Не сказать, чтобы Юмэми было легко и просто доехать от Венского бульвара до Вильгельмштрассе. Это заняло около часа времени, если даже не больше, а омега уже устал. По большому счету, ему стоило остаться дома или хотя бы поехать туда после беседы с Хистиаром Моро, уйти к себе в комнаты и лечь отдыхать. Но...

Итосики-сэнсэй недовольно покачал головой, но переубеждать не стал. Похоже, из всего окружения омеги он единственный понимал, что наилучшая забота о здоровье того — это как можно меньше заставлять волноваться. Как и понимал, что пока Юмэми не поговорит с сыном, этому не бывать. Потому он молча сел в кромм и всю дорогу до Вильгельмштрассе-семь поддерживал беспредметный разговор или просто молчал, когда омега уходил в себя.

Каменная громада Гуттенберг корп., как и всегда, встретила Юмэми тяжелым и давящим ощущением под грудиной. Здание было одним из старейших в городе, восстановленное и реставрированное, памятник архитектуры, охраняемый государством, даром что частная собственность — и так далее, и тому подобное. Но Аосикае от этого легче не становилось — слишком много тяжелых воспоминаний вылезало из темных и запыленных уголков его памяти, чтобы чувствовать себя в коридорах этого склепа, как про себя еще несколько десятков лет назад омега окрестил строение, хоть сколько-нибудь комфотрно. И в последние одиннадцать лет, не будучи должным являться сюда по велению мужа, Юмэми бывал тут крайне редко. Только по очень крайней нужде — вот как сейчас.

Водитель — совсем не привычный Анджей, чья светлая улыбка вызывала ответную и у Юмэми, а один из людей Гиммлера — открыл для него и прикрыл следом дверь кромма. Пара других, споро выскочив из следом остановившегося полноприводного внедорожника, оказалась по обе стороны от омеги — дрессированные хищники на службе травоядного. Они поднялись с ним по ступенькам, толкнули тяжелую дубовую дверь и скрылись в недрах каменного левиафана.

Он словил Юстаса и, вызвав легкое удивление у Гиммлеровских альф, безапелляционно припер секретаря сына к стенке.

— Где герр Гуттенберг?

— Занят, господин Аосикая.

— Правда?

— Конечно, господин Аосикая.

— Отлично, проводите.

— Не имею права.

— Я вам его даю.

— Герр Гуттенберг запретил его тревожить.

— Даже если у его отца в коридорах Гуттенберг корп. случится сердечный приступ?

— Господин Аосикая, при всем ува~...

— Уже случается.

Юстас внутренне взвыл — это было ясно, как день, по лицу омеги. Поправил очки и после секундных раздумий:

— Следуйте за мной, пожалуйста.

Секретарь оставил их на минус первом этаже, у дверей спортзала, лишь молча поправив очки да коротким поклоном дав понять, что на этом его миссия закончена и ему остается надеяться, что после этого его голова не полетит с плеч. Юмэми тепло и мягко поблагодарил, погладив юного омегу по плечу, и отпустил с Богом. Кан и Поллукс, Гиммлеровские псы, хранили непроницаемое молчание, что бы они там себе ни думали.

Он открыл дверь без стука. Зачем, если застать сына врасплох было самым верным способом вытянуть того на разговор. Хотя омега, несомненно, знал, что сначала придется заняться штурмом ледяной стены, за которой тот обязательно вздумает прятаться — и несомненно, из самых лучших побуждений. Не исключал он и возможности, что придется сыграть на сыновьих чувствах, прижав и те, и совесть молодого альфы, лишь бы выковырять того из бронированной его скорлупы. Потому что — потому что знать, что его мальчик корит себя и поедом ест из-за отцовских душевных терзаний, и ничего не сделать по этому поводу он не мог. Анкель должен понять, что Юмэми совершенно четко разделяет его действия на "хочу" и "должен". И — разве может он в чем-то винить своего мальчика?

— Господа, оставьте нас, — обратился он спарринг-жертвам сына и, медленно, но неуклонно пересекая спортзал, направился к тому.

Делая неспешные шаги, Юмэми не сводил глаз с сына, наскоро оценивая состояние того. Умом он, конечно, понимал, что с его мальчиком — тренированным, умелым, быстрым, внимательным хищником наготове, здесь, в стенах его собственной крепости — ничего не случится, но убедиться надо было все равно. И в груди плеснуло теплым и нежным спокойствием, когда на крепком мускулистом блестящем от пота торсе сына он увидел разве что пару-тройку синяков не первой свежести — видимо, полученных в одной из более ранних тренировок. Возможно, даже от сэнсэя, чья прыть и навыки в его более чем почтенные годы заставляли напрягаться и холодеть.

— Сошел, — не отрицал он, и отцовская ладонь легла на вновь покрывшуюся мелкими капельками пота разгоряченную щеку Анкеля. — И знаешь, благодаря кому? — улыбнулся он, поглаживая резкую скулу подушечкой большого пальца. От сына отчаянно пахло горячей сталью. Не спокойствием книжных страниц, не нежностью вишневых лепестков — раскаленной сталью рождающего на свет оружия. Юмэми прикрыл глаза, сдерживая нервную горчащую улыбку. — Благодаря одному нерадивому сыну, что решил избегать отца.

Он уселся поудобней — насколько это вообще было возможно на этих узких скамейках, — когда Анкель опустил его, и мягко похлопал по коленям, призывая сына сесть рядом на пол и положить на них голову. Это стало своего рода ритуалом еще с два десятка лет назад, если не больше, когда взведенный, вскрученный и испуганный сын искал успокоения. Тогда, совершенно взаимно, этот жест мальчика стал успокоением и для Юмэми.

— Они все здесь и ждут моего возвращения на стоянке, — кивнул он. — Но я никуда не поеду, — улыбнулся следом. Тихо, по-отцовски, но да, он никуда не поедет, и Анкель может хоть головой о стенку биться. Если только он сам силой уволочет отца в машину. Он пришел сюда поговорить и вытащить из сына терзающие того мысли. Сам же омега заметно успокоился, стоило лишь только оказаться рядом с Анкелем и заглянуть ему в глаза. Быть вот так рядом и видеть, слышать и чувствовать, что происходит с его мальчиком, а не метаться на расстоянии нескольких десятков километров, определенно давало порцию уверенности и спокойствия. — Да, с ним все в относительном порядке. Но гораздо больше, чем киллер Коза Ностры, меня волнует собственный сын. Я соскучился, Анкель. Два дня я не могу дотянуться до тебя — когда это нужнее всего, — Юмэми не укорял — он просто рассказывал. Мягко, может, даже как-то нежно, с теплой бесконечной любовью в голосе. — Мне куда как легче сидеть здесь, на этой жесткой скамейке, но иметь возможность видеть, слышать, касаться тебя, чем быть запертым в своих комфортных комнатах с воспоминанием о горечи в твоих глазах.

Над словами о дружбе с Хистиаром Моро он задумается позже — сейчас подобное казалось даже не столько невозможным, сколько абсурдным.

Отредактировано Yumemi Aoshikaya (10 мая, 2015г. 02:45:13)

Стоило лишь голове Анкеля коснуться узких бедер отца, как на лоб мужчины тут же легкла прохладная на фоне разгоряченной кожи ладонь омеги. Пальцы начали неспешно и мягко поглаживать волосы, ото лба к затылку. Влажные у корней от пота, до которого в исступлении доводил себя сын на тренировках, лишь бы загнать такие же сильные и упрямые, как он сам, эмоции в угол. Эмоции сопротивлялись и жалили его душу. Юмэми знал это, как никто другой. Он вырастил своего мальчика — не так, как ему хотелось бы — лишь так, как сумел. И он гордился своим сыном за то, что несмотря на всю неплодородность почвы, в которой тот рос, Анкель вырос прямым и стройным побегом. Не все в его душе было ровно и гладко, не все было спокойно, но сын его знал, как с этим бороться. А сам Юмэми испытывал тихую, пронзительную радость и даже гордость за то, что сумел стать для побега опорой. Пальцы его зарылись в блестящие черные волосы альфы, скользнули к стягивающей их в хвост заколке и аккуратно сняли ту, освобождая. Он положил ее на скамейку рядом с собой и продолжил поглаживать сына по волосам.

— Ох, Анкель... — выдохнул он, не зная, что и сказать. Они никогда не избавятся от взаимного чувства вины друг перед другом. За то, что не могли защитить — полностью и от всего. Было глупо испытывать его, осознавая, что обстоятельства сильнее их. Но они — всего лишь глупые люди. — Это не ты сделал мне больно — это жизнь. Стечение обстоятельств, случай, долг, положение дел. Есть вещи, которые даже моему великому сыну не под силу. — Указательный палец омеги скользнул к упрямой переносице и принялся поглаживать Анкеля по спинке носа. От кончика вверх и по брови — правой, затем левой. А следом он касался серьезной, суровой складки на лбу и заставлял ее исчезнуть.

— Такое — что? — он попытался сверху вниз заглянуть в серые глаза сына. — Ты должен был. Даже несмотря на все раны, что оставил во мне Герхард, я не могу отрицать реальность. — Поднял голову и теперь смотрел куда-то вперед. — Как могу, я прячу голову в песок, избегая ее, потому что... слишком раним, — он горько вздохнул. — Но реальность никуда от этого не девается, а изменить эффективную систему... — пальцы Юмэми чуть дрогнули, и он отнял руку от волос сына, сжал пальцы в кулак, успокаивая себя. — Мафия сильнее одиночек. Она сильнее тебя, и ты можешь только держать ее в узде. Я все это понимаю. — Ладонь вернулась на темную макушку альфы. — Таким, как ты, приходится жить по уму, а не по чувствам. С "должен", а не "хочу". Анкель, как я могу тебя за что-то не простить? — Юмэми замолчал, задумавшись, продолжая легонько перебирать волосы сына. — Наверное, мне стоило бы сидеть дома, не выходить за пределы "Юмэ", чтобы не создавать проблем. Всего этого ведь могло и не быть... — Он чуть улыбнулся, невесело, впрочем. Но Анкель из своего положения улыбки этой видеть не мог.

Когда-то он думал, он уже никогда не выйдет к людям. Так и проведет остаток своей жизни в стенах поместья, уйдя в тишину и покой, которых так требовала его истерзанная нервная система. Но потом, мало-помалу, сын снова вывел его в жизнь. На этот раз полноценную, открытую, всю для него одного — без оглядки, без Герхарда за спиной, без страха расправы по возвращении. И Юмэ влюбился — в нее, в новую жизнь, где можно дышать полной грудью и расправить затекшие крылья души. Смог бы ли он снова запереться в поместье, отрекаясь от мира? Конечно смог бы — он давно понял, что имея мотив, причину вне собственного "хочу", способен на очень многое.

— Конечно, я буду только рад поехать с тобой. Хотя бы уже ради этого стоило приехать сюда, — он снова глядел на сына. — Волнуется, конечно. Пришлось ей рассказать, чтобы она немного успокоилась и перестала строить домыслы один другого страшнее. Люди Гиммлера, знаешь ли, способствуют, — улыбнулся. — А у тебя тут что да как? Как с Коза Нострой и Командой-А дела обстоят? — Не то чтобы Юмэми хотел знать детали — но бы вектор развития ситуации его интересовал.

Расслабленные плечи сына, вся его обмякшая фигура и вес головы, давящий на колени, несли Юмэми спокойствие. И в самом деле, что еще ему нужно было? Лишь бы быть рядом с сыном и видеть, что и его мальчику спокойно. Порой он ловил себя на чувстве — и корил себя, — что любит Анкеля больше, чем Хану. Разумеется, это ему порой лишь казалось, и детей он любил поровну. Просто — Анкель был выстраданным ребенком, прошедшим через все круги ада, и душа за сына у Юмэми болела и рвалась куда сильнее, чем за выросшую в благополучии и под надежной защитой Хану.

— Да, устраивают, — кивнул омега и пальцы его снова погрузились в волосы сына. Хоть Кан и Поллукс были людьми Гиммлера, хоть рядом с ними у Юмэми в животе всякий раз переворачивалась холодная улитка, в этой ситуации они его устраивали — бывают случаи, когда надо просто брать и терпеть. — Вот как... — он закусил губу. — Значит... Анджей с Карлом..? Ты полагаешь, они замешаны? — Понимать подобное было больно. То ли из-за осознания предательства, то ли из-за того, что он в какой-то мере успел к ним привязаться за несколько лет вот такого совместного существования, а теперь эти люди были в подвалах Guttenberg corp., и им было... больно. Юмэми сжал зубы. Он не имел права вмешиваться. Он и без того уже влез в дела сына, мешая ему делать то, что тот должен. Кончики пальцев нежно погладили кожу головы сына.

— Вот как?

Вот это уж действительно было новостью. Подумать только — Серпенте отдает младшего сына Анкелю. Но зачем? Боги света, неужели в качестве заложника! Юмэми ахнул. Он решительно не мог такого понять. На секунду он прижал к губам костяшки пальцев, ощущая как от такого поступка едва знакомого ему альфы, там, за много километров южнее, у него здесь на мгновение сжалось сердце за мальчика-омегу, о котором он только слышал.

— Он же едва старше Ханы? Зачем Серпенте это делает?! — Юмэми закрыл глаза, прижал ладони к лицу, потер щеки. — Помню. Приказать, как приедем домой? Впрочем, могу и сейчас позвонить. Да, мне удобно, — ладонь снова легла на голову сына, мягко прижимая к коленям. — А когда все устаканится — что именно ты имеешь в виду? Когда найдут исполнителя и заказчика? Зачем тогда отдавать тебе Ромео? Что-то я не пойму. На каких вообще условиях? Или он отдает тебе Ромео взамен Хистиара Моро?

Отредактировано Yumemi Aoshikaya (17 мая, 2015г. 02:53:53)

Слова о сватовстве отодвинули на задний план всю тревогу о телохранителях. Которой, по большому счету, и быть не должно было. Но, как уже говорилось, Юмэми был неспособен игнорировать тех, с кем общается долгое время. Он прирастал к этим людям душой, пусть и не было близкого общения — но была стабильность, был привычный режим, были мелочи и детали в поведении, которые он непременно подмечал, и сам раскрывал для себя человека. Анджей и Карл разом перестали для него существовать, стоило Анкелю ответить на его вопрос. Омега замер, в следующую секунду закусил губу и закрыл глаза.

Боги, ну почему? Он вспомнил того кареглазого мальчика в кофейне, в которую заскочили, когда сын распорол себе руку осколками бокала. Как его звали? Юмэми свел у переносицы брови. Илай? Да, кажется так. Илай. К нему Анкель потянулся сам — испытал то самое чувство душевного влечения и потянулся. И сам же скомкал все, запретил себе, отринул любой намек на "слабость". Анкель, ну зачем? Почему, почему лучше этот Ромео по расчету, а не Илай по велению души? Зачем?

— Значит, у нас будет гость? — сказал он совсем не то, что думал, лишь бы поддержать разговор. Пальцы отца продолжали неспешно поглаживать темные волосы Анкеля. — Конечно, я позабочусь обо всем, не переживай. Мальчику будет комфортно у нас, если он, конечно, понимает, что и сам должен будет пойти на некоторые уступки. В отличие от Бьянки. Я надеюсь на это. В конце концов, Серпенте не мог вырастить кого-то столь же ужасного. Ты когда-нибудь видел этого мальчика? Общался с ним?

Конечно, он этого не одобрял. Ни один нормальный родитель не будет одобрять женитьбу сына ради политических и экономических выгод. Он был уверен, что и Серпенте не одобрял, — но в отличие от Юмэми подручный Коза Ностры был в состоянии наступить на свои отеческие чувства. Может быть, может быть и он бы смог, если бы... Но иначе быть не суждено, и когда он уйдет, Анкеля некому будет удержать. Все это время он мечтал и надеялся, что рядом с его сыном будет человек, который полюбит его всей душой, и Анкель ответит тем же, что мальчик его будет счастлив, что когда его не станет, вокруг Анкеля будут люди — жена, дети, — которые смогут выполнить эту же роль: встать между главой Берлинского синдиката и наследием Герхарда. О нет, Юмэми не был уверен в том, что его сыну подобное передалось по наследству, более того, он отчаянно надеялся, что нет, нет, не передалось, — но он до ужаса, собирающегося холодом в ямочке на затылке, боялся, это может оказаться реальностью. Потому что... потому что были в поведении Анкеля моменты, в которые до него мог достучаться только отец. Он глубоко вздохнул и прикрыл глаза, поглаживая сына по щеке.

— Конечно. Большее нужно мне — за тебя. Пообещай мне одну вещь, ладно? Если этот Ромео Веррони окажется достойным человеком, попытайся полюбить его и быть с ним счастливым.

Отредактировано Yumemi Aoshikaya (2 июня, 2015г. 15:58:01)

— Хорошо, как приеду домой, распоряжусь насчет комнат.

Пальцы все так же привычно и уютно поглаживали сына по переносице. Когда-то, совсем маленьким, Анкель от таких прикосновений засыпал, и тогда Юмэми укладывал его в кроватку. Потом сын подрос, и когда того, нанервничавшегося рядом с безумным отцом-альфой, накрывал милостивый сон, поднять подростка и переложить в постель уже было выше его скромных омежьих сил. И тогда Анкель стал спать на софе в гостиной при комнатах Юмэми. А теперь его мальчик совсем вырос и уже больше не засыпает от отцовских прикосновений — наверное, просто не позволяет себе, потому что должен, потому что обязанности, потому что взрослый и сильный альфа. Он улыбнулся, рассматривая профиль сына и ощущая тяжесть его щеки на своих коленях.

— Ну и какие они — его запах, цвет глаз? — Анкель, как всегда, был скуп на ответы. Эта приобретенная, воспитанная в нем жизнью манера сдерживать все, что только можно и даже нельзя, порой добивала Юмэми больше обычного. Например, сейчас, когда он просто хотел поговорить с сыном — неважно о чем, просто говорить и слушать его голос, — а тот в свойственной ему манере ограничивался лишь скупыми обрывками да фактами. Потому тонкие пальцы отца вдруг сжали Анкелю нос, не давая сделать вдох, а голос зазвучал с шутливым возмущением: — Разговаривай с папой. Рассказывай, рассказывай мне. Не смей отдаляться.

Анкель и так уже был достаточно далеко, чтобы незаметно для Аосикаи скрывать от того некоторые состояния и мысли. Так не было, когда сын был подростком, но со времен "восшествия на престол" он стал все более и более занят, все реже и реже появлялся рядом, и отдалялся, отдалялся... Юмэми всеми силами пытался удержать Анкеля на расстоянии хотя бы вытянутой руки.

На это выдавленное из себя "Я постараюсь, па" он прикрыл глаза. Большего он от сына, конечно, и не ждал, но упрямо надеялся. И главным, ядром его просьбы было не "полюби", а "попытайся". "Попытайся отпустить себя, попытайся позволить себе полюбить," — вот о чем просил Юмэми. В том, что любовь придет, если ей суждено, омега не сомневался — лишь бы упрямый, волевой и слишком сильный сын не встал у нее на пути.

— Уже? — он удивился. — Ну если мой сын может отложить до завтра все дела и увезти меня домой, я буду только рад.