От укуса, меткой впечатавшего в основание шеи Мишеля знак его принадлежности Дамиану, Ниве, как-то разом вдруг присмирев и облачившись умиротворенным, истинно буддистским спокойствием, стал казаться словно не здесь, не рядом с ним — хотя по-прежнему стоял, накрепко прижатый к груди своего альфы. В сравнении с тем гневом и негодованием, от которого Мишель ещё недавно буквально метал молнии из глаз, перемена и впрямь была разительной. И так же радовала, как и смущала — в основном тем, что Миши теперь и в самом деле Дэйма не отпихивал — ну как будто это не он несколько минут назад кричал "убирайся", — а льнул к нему, тянулся и снова обнимал, пригреваясь на груди и до безумия ласково тычась к щеке кончиком носа; и Дамиан уже откровенно не знал, куда деться от этого дразнящего тепла, проникающего в каждую клеточку тела и все сильней, ощутимей прожигающего дорогу возбуждению. Стройную, длинноногую, полную соблазнительного изящества фигуру Ниве со сцены стриптиз-бара он видел перед собой сейчас так же ясно, как наяву, ощущая его в своих объятиях, мечтая о касаниях, стонах, дрожи, о том, как он будет млеть под его руками, и как от этого написанного на его лице наслаждения будет вести голову и рваться сердце из груди от восхищения, обожания, от острейшего желания сделать что-то ещё, чтобы он снова вот так же выгнулся и застонал, не чувствуя под собой постели...

От всех этих огненным табуном пролетающих на грани сознания мыслей и идей становилось нечем дышать, но вместе с желанием росло и сопротивление: что будет, если он сорвётся сейчас, здесь, на этом моменте раскрытых душ, соприкоснувшихся сердец — и всё сведет к тому, что его права на Мишеля заключаются в том, чтобы повалить его на диван и поиметь, не встретив сопротивления, по законному статусу альфы? Дамиан не хотел, совсем не хотел чтобы это было так... пошло и просто, нет — с Мишелем ему хотелось большего, много большего; как ни банально — поступить по-рыцарски, сделать всё красиво, чтобы ему навсегда запомнился этот их шаг в совершенно иную жизнь. Не просто метка, эту жизнь обозначившая — но нечто, что изменит их навсегда уже не только умозрительно, но и на практике. Так ему хотелось — чтобы в жизни Мишеля отныне и впредь всё было самым лучшим, выверенным, чудесным, его хотелось удивлять и носить на руках, превращая существование в сказку, в сбывшуюся мечту. И быть с ним, с кем-то столь драгоценным, так же, как с прочими, таким же грубым и прямолинейным, методично получающим своё и ничего, кроме властного покровительства, не дающим взамен — казалось противоестественным, невозможным, нереальным; при мысли о Мишеле где-то глубоко в груди что-то ёкало и содрогалось такой чудесной нежностью, что альфа таял, как пломбир в летнюю жару, становясь таким же мягким и мечтательно сладким.

Размениваться на мелочи, на поспешные поступки, чтобы только слизнуть с тортика крем вместо того, чтобы степенно съесть его целиком, Дамиану не хотелось; каждый его поступок в отношении Мишеля, как ему верилось, должен иметь масштаб не меньше подвига, чтобы сполна выразить всё то прекрасное и удивительное, что у Дэйма к нему было — и потому Хартелл с силой прикусывал губы, отрезвляя себя, плотнее сжимая пальцы на плечах Ниве, беря свои желания под контроль — так, как он тому учился год от года, чтобы во времена гона оставаться собой, а не дуреющим от запаха омег животным с единственным инстинктом размножения. Не сейчас, только не так по-дурацки поспешно... Он судорожно вздохнул, касаясь ладонями щёк обнимающего его шею Мишеля — боги, пусть только он останется так навсегда! — и наклоняя голову, касаясь его носа кончиком своего и лбом прижимаясь ко лбу, с близкого расстояния с трудом вглядываясь в какие-то странно осовелые фиолетовые глаза. Чёрт, а ведь действительно... запах! Дэйм настолько привык его подавлять, что и близко забыл думать, какой проблемой этот запах может быть для других — да и не касались его никогда проблемы чужих желаний, не заботили, разве что косвенно раздражали временами. И что его омегу, в общем-то, тоже из-за этого запаха с непривычки откровенно развозит на банальное физиологическое потрахаться — было своего рода откровением, тревожно и остро кольнувшим вдоль хребта.

"Э нет, нет... Мишель, вернись. Вернись ко мне." Дамиан собрался с силами и осторожным, долгим поцелуем приник к его скуле.

— Ты ведь ещё не ужинал? — кое-как нашёлся он с темой, отвлеченной от первоочередных вопросов. — Пойдём? Я и сам голоден, — честно говоря, это было не второй, не третьей и даже не десятой надобностью сейчас, но от воспоминания о еде всё равно смутно скрутило желудок. Пожалуй, голоден и в самом деле — хоть и не ощущает толком этого. — Закажем что-нибудь особенное, чтобы отметить... Что скажешь, м? — Медный чуть приподнял брови, нашаривая ладонь Мишеля и подтягивая ту к губам в бережном захвате своей, чтобы мягко поцеловать его пальцы, поверх этого продолжая внимательно наблюдать за выражением глаз...

Перевести стрелки и в самом деле помогло — Мишель очнулся под его прикосновением, вздрагивая; Дамиан слегка надломил брови, с улыбкой наблюдая за тем, как он краснеет и ежится, от чудного этого смущения становясь таким очаровательно милым, что Хартелл едва было не кинулся снова его обнимать и целовать везде, где получится — щёки, брови, губы, нос — столь силён был нахлынувший порыв очумелой к нему симпатии. Но вместо этого Дэйм лишь бережно погладил Мишеля по щеке согнутыми пальцами, по-прежнему сжимая его ладонь в своей и ощущая странный, но такой всеобъемлюще приятный трепет, что прерывать касание и вовсе не хотелось. Но было очень нужно — потому что мысль потянуться-обнять-поцеловать была не одна, совсем не одна; стоило Мишелю хоть как-то шевельнуться, хоть что-то сказать, хоть чем-то напомнить о себе — как Дамиана снова озаряло вспышкой фейерверка неземной совершенно радости и восхищения, от которой толком не вдохнуть перед этой красотой, перед этим удивительным фактом существования кого-то такого чудесного, как Мишель Ниве. Если Миши дурел от запаха своего альфы, то Хартелл в этот момент торжественно прощался с крышей просто потому, что вот этот омега — он был и весь был его, и восторженные слова комплиментов роем гудели, вертелись в сознании, силясь приткнуться к этому светлому образу, но, как в тетрисе, складывались и исчезали этаж за этажом, всегда оставляя место для новых и новых, которых никогда не будет достаточно, чтобы полностью описать его, чтобы передать на понятном уровне всё то кипящее марево чувств, что Мишель вызывал с такой невероятной силой. Желанный духом, желанный телом, желанный каждым самым крошечным мгновением своего существования — и только возмущённый взгляд фиолетовых глаз останавливает, когда от в очередной раз закольцевавшейся и закоротившей мысли захотелось кинуться и обнять, прижать к себе, снова никуда не отпустить — даже на шаг в сторону, даже на секунду не выпустить из поля зрения. Услышав его, Дамиан смеется, ласково и виновато смотрит исподлобья, поспешно кивая, но не прекращая улыбаться:

— Конечно. Конечно, могу, — "Надолго это не поможет, но..." В нутро не преминула кольнуть негодованием совесть, растравленная его собственным, с трудом подавленным возбуждением: ну как же так, альфа, если твой омега чего-то хочет — сам понимаешь, чего, — то как ты смеешь вообще ему этого не давать, заставляя терпеть и мучиться от желания? В том же вопросе был и ответ: потому что Дамиан не хотел быть с Мишелем только альфой и омегой, только лишь любовниками, записанными друг за другом в книгу Небесной Канцелярии; нет, ведь он же, Мишель же — его единственный, его истинная пара (отчего только до сих пор так жарко и остро думать об этом!), и ради него он должен быть чем-то большим, много большим, чем всё прочее, что Ниве доводилось прежде встречать. Даже больше, чем он сам тогда, в детстве — потому что теперь в подзащитности Мишеля ему никто не посмеет и не поимеет права усомниться.

— Закажем то, что ты пожелаешь, — уверенно уточнил Дэйм, мерцающим от счастья взглядом — боги, кто бы мог подумать, что это вечно чем-то глубоко утомлённое и безразличное лицо его может быть и таким, живым и радостно светлым! — смотря на Мишеля и явно очень не желая отпускать его руку. Но не за руку же вести его на кухню, не за руку же тащить в ванную, чтобы умыться? А утром на работу пиджак одевать — он тоже будет вот так, держа его за руку, потому что отпускать не хочет? Охх. Собраться с духом, чёрт побери! Мишель никуда не исчезнет и в воздухе не растает, если его отпустить (правда? правда, не растает же?), он будет с ним, останется с ним... Отпустить, медленно разжав пальцы, с превеликой неохотой освобождая нежную кисть — только куда теперь руки-то деть? Совершенно лишние; Дамиан предпочёл заправить их большими пальцами за петли ремня по бокам. — Чем таким особенным ты хотел бы поужинать?..

Дэйм, впрочем, и сам задумался над этим вопросом. Что такого можно заказать в местном ресторане только для своих, что соответствовало бы случаю? Всякие изыски казались откровенно не к месту — навевали воспоминания о любом из многих вечеров в ресторанах, проведенных в компании подцепленного или подцепленной в клубе омеги; большинство из них с ума сходили от восхищения и восторга, не веря своей удаче, а Дамиан думал только о том, что просто так затащить их в гостиницу и трахнуть не позволяет репутация — ни своя собственная, ни элитного клуба, где они познакомились. Это потом уже, когда назавтра — или через несколько дней, кому как повезет — омега окажется за дверью и вне предела интересов Хартелла, наверняка будут вопли и обиды — не каждой, ох не каждой его пассии-на-час хватало толщины нерва уйти спокойно, особенно с поставленной в запале меткой, — но всё будет честно, всё будет предельно честно: он заплатил — он получил то, за что было заплачено и в большем не нуждается.

Всё это теперь, конечно, было прошлым, оставленным на том берегу, отсечённым возвращением в его жизнь Мишеля Ниве; и потому приволакивать в эту новую жизнь традиции из прошлой не то что не хотелось — казалось немыслимо пошлым. Но чем же его удивить? Как дать почувствовать, что вот этот вечер — самый-самый особенный? Дамиан был совершенно уверен, что повара в ресторане способны приготовить даже самое оригинальное блюдо — иначе бы они здесь не работали, и администратор ресторана не был бы на своем месте, если бы при нём не нашлось какого-либо ингредиента или возможности стремительно его раздобыть, — но в голове всё еще стоял туман и мысли были о Мишеле, а не о еде (о еде где-то там тоже были, но не те — ну не заказывать же ему баранью вырезку в красном вине, какую он сам любил в своих альфийских пристрастиях?), поэтому Хартелл пребывал в легкой растерянности, разрешать которую всецело было доверено самому Ниве и его выбору...

Напоминание о том, что на кухне и без того полный холодильник свежих блюд, только сегодня сменённых прислугой, Дамиан встретил невольным удивлением, растерянно моргнув и не сразу сообразив, к чему клонит Мишель. Эта еда, которую Фиона, его личная кухарка, каждый день готовила на свой выбор из длинного списка любимых блюд Хартелла, оставляя немного места для приятного удивления, была для него чем-то совершенно обычным и привычным за столько-то лет — эту женщину выбрал и нанял ещё отец, когда Дэйм только-только поступил учиться и начал жить отдельно. Готовила Фиона изумительно — иначе ведь бы её и не взяли на столь высокооплачиваемую работу — но это... это же была обычная еда, еда на каждый день, разве можно ею отмечать такой момент? А как же удивление, восхищение, неординарность и даже, пожалуй, помпезность, которой так и тянуло обозначить себя и свои переживания? Он, как альфа, желал блистать во всём — и особенно перед лицом любимого человека; разве может он сейчас сделать что-то настолько...  обыденное, а не восхитительно крутое и вышибающее дух?..

Но укоризненный и строгий взгляд Мишеля отрезвил его, словно кусочек льда за шиворот — Дамиан, обдумав услышанное, втайне устыдился тому, что в очередной раз распускает перед Ниве павлиний хвост, забыв о том, что друг — а Мишель оставался для него и другом тоже, — его смотрит на вещи иначе. В детстве Ниве очень быстро втёр в понимание Хартелла, что тому стоит оставить свои замашки сына успешного бизнесмена за порогом его дома — но Дамиан и сам тогда совсем не рвался впечатлять его деньгами; наоборот, сам старался был к нему ближе и ничуть не возмущался тому, что в обычной районной школе условия далеки были от тех, что полагались ему по праву. Мать его, побывав там однажды и с совсем не восхищенным аханьем осмотрев аккуратные, но совершенно не блещущие изыском аудитории, хотела было заказать там ремонт щелчком своих изящно наманикюренных пальчиков — но, на благо Дэйма, вмешался отец и остановил её, решив, что раз сын сам решил учиться здесь, то таковое решение стоит уважать и не влезать с поправками. Дамиан только потом понял, насколько он на самом деле должен был быть отцу благодарен за это — за то, что дал ему учиться, как всем нормальным детям, и не сделал из него звезду школы, с которого бы учителя пылинки сдували в обмен на щедрое финансирование...

Вот только в универе, когда Мишеля рядом уже не было — как не было ни смысла, ни желания в надежде найти что-то похожее копаться в других людях, казавшихся свалкой вторсырья; он ведь знал, что не найдёт — и безо всякого удержу завоевывал внимание сокурсников шумными вечеринками в клубах, покупая их признание. Это уже потом, когда отец, вопреки болезни стойко державшийся у руля компании, наложил свою властную руку на безудержный досуг сына и постепенно стал вколачивать его в рамки приличия, подобающего будущему директору, Дэйм немного одумался и серьезней взглянул на вещи. Но вот эта жилка привычки сверх-обеспеченного человека всё, в том числе любовь и обожание, получать быстро и легко — просто заплатив за это, потратив не душевные силы, а наиболее легко доступный для себя ресурс, деньги, — она никуда не делась. И Дамиан, вспомнив и осознав, что этим своим стремлением купить счастье да подороже Мишеля ему явно не обрадовать — да и как он вообще мог задумываться о подобном? — в замешательстве поджал губы и покивал, соглашаясь с его словами, но не сразу находя, как выкрутиться из ситуации и озадаченно серьёзнея.

Впрочем, на предложение Ниве запечь яблоки лицо его вновь незамедлительно осветилось воодушевлением. Конечно, он помнил те яблоки с корицей и карамелью! Деликатес, который был настолько связан у него с семейством Ниве и уютными вечерами в их компании, что сама мысль о том, что яблоки по такому рецепту можно доверить каким-то другим рукам была... неприятна. Он знал, какими бы их приготовили в ресторане — безупречно запеченными, подобранными строго по размеру, узорчато политыми тонкой струйкой карамели на изящном фарфоровом блюдечке... Ничего и близко общего с тем домашним лакомством, приготовленным с аккуратностью настолько же, насколько и с любовью.

— Помню, конечно! — наконец нашелся он со словами, проглотив возмущённые порывистые разубеждения по поводу непрофессионализма, с трудом сдерживая порыв снова схватить Мишеля за руки и целовать эти тонкие пальцы, уже представляя, как он укладывает выбранные яблоки на противень в шахматном порядке — так, как это делала его мама, а они во все глаза вдвоём наблюдали за этим и караулили возле кухни, с трудом дожидаясь, когда они остынут, чтобы ухватить лучшие... и, конечно же, так же вдвоем героически, показательно храбрясь поделиться сразу двумя лучшими яблоками с Аннет.

— Это... будет очень здорово, — тепло добавил Дэйм, толком не зная, как ещё сказать, и протягивая-таки руку, чтобы легонько погладить Ниве по щеке. — Я тебе помогу. Ты же помнишь этот сорт, верно?

Он сделал шаг в сторону и наклонился к столу, на котором лежали выкатившиеся из пакета яблоки; подобрал одно, подкинув в ладони и протянув Мишелю, показывая с улыбкой.

— Я сам выбрал, — как-то вдруг совсем по-детски похвалился Медный, вложив крупное яблоко в руки Миши, а остальные собирая обратно в пакет, и позвал, качнув головой. — Пойдём на кухню.

Он хотел было приобнять Ниве за плечи да так и повести, но вспомнил о запахе и, смущенно кашлянув, убрал руку, вместо этого открыв перед ним дверь. Возле кухни отдав Мишелю пакет, Дэйм отвлёкся на то, чтобы взять с ванной полки флакон с подавителем запаха и старательно нанести его на шею, под руки и на запястья, заглушая примесь феромонов в имбирно-гранатовом аромате; даже на волосы, слегка взъерошив их пятёрней — и сменил одежду на чистую, не пропитавшуюся запахом за день, вернувшись на кухню уже не в брюках и рубашке, а простых на вид джинсах и белой майке.

— Ну что, выбрал, чем будем ужинать? — воодушевленно поинтересовался у Мишеля, снова цепляя петли над ремнём большими пальцами.

Хотя, наверное, стоило бы для начала спросить, нашёл ли он встроенный в стену холодильник...

— Мнда? — неопределенно отозвался Дамиан, подходя ближе и из-за плеча Мишеля рассматривая открытый им холодильник. Холодильник этот и в самом деле был велик — правда, изначально в нём всё-таки больше места отводилось ящикам с алкоголем и монтировался он в стену именно ради них, — и, помимо нескольких полок с блюдами и тарелками, в нём оставалось порядочно места для фруктов, в основном экзотического характера и цитрусовых, и различных напитков, которые Дэйм предпочитал обычному чаю. И если Мишель взирал на всё это многообразие удивлённо и трепетно, то Хартелл окинул полки взглядом сугубо деловым и скучающим, привычно выискивая еду по настроению и напрочь не замечая той, что критерию не подходила. Покосился на Мишеля — и посмотрел ещё раз, на этот раз размышляя, что могло бы понравиться и ему тоже. Там были не только блюда, приготовленные Фионой сегодня, но и различные мясные нарезки и салаты, аккуратно затянутые пищевой плёнкой — слишком уж Дэйм любил, чтобы всё это было под рукой именно тогда, когда захочется, а не добывалось через беготню вызванного официанта. Он вообще, когда хандра накатывала особенно сильно, лишних людей вокруг себя на дух не выносил.

— Можно подогреть лазанью. И мясо в сыре.

Он мягко отодвинул Мишеля в сторону, с улыбкой притёршись щекой к щеке и спровадив рукой, приобнявшей за талию; вынул из холодильника емкости из тёмного стекла, без отлагательств отправляя их в двухъярусную микроволновку. Покосился на стоящий на возвышении обеденный, оформленный не в типичном чёрно-серебристом хай-теке кухни, но в строгом светлом классическом стиле и окруженный резными мягкими стульями, и покачал головой, вынимая из кухонного стола посуду и расставляя их на простой, но стильной барной стойке. Желудок, растравленный предчувствием пищи, голодно сжался в комок, и Дэйм не отказал себе в маленький слабости достать тарелку с канапе четырех сортов и стащить с нее штуки четыре — те, что с ветчиной и оливками, — протягивая тарелку Мишелю и предлагая ему сделать то же самое. Микроволновка мерно и скромно гудела на заднем плане, отсчитывая остававшееся по программе разогрева время серебристыми цифрами на электронном табло. Поставив на стол снятые с верхней полки бокалы, Дамиан извлёк из недр холодильника бутылку шампанского и свежий ананас, явно вознамерившись разделывать его прямо на кухонном столе и выдвигая ящик с ячейками для ножей в поисках подходящего. Выбрал тот, что покрупнее, и, прежде чем приступить к нарезке, поинтересовался, с улыбкой подняв взгляд на Мишеля:

— Тебе с яблоками помочь?..

С мягкой усмешкой проводив взглядом метнувшегося к раковине Мишеля, Дэйм важно кивнул и легким движением всадил нож в ананас, как в подставку, отвлекаясь на то, чтобы выполнить просьбу. Что, кстати, представляло определённые сложности: он точно знал, где микроволновка, а вот духовой шкаф — поскольку сам себе готовить ленился, — среди всех хромированных дверок из чёрного стекла обнаружил только со второй попытки, сначала заглянув в посудомоечную машину и поспешно закрыв её обратно, надеясь, что Мишель, занятый яблоками, этого не заметил.

— Здесь, — он постучал по панели с ручками, расписанной пиктограммами-подсказками. Медный худо-бедно мог опознать на них направление подачи тепла и температуру, и то только потому, что пиктограммы планировались быть понятными интуитивно; но виду не подал, надеясь, что Мишель и сам разберется, куда там и что надо повернуть. — А корица... хм, наверное, с остальными приправами?..

Он открыл один из шкафчиков как раз недалеко от духовки и плиты, и посторонился, продемонстрировав Мишелю сонм узких ячеек на всю стенку шкафа, в которых стояли аккуратные прямоугольные коробочки — прозрачные, с цветными крышками в тон той приправе, что в них лежала. Внизу и по центру самим собой разумеющимся образом стояли соль, сахар и оливковое масло, а уж выше и дальше — чего только не было: и перцы на любой вкус, молотые и горошинами, и... и, в общем-то, всё прочее, что Дэйм мог назвать в лучшем случае цветными порошочками. Корица тоже наверняка была, но Хартелл великодушно предоставил Ниве самому определять, что из этого разноцветного хлама больше подходит под определение. Тем более что его ждал ананас — который Дэйм как раз успел бегло почистить и не столько порезать, сколько нарубить, ссыпав на тарелку, как раз к тому моменту, как микроволновка с задорным звоночком закончила разогревать еду. Несмотря на плотную крышку на каждой емкости, запах горячего сыра и мяса стремительно расползался по кухонному уголку...

— Всё готово, — Медный, закончив раскладывать по тарелкам крупные, подтекающие соусом куски мяса в аппетитной поджаристой корочке и сочной лазаньи, обернулся через плечо, улыбнувшись Мишелю. И, подойдя к нему, ещё крутящемуся у духовки, снова приобнял за стройную талию, с удовольствием прижав боком к себе и вдохнув исходящий от него приятный запах. Взгляд скользнул по его шее, длину которой только подчёркивала укороченная стрижка; над широким воротом майки хорошо виднелся покрасневший след от укуса. Отчаянно захотелось припасть губами к манящему выступу седьмого позвонка, едва-едва приподнятого наклоном головы под гладкой бледной кожей, и Дэйм, со спокойным выдохом притупляя собственное внимание к этой откровенно задевающей за живое тонкой черте (а что вообще, по-хорошему, не задевало за живое в Мишеле?..), в очередной раз вознёс хвалу тем причинам, что вынудили его развить выдержку — и научили усилием воли подавлять желание, чтобы не испортить всё и сразу и не взять желанного омегу прямо на кухонном столе...

Понаблюдав сквозь дверцу за яблоками, освещёнными теплой гаммой подсветки, Дамиан улыбнулся — они, приготовленные руками Мишеля, вызывали какое-то странное, слегка смущающее его чувство. После стольких лет это всё и впрямь было внове — думать о ком-то, беспокоиться, заботиться, своими руками выбирать на прилавке самые сочные и крутобокие яблоки, просто чтобы порадовать на минутку... Всё это казалось немного нереальным: Мишель, вот так по-свойски хозяйничающий на его кухне, эта уютная легкость и простота, что была между ними — уют и спокойствие, оттененное мыслью о том, что теперь так будет... всегда?.. Дэйм усмехнулся, прикрыв глаза и ощущая, как от странной, недоверчивой радости распирает в груди. Напряжение и негатив вырывающегося из рук Мишеля так стремительно сменились этим приятным спокойствием, что от этого оно казалось ещё более сказочным, каким-то прозрачно-невозможным. И в попытке эту нереальность преодолеть в висок назойливо билась нетерпеливая до легкой паники мысль о том, что завтра... завтра же, непременно...

"Ты будешь моим не только как омега, Мишель. Ты. Будешь. Моим."

Он присвоил его, поставив метку, он признал его как своего ещё тогда, давно, в детстве — безошибочно определив и привязавшись, но этого было мало, всё равно чертовски мало. Просто принадлежать друг другу, как принадлежат безликие альфа и омега, физиологически, телесно, деля одно притяжение на двоих, было мало — хотелось, чтобы Мишель принадлежал ему именно как Мишель Ниве, и не просто ему — а ему, как Дамиану Хартеллу, со всей осознанностью того, кем он — они — были и являлись помимо своей физиологии.

Заняв своё место за барной стойкой, Дэйм с кивком пожелал приятного аппетита, придвигая к себе тарелку и с аппетитом принимаясь за еду. Волей-неволей какое-то время пришлось провести в молчании — да и какая беседа, когда всё так вкусно, что не можешь остановиться, пока не насытишься до отвала? Дамиан, впрочем, переедать не стал — сколько бы не хотелось языку ещё кусочек этого чудесного мяса под сырной корочкой, а отягощать желудок совершенно ни к чему; альфа знал свою меру и мог себе позволить — мог себя заставить — её не превышать. Тем более что в духовке томились, обещая скоро быть готовыми, ещё и сладкие карамельные яблоки...

Аккуратно разрезая мясо столовым ножом и вилкой, которую держал в левой руке, Дэйм посматривал на сидящего рядом Мишеля и улыбался уголками губ. Когда он раз за разом отказывал матери в планах поженить себя-любимого с какой-нибудь приглянувшейся ей омегой, прикрываясь поиском Истинной Пары, он не верил всерьёз, что такая для него найдётся — да и не особенно хотел искать, смирившись со своей жизнью в том виде, в каком она у него была. И как же всё оказалось близко, просто и понятно — и как же случайно, немыслимо, чистой магией судеб они всё-таки встретились вновь! Тысячи других людей проживают всю жизнь, так и не узнав, кто им был предназначен — встретить среди миллионов того-единственного и впрямь сродни чуду, не случающемуся просто так. Но Дамиан, должно быть, чем-то очень нравился судьбе — раз она дала ему не один, а целых два шанса стать счастливым. Ведь и правда же... очень, очень счастливым.

Расплывшись в улыбке, Хартелл прикрыл глаза, скрывая это невозможно радостное выражение лица за сосредоточенным доеданием лазаньи. А потом — потянулся за бокалами, поставив их на тёмный мрамор под мягким светом серебристых точечных светильников, и открыл шампанское. Пробка глухо ударила в подставленную ладонь, и Дэйм, отложив её в сторону, до верхней трети наполнил оба бокала игристым, прозрачно-золотым вином. Подняв свой, он сел вполоборота к Мишелю, по-простецки опершись локтем на блестящий мрамор, и, по-прежнему улыбаясь уголками губ, предложил тост, слегка накренив бокал в его сторону:

— За тебя, — и, улыбнувшись отчетливей, добавил. — За нас.

Дамиан, мать которого в силу своей чувственной и одновременно чувствительной натуры была очарована элитным образом светской жизни, не меньше Мишеля был приучен к "правильному" поведению за столом — вот только, если Мишель с этой нормой и правилом жил, не задумываясь, то с упрямого и наделённого альфийским буйным нравом Хартелла рамки этикета соскальзывали, как отшелушившиеся чешуйки, стоило им начать сковывать его желания и действия. Он гнул и сгибал их, эти нормы, как медную вилку, при надобности выпрямляя назад и снова используя там, где это необходимо — и ничуть не чураясь отступиться и пренебречь, если таковой необходимости не наблюдалось. Вот и сейчас, когда он закончил есть — а процесс этот удобно было контролировать именно в соответствии с правилами поведения за столом, тратящими на свою вычурность и неспешность то время, которое требуется мозгу, чтобы получить сигнал о сытости, — в правилах нужда отпала, а спокойному общению с Мишелем они точно помешали бы; и потому Дэйм, не задумываясь, сел как самый обычный, далёкий от воспитания и привычки держать локти у тела человек, с неизменной вальяжностью и спокойной уверенностью в широком развороте крепких плеч под белой тканью в обтяг. Приняв ответный тост на край бокала, он сделал несколько глотков шампанского, поверх тонкого стекла лукаво наблюдая за Мишелем и улыбаясь ему уголками губ.

Когда яблоки, наполняя ароматом кухонный уголок, заботливыми руками Мишеля оказались поставлены на стол, Дамиан, заметив его волнение — боги, как же это очевидно и... мило, когда он вот так очки поддёргивает на носу, переживая или сомневаясь! — то, презрев формальности, подался вбок и мягко потёрся виском об острое плечо Ниве... на пробу, словно проверяя на правдивость свои дымчатые воспоминания; и где-то внутри это простое действие отозвалось странным, щемящим уютом. Когда-то он совсем не знал меры в том, чтобы хватать, трогать, таскать, тискать, тыкать Мишеля, класть голову ему на колени или приваливаться плечом, засыпая — за что временами получал по лбу, но исправлялся из рук вон плохо, то есть никак. Ну как заставить кого-то вроде Хартелла не делать того, что ему нравится?.. Выпрямившись, Дэйм со степенным лицом взялся за приборы, переложил себе на блюдце одно из яблок, по старой привычке держа то блюдце в руках, на весу; аккуратно сковырнул ложечкой кусочек с запекшейся сверху карамелью и отправил на язык. Яблоко было сладкое — и пахло оно тем самым, приветом из детства, отзываясь какой-то трепетной, приятной неловкостью. Он поднял взгляд на Мишеля и улыбнулся, не зная, как толком и выразить-то...

— Очень вкусно, — тепло сказал он, и в подтверждение своих слов тут же отковырнул ещё кусочек, с аппетитом стягивая его с ложки и лучисто поглядывая на Ниве исподлобья.

Вот так вместе есть яблоки, задорно и довольно переглядываясь и только успевая, что чуть ли не на перегонки поедать лакомство — насколько же это было... да, совсем из детства — но от того не менее чудесно и уютно даже сейчас, совсем взрослыми. Хотя Дэйм рядом с Мишелем, с яблоками, со своим счастьем ощущал себя ну точно не генеральным директором серьезной компании, а в лучшем случае семнадцатилетним подростком. Сердце его замирало то и дело при взгляде на Мишеля, зачарованно ёкало и притихало, и Хартелл не мог ничего поделать с тем, как улыбается — чуть растерянно, ласково и совершенно искренне; так, как не улыбался, должно быть, никогда прежде за все эти дурацкие десять прошедших лет...

А когда оба яблока оказались доедены, а тарелки отставлены — повисла легкая, слегка смущенная пауза тишины, в которой, кажется, оба толком не знали, что правильнее было бы сделать — остаться ли на той же ноте, как ни в чём ни бывало, спустить на тормозах этот ставший вдруг таким тонким и звенящим момент, или... "или" это ощущалось спиной в каждом моменте нахождения рядом с Мишелем, тенью стояло за каждым вздохом, неизменно пробиралось в мысли — и, надо полагать, не у него одного. Они же теперь не просто... Дамиан, со всё с той же тёплой, любующейся улыбкой — сидела она на нём, как приклеенная, но была неизменно живой и лёгкой — рассматривая лицо Мишеля, осторожно протянул ладонь и коснулся его щеки, чувствуя, как внутри всё замирает от странного, но очень приятного волнения. Можно ли? Сейчас — так, как хочется? Большой палец осторожно погладил уголок рта; Медный всматривался в фиолетовые глаза напротив, и секунды чуть встревоженно тикали, ёкали в сердце, ускользая и снова являясь незабвенно прекрасными в этой стемневшей тишине с рассеянным белым светом. Медленно склонившись, он негромко усмехнулся с совсем близкого расстояния, лишь бы только не выдать эту внутреннюю дрожь и очарованность, и приник к пахнущим яблоком и карамелью губам Мишеля, целуя его. Не в щеку, как целуют друзья, не в лоб, как целуют, заботясь, не руки, как целуют, восхищаясь... по-настоящему целуя — так, как целуют, любя.

Такой поцелуй — их первый, первый настоящий, — стал новым шагом в чарующую, заставляющую сердце сладко замирать неизвестность, шаг в темноту, за которой ждало... что-то. Ставя метку на изящной шее, пробуя на язык его кровь, он жаждал одного — обладания, принадлежности, права, власти, возможности всецело обрести то, о чём мечтал; и сейчас ему, наверное, следовало бы целовать иначе — как альфе, как собственнику, не слушая, решительно насаждая свою ласку... но Дэйм думал не об этом. И целовал он сейчас не омегу, не того, которого только и нужно, что слегка возбудить и расположить на удобной поверхности; он целовал единственную свою любовь, самого драгоценного на свете человека. Человека, с которым его сердце было живым, ради которого оно, вообще-то, и билось всё это время — билось до встречи и билось после расставания, упрямо, словно зная, что и сколько ещё предстоит; человека, которого он помнил и прозрачно ощущал до самых кончиков пальцев, и которого прежде совершенно не знал — не знал вот так... И в которого — резкой вспышкой и до потери памяти, до внезапного головокружения — влюбился снова, стоило его губам ответить на этот поцелуй — подхватывая, заманивая, желанно принимая и требуя больше, больше; бережное, пробующее касание превратилось в настойчивую, сильную ласку, перехватывающую дыхание и невольно срывающую с губ хриплый полувздох-полустон, когда ощущение ответного желания роем мурашек рванулось вниз от загривка, на который легла цепкая ладонь. Дамиан буквально провалился в этот поцелуй, махом вытеснивший из ощущений и мраморную доску под локтем, на которую он навалился, поддаваясь стремлению Мишеля притянуть его поближе, и сидение высокого стула, и неяркий свет, и память обо всём прочем, оставив только летящее, искрящее мгновение наслаждения, густо замешанного на предвкушении. Да, да, да... прямо сейчас, сейчас же... сейчас, и никаких проволочек — хватит дурить, хватит выдумывать, потому что они — двое, и быть вместе для них так же естественно, как и дышать.

Он протянул руки, подхватывая, подтягивая Мишеля к себе, обвивая за талию — крепко, с отчаянным наслаждением сжимая в своих объятиях, не прекращая целовать, хватая эту ласку с губ пополам с воздухом и прерывистыми вздохами, порывисто, рьяно, уже даже толком не замечая, когда эти простые поцелуи переросли во что-то большее, жадно лаская языком его рот, закрывая глаза и буквально упиваясь этим в остром, снедающем желании, наконец-то свободном от тисков воли. Ладони его скользнули под майку Ниве, оглаживая гибкую спину, обхватывая под лопатки и снова рывком прижимая к себе, впиваясь в губы с нетерпением, снова плавно перетекающим в бережную негу и легкие, чуть прихватывающие, торопливые касания, от каждого из которых в паху вспыхивал маленький фейерверк с острыми гранями. Мишель, Мишель, его Мишель... такой единственный, такой любимый — здесь, сейчас, с ним; и безумное наслаждение этим дрожит в подвздошье, заливается невозможным счастьем. Словно замечтавшись, замедлился, шумно дыша приоткрытым ртом буквально губы в губы, одичавшим взглядом рассматривая широко раскрытые глаза напротив, в которых отражается такая же дикая, слегка растерянная лихорадка чувств...

Он словно вдохнул эти тихие слова Мишеля, трепетно растёкшиеся по груди изнутри — такие понятные, такие приятные, и такие... такие остро необходимые, чтобы понять, что вот это ликующее, восхищённое чувство в груди — оно тоже одно на двоих. Всегда таким было. И — всегда таким будет.

— Я люблю тебя, — с удовольствием проговорил Дамиан, улыбнувшись, волевым усилием беря контроль над дыханием, ни на мгновение не отводя ласкового взгляда, наслаждаясь уже тем, что смотрит на него, на самое красивое на свете лицо, — Мишель. Слышишь? Я тебя люблю...

Каждое из этих слов казалось вычерченным огнём у него в душе, мерцая самыми горячими оттенками, согревая томяще и поджигая кровь, жарко ощущавшуюся во всём теле, в каждом его уголке и протяженности. И уже просто держать его на коленях, ощущать эту близость тел, чувствовать, как он тянется навстречу, как льнёт, прижимается отзывчиво — было упоительно прекрасно. Сжав руки на талии Мишеля, Дамиан буквально опрокинул его на себя, целуя — уже не так поспешно, куда более осознанно и степенно, с молчаливым наслаждением долгим, тягучим процессом, затмевающим возможность дышать, сильной и настойчивой лаской забирая своё — все до последней капли, до последнего сладкого вздоха из того, что готов был отдать ему Мишель...

Это его "люблю" было не только в словах — оно было в каждом прикосновении, в каждом движении целующих губ, в каждом горячем выдохе, растекающемся по коже; плавное, тягучее, жадное чувство — желание, обожание, восхищение, сильное и вместе с тем бережное, словно накатывающая волна прилива, накрывающая и уволакивающая за собой. Мощный, тяжелый огонь его сути был нетороплив, словно лава, и так же стойко непоколебим, неугасим, способен перемалывать, раскалывать на части даже горные кряжи. Но Мишель был как воздух — стремителен, ярок, полон порывистой живости и нетерпелив, о, так нетерпелив и охоч, что у Дамиана на мгновение закружилась голова, когда Ниве сам рванулся целовать его, гибким язычком вталкиваясь в рот. И Хартелл раздразнённо, растравленно впивался в его губы в ответ, с трудом удерживаясь от того, чтобы не кусать от этой жадности, стремясь забрать себе ещё, ещё и ещё.

Альфа повел плечами, когда ласковые ладони скользнули по его рёбрам, по перевитому крепкими литыми мышцами торсу — там, определённо, было чего потрогать и повосхищаться на ощупь; Медный, ухмыльнувшись в горячие губы, напряг пресс, и пальцы его сжались на крае джинсов Мишеля над его непоседливой задницей, потянув вниз, обнажая ложбинку меж ягодиц и с нажимом её поглаживая. Руки его знали дело много лучше, чем сознание, задохнувшееся, потонувшее вместе со всеми сомнениями, со всеми мыслями, оставив только одно понимание — что у него грудная клетка от напряжения пополам треснет, если он здесь же, сейчас же, в сие же мгновение не прекратит тянуть кота за хвост, выдумывая себе лишние преграды, и не отдастся инстинкту, воем тысячи одуревших от запаха бергамота и лимона гончих заходящемуся в крови.

Дэйм, который прежде всегда крайне сознательно ставил волю превыше того, что билось животной жаждой у него в паху и никогда не терял головы в процессе ласк, отыгрываясь уже в процессе соития и срываясь с тормозов лишь в тупом физиологическом удовольствии, забывая в тот момент начисто о том, что ощущает партнёр, — сейчас чувствовал себя совсем как тогда, в семнадцать, когда всё это было внове, неизведанно, сильно, дурманяще: его сносило бурной рекой, ему срывало крышу от заходящегося в груди желания причинять Мишелю, его Мишелю, любимому, бесценному, чудесному Мишелю самые сладкие, самые острые и услаждающе-стыдные чувства из всех возможных... Но опыта сейчас в его руках было больше, чем тогда, в юности — много больше, и ласки его, несмотря на настырность, были отнюдь не беспорядочными: альфа хорошо знал, где и как надо коснуться, чтобы стало лучше, ещё лучше, ох как хорошо...

Впрочем, до самого-самого ох кухня развернуться всё-таки не давала — и Дамиан, не прекращая целовать, съехал со стула, оттянув Мишеля от стойки и подхватив на руки; покружился с ним несколько шагов от переизбытка эмоций и понёс в спальню, поднимаясь на возвышение, на котором стояла кровать под балдахином. Опустив Ниве на постель, Дэйм буквально рухнул следом за ним, нависая, опираясь на вытянутые руки и снова горячо, сильно целуя, прежде чем потянуться расстегнуть и начать стягивать джинсы с его узких бёдер вместе с нижним бельем, покрывая хаотичными, колкими поцелуями грудь и живот до самого паха.

Освободив ноги Мишеля, он, любуясь, с распалённой улыбкой на приоткрытых губах огладил те ладонями по икрам и внутренней стороне бёдер, слегка разводя перед собой, и скользнул меж его бёдер, снова склоняясь, буквально прижимая Ниве к постели своим горячим телом, потираясь о него, так и зовущего прикоснуться, приласкать, ощутить под собой; целуя шею, плечи, ключицы — а рукой в несколько крепких движений кулака поддразнив его член и принявшись поглаживать меж ног, пробуя вход кончиком среднего пальца. И от ощущения под этим касанием по загривку прошлась жгучая взъерошивающая волна.

— Ты уже весь влажный, — негромко заметил Дамиан, вбирая губами сосок и проходясь по нему сильным языком, — мм-м...

Палец его, весь покрытый выделившейся смазкой, мягко скользнул внутрь, быстрыми и нетерпеливо-короткими движениями подготавливая тело Мишеля.

Когда Дамиан наблюдал Мишеля на сцене — зажигательно, отвязно танцующим, — он, соблазнённый и одурманенный собственной возбуждённой фантазией, поневоле представлял себе эти постельные сцены во всех красках, видел его, выгибающимся на простынях так же сладко, как и у шеста, по которому тот скользил упругим своим задом — видел, но даже представить не мог, что в реальности это будет выглядеть настолько лучше, чем в мыслях, приведших его тогда в возмущение. Здесь был не только вид, но и вкус, ощущение, запах — ох, этот запах, этот упоительный, блаженный аромат, амброзия для его сердца; запах, который всегда ему нравился — не даром он так любил спать, положив голову на колени Мишеля, — и который только теперь обрёл свой настоящий смысл и значение. Дэйм сжал губами его сосок, поддевая, поигрывая с ним во рту кончиком языка, и повёл носом по груди, хрипло выдыхая и буквально купаясь в мареве этого запаха, особенно обострившегося, когда Мишель возбудился. Тело омеги охотно сочилось смазкой, и палец скользил в нём со слегка влажным звуком, а от предвкушения откровенно сводило, тянуло бёдра жаждой секса.

— Мм-м, — Дэйм, прикрыв глаза, потёрся слегка шершавой щекой о его грудь, с распалённой ухмылкой прихватывая зубами кожу, вполголоса выдыхая, — прекрасен... как же ты прекрасен...

Добавив к одному пальцу второй и ещё немного подразнив-порастягивав Мишеля, Дамиан выпрямился, сев на колени меж ног Ниве и окидывая взглядом его зовущее, стройное тело. Крупные ладони альфы его снова прошлись по узким бёдрам омеги, оглаживая, лаская; на губах играла совершенно недвусмысленная ухмылочка. Мой, весь мой, моё сокровище... Расстегивая на себе ширинку и приопуская джинсы, Дэйм склонился, целуя плоский живот Мишеля, облизывая губы и проскальзывая ими по коже дразнящим нежным касанием — а затем поднялся вверх, опираясь на вытянутую руку у его плеча и плотно, тяжело прижимаясь бёдрами к его паху. Кончики пальцев бережно коснулись щеки, и Хартелл улыбнулся, всматриваясь в лицо Мишеля, прежде чем снова поцеловать его — и, целуя, сминая его губы довлеющей лаской, потянуться рукой вниз, помогая себе вставить, прижав член головкой к скользкому от смазки тугому входу и слегка надавливая.

— Хочу тебя, — шептал он сбивчиво, в улыбке приоткрывая рот, неровно дыша и снова целуя, — ххаа, Мишель... как же я хочу тебя...

Всего, всего его, всю его суть, всё, что он есть, от самых сокровенных секретов до самого последнего вздоха...

Губы Дамиана скользнули по щеке, на шею, приникая к тому месту, где виднелся след от укуса-метки, и он с плавной силой двинул бёдрами, входя и надсадно выдыхая в шею Мишеля, вжимаясь в него до упора. И, не сдерживаясь, практически сразу же начал двигаться — так остро ему хотелось делать это с ним, так просило его собственное тело, жаждущее этого прекрасного, этого пахнущего бесконечным наслаждением омеги, — опираясь на локоть, одну руку подведя ему под голову, а другой приобнимая, слегка приподнимая Ниве над кроватью, крепче прижимая к себе ладонью под копчик, впиваясь пальцами в упругие ягодицы и ритмичными, быстрыми толчками наполняя наслаждением — и собой, так глубоко, как это вообще возможно, безумно желая хоть ненадолго, хоть на несколько мгновений слиться с ним в этих ощущениях, стать одним целым — таким же единым, принадлежащим, как принадлежали друг другу их сердца, давным-давно завязанные друг на друга алой лентой судьбы...

И он брал — с ненасытной, обжигающей силой, теряя всякое чувство реальности в этих ощущениях, в наслаждении этим узким, обворожительно гибким телом, пылкой отзывчивостью и протяжными стонами, от которых желание так жестко дыбило альфе загривок, что перед глазами меркло на несколько мгновений меж нетерпеливых, диких толчков, в единственном стремлении — проникнуть глубже, глубже, ещё глубже в него, достать до чего-то самого сокровенного, самого сладостного, дать ощутить себя так полно, как это вообще возможно — и самому ощутить его, каждый сантиметр, каждую линию его прекрасного тела. Дэйм и в самом деле словно с цепи сорвался — тяжелой, всё это время, от первого момента их новой встречи до первого же поцелуя, крепко намотанной на кулак и стиснутой в железных тисках воли; с того самого момента, как он взглянул на Мишеля иными глазами — уже не ребенка, но взрослого, слишком хорошо понимающего, чего он хочет...

И вот теперь Мишель стонал и выгибался под ним, принадлежал ему — не только тем, что носил на шее его метку, но всей самой своей сутью отдаваясь, открываясь, позволяя черпать это восхитительное чувство жадными горстями, скользить по телу спешными, нетерпеливыми касаниями ладоней, целовать взахлёб, оставляя на коже новые и новые красноватые метки, прикусывая и лаская языком, то приподнимая над кроватью, то буквально топя в её мягкой перине своим весом — и ни на секунду, ни на миг не останавливаясь. Дэйм не щадил его, не собирался тянуть или ждать — он не мог, просто уже не мог удержаться; не мог ровным счётом ничего взять под свой прежде казавшийся таким вечным, таким неизменным контроль, не мог даже на один вдох вынырнуть из этого течения, отрешиться, оглядеться... И не хотел. Впервые это было настолько прекрасно и настолько свободно — чувствовать того, другого, не только телом, но и сердцем, до самой глубины души ощущать и осознавать — себя в нём и его в себе, отдаваясь этой близости с той искренностью, на какую даже не подозревал, что способен. Мишель был для него всем — без мгновения сомнений, без тени опаски... Всем. Любовью, жизнью, смыслом... Всем. И Дамиан задыхался от яркости этого чувства, от той полноты жизни, которой он дышал сейчас полной грудью — впервые за десять лет настолько глубоко; и пахла она, это жизнь, блаженством бергамота и лимона.

Он кончил почти одновременно с ним, с хриплым стоном вжавшись бёдрами в его тело чуть ли не до боли крепко и плотно. И на десяток долгих ударов взбешенного, стучащего в висках сердца прекратив осознавать, унесённый куда-то прочь от собственного тела чувством насколько сильным, что впору было бы испугаться — если бы об этом можно было сейчас хоть как-то подумать. Мягкое объятие рук омеги повело его за собой, и альфа, приподнявшийся было на руках, расслабленно подался ему, наваливаясь разгоряченным телом и как-то совершенно бездумно, почти инстинктивно целуя, перебирая губами по линии тонкого плеча. Дыхание его шумно билось сквозь нос, пока он, приникнув губами к коже, не вздохнул глубже и протяжней, постепенно собираясь с мыслями и приподнимая голову с полупьяной ещё этим наслаждением улыбкой.

— Мм-м, — довольно протянул Медный, колко и слегка щекотливо прихватывая губами край челюсти Мишеля и смещаясь назад и вбок, чтобы не держать вес на локтях, но в плену неги растянуться на кровати. Ниве он из своих рук выпускать даже не думал, крепко обнимая и слегка поглаживая по плечу — чувствуя, как дыхание прохватывает странная, прежде никогда не испытанная... робость, что ли? Очарованность той значимостью, что была для них в этом простом и, казалось бы, совершенно естественном положении — лежать после секса, обнимаясь и переглядываясь... Дэйм, честно говоря, от этого ощущал себя немного глупо — до смущения пополам с какой-то совершенно блаженной радостью. Вот и случилось... случилось так, что уже сейчас хочется снова — повторить это с ним, продолжать целовать и ласкать, не останавливаясь...

При взгляде на него сейчас — близко-близко, искоса, сквозь затопившую комнату ночную темноту, — чуть взмокшего, разнеженного, такого бессовестно красивого и сладко пахнущего, взгляде на совершенно нового Мишеля, которого он прежде не знал, перед глазами невольно всплывали секундные образы прошлого. Всё, что их связывало, всё, кем и как они были друг для друга... были тогда, чтобы теперь лежать вот так и ощущать жизнь с какой-то совершенно новой точки отсчёта. От бередяще-приятного чувства этого вдруг захотелось рассмеяться; Дэйм нащупал ладонь Ниве и крепко сплел, сжал их пальцы, подтягивая ту к губам и целуя с легкой усмешкой.

— Я люблю тебя, — негромко признался он — снова, и с таким вкусом в этих словах, что слышно было — уже просто говорить их для него совершенно особенное удовольствие...

В ответ на нахальный собственнический жест омеги Дамиан лишь скользнул рукой по его спине, с мягким нажимом оглаживая прогиб оной и прижимая широкой ладонью поверх крестца — ещё ближе и плотнее, явно этому нахальству потворствуя и довольно посматривая из-под ресниц. Чёрта с два бы он ещё кому позволил что-то подобное в отношении себя — прикасаться, гладить, мурлыкать под боком, или вот —  ноги закидывать, как на диванную подушку; но Мишелю у него и мысли не возникло возразить — пуще того, Дэйм даже не вспомнил о том, как отталкивал чужие руки и не давался ласке, потому что та была ему глубоко противна; сейчас он был целиком в этом моменте настоящего, и близость тем единственно обожаемым, без которого всё прочее не имело смысла, заполонила его мысли от и до. Он прозрел, он понял, он снова начал слышать мир, столько лет остававшийся обычным, пустым и безвкусным из-за этой чёртовой разлуки — и теперь алчно жаждал насыщения, по-альфийски бескомпромиссно обнимая и поглаживая Ниве, позволяя тому всей кожей прочувствовать, насколько глубоко он теперь в его власти, алым маревом самоуверенности и величавости окружающей довольного собой и миром альфу. Весь. Целиком. И ни шагу назад — не отпустят. И этим своим правом, этой своей возможностью, этим обретшим предназначение могуществом Дэйм сейчас откровенно упивался. И чем дальше, тем отчетливее понимал: он хочет ещё, хочет его снова — и, походу, будет хотеть всегда, каждую минуту своего времени, настолько остро свербило под рёбрами это желание. Но останавливать Ниве, которого потянуло к сигаретам, не стал — в конце концов, он уже большой и умный мальчик...

— На столе, — глуховато выдохнул Дамиан, откидываясь на спину, подставляясь касанию Мишеля и с довольно изогнувшей губы улыбочкой следя за его лицом. Вставать следом за ним альфа поленился — только наблюдал, как омега соскальзывает с просторов кровати и спускается по ступеням, двигаясь с таким бесовским изяществом, что пальцы Хартелла невольно стиснулись на покрывале, а из-за зубов на всколыхнувшейся волне жаркого чувства вырвался тихий рык, удививший почему-то в первую очередь самого Дамиана, сдержанно двинувшего горлом и на секунду отведшего взгляд; на момент ему остро захотелось сорваться с кровати следом за омегой, догнать и с рыком наброситься, вжимая в ближайшую подходящую поверхность. Тряхнув головой — от этого дикого импульса у него аж в висках застучало, Дэйм с долгим выдохом — так, спокойно, держи себя в руках, — нашарил на изголовье кровати тумблеры и щёлкнул обоими, включая на тумбочках по обе стороны ночники: за окнами уже совершенно стемнело, и с кровати только и видно было, что бархат ночного неба с бледной россыпью звезд — бесконечный, стирающий память о городе там, внизу; других зданий похожей высоты, способных напомнить о себе окнами огней, поблизости не было. На этой вершине, в этой тишине они были совершенно одни.

— Гхм? — он приподнялся на локтях, смотря на столько на кресло, сколько на наклонившегося к столику Мишеля, и даже не сразу сообразил, как и на что ему ответить: мысли упрямо возвращались вертеться вокруг стройных бёдер омеги, отказываясь покидать эту намагниченную орбиту. Орбита, впрочем, довольно быстро скрылась в глубинах кресла — его кресла! и это было чертовски уютно наблюдать, — явив взгляду альфы другое: тонкие икры, столь заманчиво пропорциональные, что у Хартелла бессовестно пересохло во рту. Мишель был невыносим в самом прекрасном смысле — невыносимо хорош собой, и от этого сердце Дэйма заходилось тоскливым нытьём: он пропал, он безоговорочно и совершенно пропал в нём, в этом человеке, в этом сокровище тайных приисков, и буквально помрёт, если сейчас же, немедленно не наложит на это сокровище все лапы и другие загребущие части тела. Моё. Ради этого он даже смог встать целиком.

Застегнув и поудобней поддёрнув на себе джинсы, но оставив ремень свободно позвякивать в петлях, Дамиан тяжёлыми и нарочито неспешными шагами спустился на уровень пола и приблизился к креслу, налегая на спинку оного и с явно тлеющим в глубине темнеющего взгляда вожделением разглядывая устроившегося там омегу — скользя вниманием по острым выступам косточек, по плоскости крепкого живота и глухо ухмыляясь, когда навстречу ему оказался брошен вызывающий взгляд фиолетовых глаз. Хартелл глубоко втянул воздух носом — боги свидетели, как же он в нём это всё обожает! это упрямство, эту дерзость, эту непокорность и самоуверенность, остававшуюся собой даже в условиях полной и безоговорочной принадлежности... хотя нет, ещё не полной. Ещё оставалось кое-что, что Дамиан намеревался сделать завтра с утра; но до той поры — до той поры у них впереди ещё вся ночь.

Он обошел кресло, скользнув кончиками пальцев по коленям Миши, и размашисто рухнул на стоящий перпендикулярно диван, по пути запасшись сигаретой и зажигалкой — и тоже сосредоточенно щёлкнув последней, затягиваясь и выпуская долгий клуб дыма. Дамиан не был заядлым курильщиком — ему не нравилось дымить без повода или гасить сигаретой собственные нервы; он принимал их только так, в расслаблении и удовольствии, когда доза никотина из лучшего, отборного табака делает ощущение сладости бытия ещё острее — и не было этой для сигареты момента лучше, чем сейчас.

Альфа вытянул ноги, без зазрения совести пристроив босые пятки на оставшийся свободным угол кресла, у самого бедра Мишеля, и откинулся на спинку дивана, со всё той же мягко-лукавой, понимающей и крайне довольно улыбочкой на углах рта делая новую затяжку и наблюдая за тем, как курит омега; а посмотреть было, на что — даже обхватывать фильтр губами Ниве умудрялся таким плавно-овальным жестом, что не видеть в этом намёк на что-то большее было невозможно. Мелькнула, кольнув под ребро, мысль о том, сколько десятков — сколько сотен других он с этой вот естественностью профессионала соблазнял со сцены, купаясь в жаждущих взглядах. Нет, глупости — одёрнул сам себя Дамиан; всё это в прошлом, а в настоящем Мишель принадлежит ему. И больше тот и близко не подойдёт к шесту — разве что только затем, чтобы станцевать для него... для него одного.

Дамиан окинул взглядом полускрытое в тенях и мягких тёплых тонах света пространство огромной комнаты и высокий её потолок, словно прикидывая, где этот шест мог бы смотреться лучше.

— Тебе нравится?.. — негромко спросил он после некоторой паузы, вернув взгляд сидящему — полулежащему, — напротив Ниве, не совсем ясно, что имея ввиду: табак ли, комнату ли, самого себя — или то, как всё изменилось между ними за этот единственный вечер?..

Ввиду того, что курил Дамиан в этом кресле и за этим столиком всегда в гордом одиночестве — пусть и планировалось при создании обстановки, что в этом месте можно собраться целой компанией, — пепельница у него была всего одна; она и оказалась всецело прихватизированной Мишелем, отчего альфе осталось лишь сощелкивать пепел прямо на пол, то и дело сбрасывая его с кончика сигареты серой пылью, тающей в воздухе ещё до того, как осесть где-то на бархатистой и тёплой кроваво-красной обивке. Впрочем, он успел сделать всего четыре затяжки — медленных, столь же степенных, как и он сам, мастерски прячущий тлеющий огонь под условной коркой гранита, сковавшей умиротворённый на вид вулкан. Только по глазам, неотрывно следящим за Мишелем, было видно, как ворочается и перетекает лава за золотисто-карим взглядом, отзываясь лёгким рокотом усмешки, когда омега поднялся и подошёл к нему. Ох, Миши... что же ты творишь? Дамиан глубоко вдохнул аромат его тела, мешающийся с сигаретным дымом — который, впрочем, совершенно не мешал всем волоскам на теле вставать дыбом от дивного соблазна, в этом аромате растворённого. Боги... Хартелл сдавил сигарету зубами, колко и откровенно хмелеюще глядя в глаза усевшегося ему на колени Ниве из-под лёгкого наклона головы и выпуская пополам с дымом длинный выдох. Безнадёжно. Он ведь не выдержит. Правда, не выдержит — да и зачем?..

— О... — он только и успел, что вдохнуть перед ответом, как лицо ему тёплым выдохом обдал густой сигаретный дым, защипав глаза и заставив сдавленно кашлянуть. Дамиан зажмурился, прикрывшись тыльной стороной ладони, и с глухим рыком разогнал перед собой туман, подтягивая — поддёргивая, — к себе Мишеля и жестко его целуя; на несколько секунд отвернул голову, чтобы сделать резкую затяжку сигареты, пепел с которой теперь неосмотрительно-и-хер-с-ним сыпался прямо на диван — и снова приник к любимым губам, выдыхая в поцелуй этот дым, потёкший по щекам. В двух пальцах зажав и отставив сигарету, придержал Миши за загривок, чтобы и не подумал отстраниться, когда язык альфы вталкивается в рот вместе с дымом, углубляя поцелуй.

Хрипло вдохнув, Дамиан сглотнул невольно набежавшую на язык от такой сильной затяжки горечь, на несколько секунд задержав взгляд на фиолетовых глазах, едва ощутимо пошевеливая пальцами в чёрных прядях, но так ничего и не сказал — вместо слов снова его целуя. Не глядя, попал он там в пепельницу или нет, Хартелл отбросил сигарету на столик, и касания его ладоней снова потекли по стройному телу, оглаживая плечи, лопатки, и вниз, вниз, до самых бёдер, с мягкой силой ужесточая хватку нетерпением, с рваным выдохом стискивая пальцы на бледной коже. Одной рукой подхватив Мишеля под лопатки и вынудив слегка наклониться назад, Дэйм размашисто лизнул тёмный ореол соска и втянул его в рот, терзая лаской, пока вторая скользнула к его паху, принимаясь поглаживать и дразнить — куда более ощутимо и настойчиво, сторицей возвращая всё, что позволил себе Ниве...