Он одним рывком пробился через скапливающуюся у пешеходного перехода толпу, уже ни о чём не думая, только одного боясь до судороги — снова не успеет, упустит.

— Эй! — хриплый голос в спину не заставляет остановиться, не ступать на дорогу, но это делает рука, без всяких сантиментов стальным хватом сжимаясь на предплечье и буквально выдёргивая из-под колёс автомобиля, который с возмущенным гудком вплотную пронёсся мимо. Мир пошатнулся, встряхнутый этой рукой, накренился на два шага назад, обратно на бордюр, в безопасную зону тротуара. И лицом — почти в самую чёрную куртку, полиэстер и синтепон с тонкой подбивкой, глухой пыльный запах синтетики, меха и зимнего холода, тлеющий следами мужского одеколона. И — кислинки собачьей шерсти и слюны, типичный для владельца пса: того самого, что на недлинном кожаном поводке следовал за ним, а сейчас стоит, ждёт команды. Чёрная немецкая овчарка с любопытно наставленными ушами и вываленным розовым языком.

Но Эдмон сейчас забыл о собаке, он вообще обо всём забыл, кроме одного импульса, шокирующим, не верящим узнаванием и мучительно пугающим страхом ошибиться прошившим хребет, но не помешавшим дёрнуться следом, догнать в толпе — успеть за секунду до того, как, быть может, стало бы уже слишком поздно.

— Куда ты лезешь на красный свет? — осуждающе спрашивает он молодого человека, словно ещё не понявшего, что произошло. Ладонь, что стискивает предплечье, встряхивает снова, как будто поторапливая поднять голову. Так не поступают с незнакомцами, но Эдмону кажется, что он его знает, знает уже не счесть как давно. Да, сейчас он Эдмон де Фуа, сам себя чаще именовавший Эдмон ле Шьен, Эдмон Дворняга. А перед ним...

— Раймон, — удивление, неверие пронизывает насквозь этот пораженный выдох в полголоса, потому что невозможно не назвать так того, кто так похож на его сюзерена. Эдмон даже того, падшего, до последнего звал Раймоном — не "граф" даже, не "монсеньор", всегда "Раймон", не в силах сказать этому лицу что-то иное, даже если знал, всем нутром чувствовал: это не он.

Но так не бывает, это Эдмон знает до горечи ясно. Какой Раймон, он умер семьсот с лишним, почти восемьсот уже лет назад. Да и сам он, жил ли в то время? Был ли он, существовал ли он, Эдмон де Фуа, ненаследный сын графа де Фуа, Рожера Бернара I, если и вовсе сын, в чём и он сам всегда изрядно сомневался. Эдмон ле Шьен, забытый историей, затёртый и затерянный, словно и вовсе никогда не существовавший, не сражавшийся с Людовиком Львом бок о бок с седьмым сыном Раймондидов, но помнящий все от первого до последнего мгновения той своей, давно оборвавшейся жизни. Жизни, существенно потеснившей всё, что происходило с ним в эти нью-йоркские дни — потеснившей, но не вытеснившей, легшей в ту же канву так, что стало слишком тесно, слишком плотно в ней для других людей. Только для собаки место и оставалось.

И только одно лицо из десятков, сотен, являвшихся ему во снах, отражавшихся в вечерних стёклах, казавшихся в идущих мимо и мимо людях, занимало в мыслях так много места, камнем ложилось на сердце и памятью сдавливало порой в тиски. Лицо, на котором он теперь, меча настороженный взгляд по глазам, губам и носу, судорожно искал несоответствие, ту неточность, что погасит безумный огонёк надежды, прожигающий грудину изнутри. Он так привык уже к этой правде, с нею сжился, что лучше верните, не разрушайте и не тревожьте ею иррациональность верящего существа. Поманить надеждой и обмануть, что может быть хуже.

Он искал — и не находил.
С сумкой ноутбука через плечо и тонкой рамкой очков поверх привычного, до печёнок упрямого и узнаваемого серого взгляда — Раймон VII, граф Тулузский, стоял перед ним.

[AVA]http://s017.radikal.ru/i429/1510/fc/f04e4843bd6e.png[/AVA]

Отредактировано Kan Hiro (12 октября, 2015г. 20:04:06)

Последнее, что он ожидал услышать, так это своё собственное имя. Имя, от которого вздрогнул и подтянулся — заметно, наверное, только для себя, но всё же. Здесь никто и никогда его так не звал — хотя было время, когда он по наитию представлялся именно этим, старым именем. От этого порой приключалась неловкость, но со временем забывалась — возвращалась на круги своя, и Эдмон ле Шьен снова становился Джейсоном Кларком, глотал ощущение тоскливой удавки неизбежности на шее, некогда рассеченной тяжелым и глухим ударом лезвия секиры. Ему тесно было в этом имени, и сколько бы он не знал и не понимал, сколько бы он ни жил, Эдмон де Фуа всегда знал и понимал немного больше. Хотя в последний раз он представлялся им, дай бог, лет в двадцать.

И вот теперь — он назвал его Эдмоном, этот молодой человек с лицом Раймона VII-го. Со взглядом Раймона, с жестами Раймона, с его же рыцарской выправкой. Пёс вздрогнул снова, рванулся изнутри вслед за вспышкой радости, которую поймёт, быть может, только его овчарка — потому что только она умеет так же ждать бесконечные сутки до возвращения с работы своего человека. Рванулся, и пресёк в себе этот рывок, мысленно сжал в стальном кулаке от опаски. Он уже видел такого Раймона — тогда, после смерти Людовика на полях под Тулузой и гибели самого Тулузского графа, которого никто не смог, даже он не смог удержать от того, чтобы повести атаку в лоб армии противника. Тогда, когда Раймон милостью божьей вернулся из мёртвых — но вернулся уже не собой. Всё-таки верования катаров, как бы близки они не были к истине, не могли дать им всей власти.

Так какой Раймон сейчас перед ним? Тот, за кого он сам был готов умереть, взять на себя любой грех и любое свершение, согнуть спину и стать ещё одной мимолётной ступенью под стопой его? Или тот, за отвержение которого он был приговорён к смертной казни, два года проведя в тюрьме, но так и не смирившись? И тот, и другой знали его и называли Эдмоном де Фуа. Правда, сам Раймон — намного, намного реже...

Но такой усмешки — такой усмешки он не видел намного дольше, чем не слышал своего имени. И ей — хотя бы ей, если не себе — он ведь может поверить?

Господи, прошу тебя!

Эдмон размашистым резким движением стиснул сильные руки на спине молодого человека, едва ли не до хруста рёбер, глухо ударив по лопаткам, не щадя в откровенности. Люди обходили их, останавливались в ожидании нового сигнала светофора, кто-то косился, но ничего необычного не видел. Просто два когда-то близких человека повстречали друг друга после долгой разлуки. Кто бы мог понять и поверить, что разлука эта длилась без малого восемь сотен лет.

— Когда ты уходил, мне оставалось только молиться*, — с усмешкой сказал Эдмон, разжимая хват рук и давая Раймону свободно вздохнуть. Автомобили шумят, проезжая мимо, город полнится разговорами, шелестом и перестуком шагов, далеко разносящимися в прозрачном вымороженном воздухе декабрьского дня, съедает звуки. Овчарка, оттесненная людьми, жмётся сзади к его ногам. — Выглядит так, будто мои молитвы наконец были услышаны. Ты ли это, Раймон? — он спрашивает, но таким тоном, каким вопрошают, уже не имея сомнений, но сильно удивляясь встрече. Сжимает ладонями плечи его, слегка встряхивает, ещё не отжив всего энтузиазма. — Живой? Теперь — по-настоящему?

Всё же стоило бы отойти от линии перехода, не вынуждать иных с раздражённым цоканьем языка обходить загородивших проход. Но Эдмон не думает об этом, он плевать хотел на всех этих людей, которым мешает — их для него не существует. Есть только расселина прошлого, пробившаяся сквозь время, и запах, и звук, и тепло тысяча двести двадцать шестого. Хотя тогда, на роковой конец года, помнится, стоял точно такой же собачий холод...

* — здесь и далее речь ведётся на окситанском.

[AVA]http://s017.radikal.ru/i429/1510/fc/f04e4843bd6e.png[/AVA]

Отредактировано Kan Hiro (27 октября, 2015г. 12:50:36)

Его поняли сразу, с полуслова, и ответили, ничуть не сомневаясь, на том же языке — памятном от первой до последней тональности и настолько же привычном, тогда, в шестнадцать, настолько потеснивший родной другому, современному ему американский английский, что временами Эдмон по наитию отвечал на нём с таким убеждением, что не сразу даже соображал, почему на него так странно смотрят — но в шестнадцать подросткам, на счастье, прощают многие причуды. Но молодой человек в очках не посмотрел на него с той осточертевшей настороженностью и недоумением — и заговорил с ним на том же языке, который не звучит в таком виде уже даже на самом окситанском юге современной Франции: семь с лишним столетий перемен для языка не прошли бесследно. Эдмон прикрыл глаза, расплываясь в полуидиотской, не такой аккуратной улыбке: ещё одна его "собачья" черта, он улыбался открытой пастью. Мелькнула мысль, толкнула под лопатку: говори, что угодно говори, только не останавливайся, а он будет слушать.

Он так зачарованно на него таращился, что прослушал бы и второй вопрос, если бы пальцы не впились в плечи сквозь подкладку куртки, тонкую, не чета привычной стёганке, но кто носит стёганки в 21-ом веке Нью-Йорка? Разве что реконструкторы, но Эдмону ле Шьену было тяжело среди тех, кто играл в его жизнь, под прикрытием серьезных намерений создавая гротескную кальку.

— Это был... — он запнулся, глядя в сверкнувшие стальной требовательностью глаза. Эта воля, эта жесткость — без сомнений, Раймон. Настоящий Раймон, а не тот, кто показал себя никудышным защитником, не тот, кто сдался на милость крестоносцев и готов был уступить всё, лишь бы его оставили в покое с его свитками и философскими учениями. Не тот Раймон, который больше не брал в руки шпагу, но тот, чьи ладони и восемьсот лет спустя даже лямку сумки сжимали, как эфес: не выбить, не пошатнуть даже. Но как объяснить эту разницу, Эдмон не знал: он и в двадцать первом веке был не ахти каким оратором. Никаким он был оратором, всегда долго раскачивался, подыскивая слова. — Он был совсем как ты, Раймон... — неуверенно выговорил ле Шьен, но тут же исправился, — и в то же время не ты, совсем не ты... Это, знаешь, не так просто, — Пёс потянулся поскрести затылок под жесткой шевелюрой, — так сразу что и сказать-то...

Шум проехавшей мимо машины съел половину фразы, на что Эдмон поморщился.

— Отойдём, — он коснулся плеча Раймона и на ощупь ухватил, плотнее наматывая на руку поводок собаки, карабином пристёгнутый к широкому ремню. — Джет, рядом, — скомандовал, вслед за Раймоном выбираясь из толпы на переходе.

— Они не дали тебя похоронить, катары и их совершенные, — заговорил Эдмон полминуты спустя, когда они уже шли по краю улицы, и у него понемногу собралось достаточно слов, чтобы ответить на вопрос. — Капитул повелел пустить их к телу, они что-то делали там, — Эдмон неопределенно показал "что-то" руками в воздухе, в полторы руки, потому что в одной вёл под контролем собаку, — а потом привели тебя, вернули, понимаешь? Вернули, да не тебя, что-то говорили о душах, о переселении... Кажется, сами не знали, получится ли у них и что на самом деле получилось. Херня у них получилась, Раймон, — с прорезавшейся досадой в голосе припечатал Пёс. — Ты вернулся к нам, но уже не собой. Почти никто не понял этого, а кто понял, тем пришлось молчать и делать вид, что всё в порядке. А потом... — де Фуа ухмыльнулся и чиркнул ладонью по шее. Затем вздохнул. — Я не смог. Не смог притворяться.

Исчерпав, видимо, запас нашедшихся слов, Эдмон набрал в легкие воздуха, взглянул на дома и затянутое серостью небо. Ещё два шага, и остановился, повернувшись к Раймону.

— Слушай, куда мы вообще идём? — спросил ворчливо и ткнул пальцем на лямку сумки. — Тебе же вроде куда-то надо было, нет?

[AVA]http://s017.radikal.ru/i429/1510/fc/f04e4843bd6e.png[/AVA]

Ярость в серо-стальных глазах, гнев, исказивший благородное лицо — которое сейчас назвали бы интеллигентным, ещё и из-за очков — о, это был Раймон, каким ле Шьен его помнил, каким он больше всего желал сохранить его в собственной памяти. Сколько бы той ни оставалось ещё ему. Отступить от своего сюзерена — предательство, и Эдмон знал, что с рук оно ему не сойдёт. А до тех пор вытеснить, выдавить из разума ту бледную тень, ту бесстрастную личность, покоренную чужой воле и почему-то зовущую себя Раймоном VII-ым. Забыть, забыть, навсегда забыть! Он так и не смог.

А вот история — смогла. И имя Эдмона ле Шьена, верного пса последнего Раймона, в презрении стёрли со страниц: имена предателей не хранят в одном ряду с теми, кто остался верен до конца. Это к лучшему, говорили ему, к лучшему, что Раймон предпочёл мир кровопролитию войны, что пошел на попятную и принял покаяние за то, что противился воле Папы. Шрамы от плетей сойдут, а кто вернёт им умерших, чьих-то мужей, сыновей и братьев? Истерзанная войной Окситания не выдержит больше, она отдала сопротивлению захватнической жажде Людовика всё, что могла. Да, они торжествовали, когда теснили Амори де Монфора, неспособного удержать в руках всё то, что подмял под себя его жадный до власти отец — они смеялись над ним, и трубадуры вторили им своими стишками. Зря, как оказалось, очень зря: Бог не простил им, и за тот смех пришлось платить горечью утрат и новых, новых смертей. Дьявол с ними, с катарами, они выбрали свою судьбу, и не нам её менять. Смирись, говорили они, пойми, что так будет лучше. Рожьер молчал на эти речи, молчал и Эдмон. Но у Рожьера Бернара II-го было графство, которое нуждалось в защите и опеке, и как бы тяжело ему не далось примирение с крестоносцами, он справился и сохранил почти все свои владения. Он был мудрым и славным правителем, его племянник. А у бастарда Эдмона ле Шьена, чьё кровное родство с Фуа всегда вызывало сомнения, не было ничего, кроме верности и желания служить — тем идеалам, которые он выбрал для себя.

Но идеалы пали, идеалы смотрели на него пустыми серыми глазами, и он не сумел сжиться с этим. Не такому Раймону он присягал на верность. И не смог жить с горечью этой потери, каждый день на него смотреть, и не видеть.

— Если бы Бог их услышал, он не стал бы подменять тебя чёрти кем, — убеждённо ответил Эдмон, уже не раз об этом размышлявший. — Насмеялись ли над нами катары или это над ними насмеялся кто-то выше, теперь не узнать, — ле Шьен сдержанно развел руками. — Ныне-то всё, что от них осталось, уже давняя история.

Ему стоило недолгой заминки вынырнуть из реалий восьмисотлетней давности и понять, что день рождения, о котором говорит в декабре родившийся в июле Раймон VII-ой, это день рождения его в этом, новом времени. Эта мысль казалась странной, будто чужой. Раймон умер в декабре — чтобы здесь в декабре же родиться.

— Двенадцатого декабря мы разбили Людовика под Мюре, — сказал Эдмон, малость прищурив каре-зеленые глаза. — Мы отомстили за падение твоего отца, Раймон. За это тоже стоит выпить, — усмехнулся и вдарил крепкой ладонью по плечу, надёжному плечу человека, увидеться с которым снова было чем-то, что не способен осмыслить смертный человек. В день, когда выпал первый снег, и под бледной пеленой, среди сотен тел на изрытом и разгромленном поле лишь по гербу на нагруднике удалось отыскать пробитое, переломанное тело их полководца. А сегодня Бог ответил на его мольбы, которые Эдмон неистово твердил себе под нос, просыпаясь после каждой недолгой стоянки — недолгой, лишь бы лошади отдохнули — и снова скачка наперегонки с неистово поджимающим, стягивающимся как мешок на голове утопленника, временем: успеть, только бы успеть. Через без малого восемь столетий он успел в этот день, и Раймон, его единственный лорд по праву и повелению, жив. Не погиб под колёсами несущейся машины.

Эдмон перевёл дыхание, наполняя лёгкие холодным воздухом, чтобы унять сумятицу радости, восторга, неверия и горечи вернувшихся и вставших перед глазами потерь. Хотя на самом деле плевать. Плевать было на всё иное, на причины и на следствия. Пока его сюзерен рядом с ним, Эдмон знает своё место в мире и никогда не покинет его.

— Это значит, что я отступил от своей клятвы, Раймон. И предпочёл добровольное изгнание служению тому тебе, который был не ты. — Пёс дёрнул углом рта. Клятва молчания, быть может, и спасла бы его, но даже клятвы с него не взяли. Он стал еретиком от сюзеренитета, заявляя, что Раймон уже не тот Раймон, что был с ними раньше. Дойди до Папы слух, что Раймон был убит на поле боя и вернулся к жизни через ритуал совершенных катар, и не миновать нового крестового похода, которому нужен только повод: Тулуза, даже избитая и покорённая, оставалась жемчужиной Юга и сладким куском владений. А по-настоящему молчит только тот, кому нечем разговаривать.

— Я отступил от клятвы, Раймон, поэтому теперь я приношу её снова, — низким голосом сказал Эдмон — и опустился на одно колено, упершись им в подметенную от снега плитку тротуара. Собака на отпущенном поводке села рядом, с восторженным любопытством глядя на своего хозяина, ведущего себя так странно. А Эдмон склонил непокрытую свою голову, сомкнул ладони — и протянул их вперёд и вверх, к Раймону, сотворяя hommage. — Клянусь на своей душе и вере в желании быть твоим человеком и хранить по чести верность тебе, не чиня ни вреда, не предательства и не испытывая сомнений, и ныне, и присно, и во веки веков.

Слова лились по губам, как мёд, и ле Шьен выговаривал их в замирающем от ликования сердцем. Он, прозванный за верность Псом, был и остаётся человеком Раймона, и никакого другого счастья ему в жизни не надо. Ни в прошлой не было надо, ни в этой — уже не будет.

Да и в любой иной, если таковая с ним ещё случится. [AVA]http://s017.radikal.ru/i429/1510/fc/f04e4843bd6e.png[/AVA]

Отредактировано Kan Hiro (15 октября, 2015г. 14:29:45)

Эдмон прикрывает глаза, когда Раймон отстраняется — ненадолго, ровно пока тает, смывается декабрьским холодом ощущение теплого касания губ, запаха, скользнувшего мимо носа. Приятного, чистого запаха человека, который Эдмон не знает, как назвать, но который узнаёт где-то в глубине себя — или который так охотно и сразу принимает душой, как запах наконец обретенного хозяина? Сейчас всё пахнет иначе, не так, как в начале тринадцатого века — воняют не люди в скоплениях своих, воняет мир, ими заражённый. Воняет копотью отработанного бензина, воняет ацетоном лаков и красок, воняет прокисшим мусором в порванных мешках, душит строительной пылью и сухой, мёртвой грязью широких серых улиц. А люди теперь перестали чураться врачевателей и думать, что вода смывает вместе с грязью все благословления, оголяя тело и душу перед новыми грехами. О старой своей вере теперь вспоминалось с трудом и со стыдом, беспросветность жившего тогда и толком ничего о мире не знавшего человека. Да и что о мире может знать человек, который живёт в своей стране, своей страной и землёй, которая под ногами дышит, и мало заботится о россказнях торговцев, побывавших у других берегов. Тогда его мир был невелик и большего было не нужно. Сейчас ему в голову зачем-то всунули всю географическую карту, и он знает о существовании Австралии, хоть и никогда её не увидит и не стремится, и вообще, жил бы спокойно и без этого знания. Пёс иногда путался в том, из-за чего его захлёстывает раздражение, и чьи взгляды тому виной, Джейсона Кларка или Эдмона де Фуа.

Он вдохнул полной грудью, открыл глаза, с новой уверенностью взглянув на Раймона, и улыбнулся, по привычке приоткрыв рот. От такой манеры скалиться что в улыбке, что в речи, начиная дышать ртом, у Эдмона постоянно обветривались и начинали сухо шелушиться губы. Они и сейчас были не в лучшем состоянии, только ле Шьен всё по той же привычке этого не замечал. Он был крепче и здоровее мелких неурядиц, о которых даже не чесался беспокоиться — другое дело, когда начинала чесаться его собака. Джета всегда было кому отвести к врачу-вету, не то что его хозяина. Из Эдмона ле Шьена с его повадками в этом новом настоящем получился образцовый безалаберный холостяк, который и пальцем о палец не ударит выше того, что ему на себя самого и собаку надо, даже работает сам на себя, иногда подолгу сидя почти без денег. Ему порой становится тяжело вести учёт бумажкам в кошельке, не говоря уже о цифрах на электронных счетах. Как будто временами знание обо всём смысле настоящего куда-то проваливается, меркнет под пеленой прошлого, словно на момент он снова становится тем, кто жил в тринадцатом веке и жил совсем по-другому. Жил, а не выживал.

На ехидство, брошенное одним из четверки парней на углу, стоящих с пивными банками, Эдмон не обращает внимания, и это пересечение новых понятий со старыми никак не задевает его. Ему нет разницы, чем это выглядит, когда то, чем это является — провозглашение равенства, жест чести, возвращающий достоинство тому, кто только что вложил его в руки сюзерену и склонился перед ним — заполняет душу благим елеем восхищения благородством своего господина, его самоотверженностью и высказанным почтением. Графы де Фуа немногим уступали правителям Тулузы, и хотя Эдмон графом не был и быть не мог, даже не думая о том, чтобы заступать на тропу наследования от старшего брата к его сыну, но всё же он был знатного рода — хотя бы по воспитанию, если не по рождению. Так считали многие, кто окружал его, хотя самому непритязательному Эдмону быть доверенным человеком брата и служить сюзерену на равных с ним всегда казалось немного большей честью, чем он заслуживал. Он лоб был готов разбить, стремясь оправдать это доверие. Позже он встретит будущего Раймона VII-ого, а тогда молодого полководца восставших сил Окситании при их предводителе, своём отце, Раймоне VI-ом, и наконец поймёт, что такое — с честью и чувством нести свою клятву верности, а не пытаться угнаться за нею, возложенной извне.

Но взгляд Раймона, брошенный в ту сторону, Эдмон замечает. Раздражённый, гневный взгляд — тот, что всегда полыхает прежде, чем Раймону удаётся взять себя в руки. Его отец нечасто утруждал себя подобной мелочью, как сдержанность в словах и поступках, он был правителем во всём блеске этого слова. Раймон VII-ой, большая часть проблем на голову которого как раз по вине этой несдержанности и свалилась, всегда стремился не уподобляться родителю. Но родную кровь не пропьешь и не погасишь никакими клятвами, она всё равно пробивается наружу. Это отчего-то так греет сердце Эдмона, наполняя душу странным оживлением.

— Ты же знаешь, что я приношу клятву не земле. Да и толку-то теперь с феодов, — хмыкнул ле Шьен, пожав плечами. — Больше мороки. Словами теперь ничего не скажешь, всем подавай бумажки с печатями по каждому чиху да слову. Своё жилище есть, и ладно, — махнул он рукой, — больше теперь желать... толку-то. Ты сам-то как, граф без графства? — усмехнулся Эдмон, хлопнув ладонью по плечу Раймона. — Найдётся при тебе место для двух уже собак? — он сухо хекнул и подтянул за поводок Джета к своему колену, потрепал пса по загривку. Задавать вопрос было неловко, в современности, где теперь живёт Раймон, дела так не ведутся, ведь у него тоже есть своя другая жизнь, может быть и не такая пустая, как у Эдмона. Может ли? Всё переиначилось, перекособочилось, и теперь им придётся как-то выкручиваться, чтобы жить так, как диктуют сердца. Впрочем, разве они не этим же занимались по одиночке с тех самых пор, как осознали, кто они такие? Теперь только одна поправка, что выживать придётся на двоих: никогда Пёс не оставит своего хозяина этому дикому, чужому и бурлящему городу с многими миллионами других людей. Не оставит в первую очередь потому, что сам боится.

Однако скучающая четвёрка на углу не собиралась сдаваться в стремлении нарваться на неприятности. Теперь уже и Эдмон почувствовал, как поднимается тихое раздражение, когда с той же стороны донеслись громкие причмокивающие звуки — один из парней демонстративно кривлялся, недвусмысленно адресуя эту издёвку им двоим, остальные трое выжидательно лыбились рядом. Быдло, глупое и недалёкое, порочное и грязное в своих замашках, неспособное верно трактовать увиденное, словно дремучий крестьянин, в руки которому попала книга с гравюрами, а он смеётся и вертит её в руках, тыкая пальцем, потому что даже не знает, что такое "читать" и к чему меж картинок эти закорючки. Разве не захочется эту книгу тут же вырвать у него из рук? Эдмон вздохнул, придержав Раймона за плечо.

— Одну минуту. Джет, следом, — отпустив собаку на длинном поводке, ле Шьен направился к беспокойной компании, напрягшейся по мере его степенного приближения. Он остановился в четырёх шагах, громко поинтересовавшись уже на американском диалекте, вызывающе запрокинув подбородок:

— Какие-то проблемы, парни?..

[AVA]http://s017.radikal.ru/i429/1510/fc/f04e4843bd6e.png[/AVA]

Его внимание скользнуло вбок, вслед за взглядом, к вставшему рядом Раймону, пропуская мимо ушей невнятные попытки парней отбрыкаться от подачи, не потеряв личного достоинства. Они не рассчитывали на драку, это стало понятно сразу, стоило ему подойти, и задирали их в расчёте на легкую добычу — поглумиться в своё удовольствие, да на словах убедиться в личной крутизне, потравив тех, кто не может дать отпора. Как только Эдмон недвусмысленно намекнул на "перетрём?", залихватская борзость их разом куда-то делась. Однако отступить, едко ощетинившись, пацаны не смогли: Раймон не стал давать им время.

Дальнейшее слабо напоминало даже захудалую кабацкую драку, в каких, было время, Псу и самому случалось участвовать. По движениям Раймона понятно, он тоже не забыл. Не забыл ничего из того, чему его учили с самого детства — того детства, что прошло в шато Нарбоннэ сначала под стук деревянных, а затем по звон настоящих мечей. Душа помнила, и тело было переняло у неё этот отпечаток. И дрался Раймон не так, как учат теперь, для самозащиты. Раймон дрался так, что мог бы и убить.

Или он этого и хотел? Попытка третьего напасть в ответ — больше испуганная, рефлекторная, не принесла толку. Сам Эдмон не собирался ни убивать, ни калечить — ярость, выплеснутая на противников нападением Раймона, разом остудила его собственную, не успевшую даже толком разгореться. Или, может, она остыла ещё раньше, едва стало ясно, что причиной всему недальновидная глупость. Ле Шьен шатнулся к последнему, четвертому, и тот всхлипнул, не успевая отшатнуться под звон укатившейся банки — но Пёс только клацнул зубами перед самым лицом парня и басисто выдохнул — "Бу."

— Е-е*учий п-придурок!.. — жалобно выдавил поперхнувшийся собственным дыханием парень, на подрагивающих ногах отступая всё же назад. — Бл*ть!..

Это, видимо, должно было относиться к тому, что сейчас происходило с его подельниками. Эдмон не стал слушать и дожидаться, потянулся к ошейнику овчарки. Щёлкнул отстёгнутый карабин. Суматошный топот ног в кедах возвестил, что парень всё же внял голосу страха поверх дружеской солидарности и попытался сбежать. Но далеко не ушёл.

— Джет, взять, — скомандовал Эдмон собаке, и уже вслед стрельнувшей за убегающим черной молнии, — трави!

— Р-рр-р-гау-гау-гау! — разразилась овчарка, догоняя. Давно могла бы кинуться и схватить, но вместо этого преследовала и подгоняла, только "пытаясь" укусить. На свою беду, парень попытался остановиться и отпихнуть собаку ногой. Добился только того, что пёс увернулся и прыгнул, сшибая на землю и начиная трепать. Раз, два, три, пять — Эдмон опасался, что парню хватит сноровки дать отпор псу, но тому не хватило: он не пытался ударить собаку, только плакал вперемешку матом, пытаясь скукожиться и закрыть голову руками.

— Джет, фу! Брось! Джет, назад! — приказал де Фуа, досчитав до десятой секунды. — Раймон, — это уже сюзерену, — хватит. Раймон! — схватил его за плечо, придерживая и встряхивая, не давая нанести ещё один удар.

Хотя Раймон VII-ой в двадцать первом веке не выглядит опасным человеком, но Эдмон хорошо его знает. Такой, действительно, может и убить.
Слишком привык идти до конца.

[AVA]http://s017.radikal.ru/i429/1510/fc/f04e4843bd6e.png[/AVA]