханием куснув омегу за плечо — не сильно, больше от легкой досады, — Алигьери сдвинулся и приподнял его на руках, укладывая-опрокидывая на широкую поверхность тумбочки у ванной, переходящей в подоконник, и сам навис над ним, с мрачным упорством продолжая двигаться вместе со вздрагивающей мебелью. В сцепке получалось не ахти как, с заметным усилием, но даже те небольшие движения отзывались дразняще и сладко в налитой кровью плоти.

Хрипло выдыхая в ритме толчков, Шен склонился, ткнувшись носом в ключицы омеги, скользя по ним носом, отрешенно целуя и прикусывая кожу — и выше, на шею, заставляя того запрокинуть голову под этим упрямым натиском. Сильный язык с нажимом прошелся у самого дыхательного горла, проминая мягкую кожу, которую тут же слегка прихватили зубы. Плачь, омега. Плачь от безысходности, от того, что больше тебе ничего не отведено, кроме как принадлежать, быть тем, кого берут безжалостно и без остатка. Или стони — от наслаждения, от боли, отчего угодно. Громче стони, стони со всей отдачей своего хрупкого тела. Что угодно — в играх на испытание терпения ты победил. Ну и что, нравится тебе твоя победа?..

Сколько бы омега не просил и не молился — ему, Гекате, просто ровному белому потолку над собой — Шеннон не остановился бы; да даже будь это больно ему самому, он бы не прекратил — из принципа, из мстительного злорадства, из растравленной сопротивлением омеги злобы на него. Он хотел его тихим, податливым, скромным, всецело принадлежащим себе, покорным и принимающим ту заботу, которой альфа готов был его окружить с ног до головы — но Энцио упрямился, Энцио сопротивлялся, Энцио ненавидел, Энцио кусался и нарочно причинял боль, и за это Энцио сейчас расплачивался, беспомощно разложенный на плоскости под неспешно потрахивающим его альфой, предельно внятно напоминающим зарвавшемуся юнцу, где его омежье место и кто здесь главный. Алигьери, честно говоря, и самому это было не слишком-то в удовольствие, кончить он от этого точно не сможет, да и не собирается — ему хотелось лишь довести Энцио до чего-то, чего угодно, ломать его, крутить, смотреть на реакцию, и быть готовым поймать, как только он упадёт вместе со всем своим сопротивлением, норовом и ненавистью.

Власть над омегой, жажда, тяга к нему давили на виски, путались с тлеющим гневом, и Шеннон, сцепляя зубы, скалился, мерно, резко, сильно, толчок за толчком встряхивая бывшего аватару, неуклонно продолжал своё дело, не обращая ровным счётом никакого внимания на шепот и жалобы, на растерянное лицо, на упирающиеся ему в грудь ладони, на то, что мальчишке неудобно на твёрдом — и, похоже, готов был продолжать так ещё долго, очень долго, потому что сил у альфы хватало даже назло самому себе, толком не выспавшемуся после двух ночей слежки и преследования. Невозмутимо, словно совсем его не видя и не замечая, хоть и глядя пристально и зло прямо в глаза прижатому омеге — не принимая в расчёт, только усмехаясь вполголоса при виде того, каким от всех этих настойчивых фрикций у Энцио стал взгляд, и как на распалённых губах заманчиво бьётся распалённое дыхание мальчишки...

Шеннону казалось, что если мальчишка разрыдается, расплачется, как пять минут тому, то ему каким-то мистическим образом станет легче и спокойней — ведь куда проще быть рядом с омегой, когда он слаб и беззащитен, а не когда кусается и защищается. Но легче не стало. Слезы Энцио, заблестевшие в янтаре, полившиеся из глаз по кривящемуся от рыданий лицу, всхлипы вперемешку со стонами невольного удовольствия, выгибающееся под ним тело мальчишки — всё это доставляло ему извращённое, мстительное, тягучее удовольствие довлеющей власти, падения чужого эго, ещё недавно бывшего таким проблемным и неприятным. Но видеть это было тяжело. Это давило, это травило тихую злость, раздражало — и было изумительно прекрасно. Брыкливому омеге невероятно шло быть зарёванным, словно раскрывая в нём другую, по-настоящему божественную суть, обычно по недоразумению скрытую за тишиной и отрешенностью аватары. Шен глубоко, жадно вдыхал его запах сирени, налегая на подростка и почти вжимая его в доску — и только когда тот застонал, поневоле кончая от этого давления, от этого прогибающего влияния альфы на чуткий организм омеги, приподнялся на руках, прекратив двигаться и с неровным ещё дыханием пристально рассматривая прозрачным и острым взглядом результат своих трудов.

Рука мальчишки разогнулась внезапно — и крайне хлёстко, словно в локте его всё это время наращивала силу скрытая пружина. Алигьери зло всхрипнул с невольно мотнувшейся головой и дёрнул рукой, прижимая её к пекучему следу удара. На языке ощутился солёно-железный привкус — он что, губу ему разбил? Шеннон, недовольно скалясь, кинул быстрый взгляд на свои пальцы и облизнулся кончиком языка. Действительно, кровь. Вот зар-раза. Кулак его подрагивающе сжался от гневного импульса и желания отвесить мальчишке ещё одну затрещину, но Шен взглянул на него, рыдающего в прижатые к лицу ладони, и только выдохнул, сдержавшись и разжав ладонь.

Сцепка и не думала спадать, по-прежнему вынуждая их быть друг к другу много ближе, чем хотелось. Вот, пожалуй, тот редкий случай, когда Шеннон действительно почёл бы за лучшее отвернуться к стенке и захрапеть, потому что что ещё ему делать с мальчишкой, он уже не знал. Раздражение этой ситуацией не угасло, но слёзы омеги хоть как-то подкупали и успокаивали альфу, хоть он и был ещё слишком напряжен и растравлен — и молчал некоторое время, просто слушая, как тот надрывно плачет в ладони.

— Ну-ну, — примирительно проворчал Алигьери, приподнимая Энцио и прижимая к себе, успокаивающе поглаживая по вздрагивающим плечам. — Всё, успокойся. Уже всё хорошо.

Он, разумеется, и не рассчитывал на то, что подросток прекратит плакать — но тот действительно притих и почти перестал всхлипывать, пока Алигьери, подхватив хрупкое тело омеги под бёдра, донёс его до второй спальной комнаты и улёгся с ним в кровать, кое-как стянув мокрую рубашку и забив уже на штаны. Энцио совсем расслабился, толком ни на что не реагируя, и до Шена только несколько минут спустя дошло, что тот, похоже, спит — безвольно отдавшись его обнимающим рукам. Недолго в странном недоумении понаблюдав за его ещё мокрым от слёз лицом, прислушиваясь к себе, Алигьери только вздохнул и качнул головой, поудобней приобняв мальчишку и устроив того в своих объятиях. Снова облизнул покалывающую губу, чуть нахмурившись — и какое-то время просто смотрел в темноту за пределами кремовой пышной постели, прежде чем собственная усталость и умиротворяющее сопение омеги ему в грудь наконец и альфе позволили забыться неглубоким сном...

Спать, ощущая у себя под боком пахнущего сладкой сиренью, желанного омегу, забыв во сне обо всех неприятностях и тяготах, было просто чудесно — так расслабленно и продуктивно Алигьери не отдыхал уже давно. Ему даже сны какие-то снились — впрочем, мутные весьма и пронизанные от и до его собственным желанием, возбуждённой реакцией на этот запах. К некоторому — весьма, весьма сомнительному спокойствию и, возможно, моральной чести омеги спал альфа на животе, и настолько заметным его состояние не было... примерно до того момента, как Шеннон зевнул в подушку и потянулся, пошевелившись во млеющем, плавном пробуждении. Омежьи поскуливания рядом и вид на напряженную худощавую спину, его запах, его звук, его присутствие тут же дали этому исподволь доводившему пах стремлению зелёный свет — и альфа, только вздохнув с понимающе-предвкушающей улыбкой, приподнялся на локте, придвинувшись к Энцио и плавно его обняв, утыкаясь носом в плечо мальчишки и с упоением вдыхая. Светлым этим утром ему было так хорошо, что нежность к омеге переполняла его от и до, мужчина чуть ли не мурчал, пусть рука его совсем не вкрадчиво огладила бок и бедро Энцио. Омега хотел, омега хотел самым бессовестным образом, и альфа не мог не откликнуться на это тянущее желание.

— Тшш-ш, — мягко приговаривал он ему, пристраиваясь сзади, приналегая и рукой помогая себе ввести — плавно, без тени вчерашней жесткости. Захватанный, искусанный, с синяками на бледной коже, мальчишка вряд ли был бы рад прикосновениям, и потому Шеннон был удивительно осторожен с ним и его чутким телом. — Тихо, тихо... всё хорошо, ну... ха-ах...

Он подвигал бёдрами, сам негромко застонав от того, как от легкого, тесного скольжения в обильной смазке по телу пробежала жаркая и томительно сладкая волна удовольствия. В этот раз он действительно был ласков и бережен, позволив и себе, и омеге немного понежиться в этих неспешных, глубоких первых моментах, прежде чем перейти к действительно активным действиям — и невероятным каким-то усилием со сдавленным рыком, опомнившись, подался назад незадолго до того, как кончить, избегая сцепки. Толкнулся ещё раз, другой — поневоле налившийся кровью узел, прежде мешавший выйти, теперь не давал наоборот, войти, — Алигьери передёрнул плечами, с хриплым выдохом расслабления чмокнул Энцио в плечо и отвалился на спину, в блаженстве своём наконец-то вспоминая, что к чему, и искоса бросая на аватару слегка настороженный, выжидающий взгляд — ничуть, впрочем, не мешавший альфе выглядеть предельно удовлетворённым. Но разлеживаться Алигьери не стал, одним упругим движением сев в постели. На боку у него отпечатался след от пряжки ремня, который он так и не вытянул из штанов, но альфа, похоже, этого мелкого неудобства даже не заметил.

— Пить не хочешь? — дружелюбно поинтересовался он, забирая с прикроватной тумбочки бутылку воды, делая из неё несколько глотков и следом предлагая аватаре...

Он напоил его прямо из бутылки, бережно приобняв худые плечи и приподняв омегу над кроватью. Какое-то время Шеннона ещё доводила мысль, что сейчас у Энцио опять что-то переклинит в сознании, и он начнёт вырываться-брыкаться-кусаться, но нет — омега, усвоив вчерашний урок, оставался тих и покорен. Ну, как тих... Стонал он с каждым новым разом достаточно громко, чтобы у альфы от этого вставало всё, что ещё не стоит, хотя, казалось бы, уже встало всё что могло. Течка омеги красной нитью протянулась сквозь весь их день, и даже за то время, пока Алигьери обрабатывал мазью синяки и клеил пластыри на ссадины от чужих грубых рук, Энцио умудрился дважды получить своё — стоило ему плавно перевернуться на спину и развести в стороны тонкие бёдра, как альфа забыл, что хотел сделать, и забыл ещё раз, когда омега, которому он успел обработать только руки и часть спины, провокационно потёрся задницей о его пах — в процессе разлив на постель бутылку ядовито выжелтившей ткань жидкости. Волей-неволей пришлось из неё выбираться и продолжать уже в комнате Шеннона. И на кухне. И в ванной. И в коридоре им, в общем-то, тоже никто не мешал.

Сцепка повторялась время от времени — надо отдать должное природе, всё у неё было не зря. Начинать хотеть друг друга буквально через каждые двадцать минут после секса — то еще испытание; Шеннон из интереса даже, к вечеру уже порядком насытившись омегой во многих возможных позах, но не переставая хотеть снова, пробовал ставить эксперименты — как долго он сам продержится. Правда, Энцио его "игры" не поддерживал — и доставлял Алигьери немалое наслаждение тем, что сам без всякой совести и страха забирался на него, получая столь нужное своему телу удовлетворение. Но всё равно ему хотелось ещё и ещё — запах омеги дурил голову, сводил с ума, и Шеннон буквально плыл в этом непрерывном обожании-владении-блаженстве, убедившись в покорности Энцио и совершенно расслабившись. Его не слишком волновало, что бывший аватара не особенно-то откликается на его ласки, что покорность того переходит местами в полную пассивность и даже безразличие — лишь бы не мешал альфе делать то, что альфе хочется. Целовать его изящное тело, прикасаться, ласкать, трогать, заставляя выгибаться и постанывать в обнимающих руках — и снова, снова брать до самого основания эту узкую сладкую задницу, в полном ощущении совершенства мира застревая в ней и валясь в полудрёме, забыв обо всех делах и важных вопросах. Что, впрочем, не мешало Алигьери повсюду таскать с собой мобильник и поднять трубку по звонку босса как раз в тот момент, когда Энцио в очередной раз подставился, предоставив тому, стоящему на коленях, самостоятельно двигать задницей и лишь слегка придерживая рукой, чтобы он не делал этого слишком быстро и не сбивал с дыхания. Разговор был короткий, и альфа, кинув трубку на постель, сначала довольно резко и с навалившейся силой довёл омегу до очередного оргазма, и лишь потом, вжав в мягкую постель, выдохнул на ухо:

— Завтра за тобой приедут, — с коротким хрипом перевалившись на бок и придерживая мальчишку под живот, чтобы снова замкнувшая их друг на друге сцепка не причинила боли, Шен потянулся к лежащим на тумбочке сигаретам. Курил Алигьери исключительно редко — но два дня практически непрерывного, блаженно-изматывающего секса были вполне себе исключительным поводом. — Храм выполнил все условия, так что можем тебя отдавать, — продолжил он уже сквозь сигарету, не слишком внятно, лежа на спине и щёлкая зажигалкой. — Дашь им те показания, которых не хватает, чтоб перышки на репутации почистить.

По комнате, пропитанной запахом сирени и морозного можжевельника настолько, что уже не совсем понятно, где чьё, поплыл, слабо, но перекрывая их приятным разнообразием аромат крепкого и крайне качественного сигаретного дыма.

— А? — по-прежнему сквозь сигарету удивился Шен, но спросил не сразу, а лишь затянувшись и с удовольствием выпустив густую струю серебристо-белого дыма в сторону от мальчишки. Проблемы его он явно не понял. — То есть? Ты ж в свой Храм хотел пуще жизни, — Алигьери усмехнулся, снова набирая на язык густого сигаретного тумана. И с иронией добавил, позволяя дыму стекать с губ. — Уже расхотел?..

В длинной и плотной серебристо-белой сигарете его был один из сотен вариантов модифицированного табака — но, разумеется, не та дрянь, что может куриться синим, фиолетовым или розовым дымом, а вполне доступный для кредит-счёта его уровня "серебряный лотос". Изыск, пожалуй, даже почище "настоящего, земного", но не настолько широко распространённый и многими оставшийся "не понятым" — за что, в общем-то, Шеннон его и ценил. Хоть и подозревал, что в этом сорте и в самом деле нет ничего настолько особенного, что оправдывало бы его стоимость — кроме цвета продуктов горения разве что. Цвет был красивый.

И аватара тоже был красивый. Шеннон склонил голову набок, снова отстранённо, со вкусом в томяще-пристальном взгляде и едва тронувшей уголки губ улыбкой изучая мальчишку. Каким он, интересно, станет, когда подрастёт года на два хотя бы? А к двадцати? Останется ли таким же чудесно изящным и лёгким? Если вообще доживёт...

Честно говоря, Алигьери не было никакого дела до того, как Храм распорядиться своей собственностью в дальнейшем. За прошедшие двое суток он насытился им до той приятной отметки, когда голода уже не чувствуешь, а ешь понемногу исключительно для удовольствия — не отказался бы, конечно, покувыркаться ещё, тем более что течка у мальчишки ещё и не думала спадать, но приказ Маршала — есть приказ Маршала. А Энцио — просто очаровательный, сладкий, соблазнительно текущий омега, с которым хорошо, пока он думает о сексе, и совсем не так приятно, когда в его ясноглазую голову закрадываются мысли о чём-то ещё. Вот как сейчас. Перспектива остаться с этим капризным и дурным на голову чудом на руках в обычное, не затуманенное желанием время альфу не слишком прельщала — как, в общем-то, не прельщала и с любым другим, отчего его дом продолжал пустовать, оставаясь типично холостяцким, уютным, тихим и просторным логовом. И его это устраивало чуть более, чем полностью.

Шеннон наблюдал за ним, приподнявшись на локте и ненадолго отняв сигарету от губ, позволив ей просто дымиться в воздух на расстоянии вытянутой, небрежно лежащей на постели руки. На лицо его набежала не лучшего вида мрачная тень, заострившая холодный прозрачно-голубой взгляд. Нежность Энцио к тому факту, что тот мог зачать от кого-то из поимевших его альф, плохо укладывалась в сознании Алигьери, комом вставая в горле при взгляде на то, с каким бережным... предвкушением, что ли?.. бывший аватара поглаживает себя по животу. Небо, это ж чем же нужно было запудрить голову ребёнку, чтобы он вот так относился к совсем ему по возрасту не положенным вещам?.. Морально не положенным. Да и физически... попытка родить без кесарева для омеги мужского пола будет чревата такими разрывами и кровопотерей, что о выживаемости и речи не идёт — что для него, что для плода.

Но Шеннон ничего не сказал по этому поводу. Смутное понимание того, что этот ребенок у омеги может быть и от него, сковывало странным, выжидательным бездействием. Он не был за, ребёнок ему был совершенно не нужен и не интересен, но не был и против — того, чтобы именно этот омега... Вздохнув, Алигьери откинулся обратно на спину и снова затянулся, рассматривая потолок. Так или иначе, всё это только до утра...

Ночь прошла в том же темпе и ритме, что и предыдущие — хоть и без мало-мальского огонька между любовниками напоминала скорее вынужденную отработку, нежели ночь страсти. Что-то окончательно надломилось с известием о том, что завтра со всем этим будет покончено — и хотя Шеннон привычно не обращал на это внимания, к Энцио он стал прохладней, чем прежде, уже практически не заботясь о том, что почувствует и как отреагирует омега на очередное соитие, которого требовало худощавое тело, продолжающее пачкать простыни смазкой пополам с остатками стекающей спермы. Словно не живой человек был под ним, а манекен — впрочем, бывший аватара и вел себя не сильно ярче того манекена, тоже порядком утомившись от однообразного секса. Ближе к середине ночи, кончив с очередной сцепкой, Алигьери в очередной минутке блаженного расслабления навалился на него, загрёб рукой к груди, да так и задремал, уткнувшись носом в худощавое, пахнущее всё той же нежной сиренью плечо... нежной и уютно-заботливой — в разительное отличие от того, кто обладал этим чудесным запахом.

Утром Шеннон проснулся раньше и какое-то время, сев на кровати, отрешенно наблюдал за сладко дремлющим под теплым одеялом мальчишкой. Во сне лицо того разгладилось, он даже слегка улыбался — ласковый, лёгкий, спокойный... Алигьери тяжело вздохнул и помотал головой, аккуратно соскальзывая со своей стороны постели.

Завтрак он, уже одетый и застёгнутый на все пуговицы — в строгих брюках, рубашке и жилетке с лазурным галстуком-лентой под остро отглаженным воротничком, принёс в комнату на подносе, поставив тот на постель поверх бедёр аватары. Под мышкой альфа держал стопку весьма знакомой мальчишке одежды — его ритуальные рясы, которые успели уже забрать, отмыть, очистить и в блещущем свежестью виде доставить по адресу. Бросив одежду на кровать, Шеннон боком уселся рядом и достаточно строгим образом взглянул на Энцио:

— Съешь всё. За тобой приедут к одиннадцати, пока довезут — успеешь ещё проголодаться...

Неожиданно прорезавшееся в уставшем голосе упрямство Энцио отразилось тенью удивления в глазах альфы. Шеннон едва заметно поджал губы. Словами не сказать, скольких усилий ему стоило это спокойствие и строгость, которые он демонстрировал вопреки тому, что весь дом его пропах течным омегой, а сам омега сидел в кровати нагишом, блистая изяществом бледного тела в косых солнечных лучах, пробивавшихся из-за сероватых, тут и там ненадолго разрываемых ветром туч. Вообще, он собирался сразу же, как только сдаст аватару на руки его эскорту, отправиться к Маршалу — тот пожелал присутствия Алигьери на обсуждении какого-то очередного вопроса в Верхушке, и продолжение разврата в его планы никак не вписывалось — даже несмотря на феноменальную способность собираться и склеиваться буквально по частям, чтобы, восстав из бездны любой усталости, предстать перед Марашлом готовым ко всему...

Но взгляд Энцио прилично так подтачивал эту решимость, с которой было легко только в отдалении от эпицентра — от мальчишки, бывшего причиной всех тех странных метаний, что неприятно сильно одолевали его с самого утра. Алигьери и сам в толк взять не мог, что за неясную, горчащую тревогу и усталость пополам с тихой тоской испытал тогда, когда взглянул утром на него, спящего — и предпочёл пресечь эти волнения на корню, желая, чтобы жизнь вернулась на круги своя, и вместе с мальчишкой из неё ушла и эта дурная, томительная потребность защищать, это свойство аватары одним взглядом, одним вздохом бить в самое основание и вызывать такой бережный трепет по отношению к себе. Его хотелось обнять, укрыть, приласкать и утешить — снова и снова... но зачем? Это, в конце-концов, всего лишь интрижка на одну... ну, не на одну ночь — на одну течку, секс, секс, и ничего кроме секса, и больше нечего у него ни взять, ни дать, ни за чем он больше не нужен — ни он, ни его идея-фикс о беременности, ни его одержимость Храмом, ни его оголтелая ненависть; Шеннон оправдывал себя мыслью о том, что прежде ему просто не доводилось трахаться с малолетками — все его омеги были вполне в состоянии о себе позаботиться... чего никак нельзя было сказать о наивном мальчишке, нежном и хрупком, словно выпестованный в теплице цветок. Цветок, чьи щеки ему по-прежнему хотелось гладить и целовать, нежа и лаская бледную бархатистую кожу. До того хотелось окунуться обратно в эту нежность, из которой ему стоило таких усилий себя выдрать, что стиснутые зубы тихо скрипнули за мнимой мягкостью сомкнутых губ.

"Мой ребенок, да?.."

Он, не шевельнувшись даже и никак не изменившись в спокойном сосредоточении, когда Энцио подался к нему, накрыл ладонью его вцепившиеся в отворот жилетки тонкие пальцы, методично, один за другим разжал их и мягким, но сильным толчком в плечо опрокинул аватару на кровать, следом резковато, пролив из полного стакана часть свежевыжатого апельсинового сока, придвинув к нему звякнувший тарелками поднос с едой.

— Ешь, — с нажимом повторил Алигьери, поднимаясь, — через час приду и проверю. Не заставляй меня повторять ещё раз.

Взглянув на аватару сверху вниз, он направился к двери, на пороге придержав шаг и бросив через плечо:

— И оденься. Или предоставишь мне отдать им тебя нагишом?..

С этими сухими, ядовитыми словами шагнув из комнаты, альфа с коротким хлопком закрыл за собой дверь, в которой секундой позже отчетливо клацнул замок.