Шишка, конечно, немного портила эстетику момента и вынуждала Дамиана быть осторожнее с поцелуями, но стремительно позабылась, стоило им наконец раздеться и как-то даже поспешно потянуться друг к другу вновь, тепло и интимно прижимаясь кожей к коже. Смотреть и осознавать состояние — неуместно, странно, немного дико из-за откровенности и прямоты; но чувствовать всё это, обнимая, прикасаясь, буквально сливаясь в этом объятии в единое целое — совсем, совсем другое. Его всегда тянуло быть к Мишелю так близко, как то только возможно — есть сидеть, то рядом, если спать, то головой на коленях или уткнувшись носом в плечо... Рядом с Мишелем всегда было так славно, спокойно, приятно — и сейчас, когда частое дыхание друга щекочет ключицы, а в живот смущающе, ясно и дразняще упирается возбужденная плоть, эта неизбывная приязнь, это блаженное, наслаждающее чувство отдыха просто от того, что он рядом, затмевает собой всё остальное. И хочется не просто секса, не одной только томительной этой дразнящей остроты и следующей за нею сладкой разрядки ощущений, не только целовать и ловить его вздохи, дрожь и постанывания от касаний к чутким точкам — но хочется обнять его крепче крепкого, захватить этой близостью и растворить в ней, слиться, словно двум половинкам некогда разделённого целого. Это вот так значит — любить? Больше всего, острее всего, сильнее всего на свете...
Ему сначала показалось, что он ослышался — и Дамиан, только что нежно водивший кончиком носа по самому краешку челюсти Мишеля, поднял взгляд, ошарашенный пониманием, которое догнало в процессе: нет, ему не послышалось, и уши его тоже не обманывают. Но... Мишель, ты... ты... Хартелл, не найдя никаких слов, не зная, что и думать, да и думать-то особенно не желая, — где ж тут подумаешь, когда в груди всё так сжимает от невозможной гаммы чувств, потянулся к его губам и поцеловал — медленно, ласково, неглубоко проталкивая в рот язык и вполголоса отвечая сквозь эту ласку:
— Я тоже тебя люблю, Миши, — и снова поцеловал его. — Очень, — и снова, — очень...
Он ведь знает, что любит. Где-то очень глубоко внутри, дальше, чем способен понять и ощутить — он знает, что Мишель любит его, что дорожит им, что вся эта его злоба, шипение и негодование — они не то что не всерьёз... конечно, всерьёз, конечно, что-то значит, вот только за всем этим, за нечётким, за рвущимся, за искрящим и непонятным, за сомнениями и опаской, за непониманием и путаницей, лежит что-то куда более прочное, сильное, неизменное, словно запрятанный в толще воды донный кабель, над которым бушуют шторма, разбиваются корабли и пожирают людей хищные акулы. И как бы сильно они не ссорились, как бы не обижались, как бы рьяно не бесился Мишель, связь эта всё равно остаётся, всё равно лежит, где лежала, и ничего ей не сделается, никуда не пропадёт, продолжит так тянуть друг к другу, как ничто разумное тянуть не в силах. Стоит только утихомирить тревоги и отогнать страх, как вот она, невидимая, но такая остро и сильно ощутимая, красной нитью от сердца к сердцу прошивающая насквозь. Кто ещё им нужен, кроме друг друга? С кем ещё можно вот так просто дышать рядом и уже от этого только чувствовать светлое легкое счастье? Кем ещё можно так восхищаться и кому — всё так безусловно прощать, каждую шероховатость и неровность принимая всем сердцем, любя и её тоже — вместе со всем остальным? Да, Мишель, ты самый умный на свете дурак, который думает, что знает всё на свете, ты самоуверенный сорвиголова и упрямый бодливый козлёнок, с которым невозможно сладить, ты как бракованный генератор, бьёшь двести двадцать вольт не глядя и способен ошпарить до ожогов паром, пущенным из ушей — но как же я тебя, именно такого тебя, всего тебя люблю... С каждой этой твоей чёрточкой, искоркой, изюминкой — люблю, и злость твою люблю, и твою заботу, и жгучую твою гордость, и каждое твоё тихое, но искреннее "прости", которое от тебя и услышать-то почти невозможно. И пусть наше "вместе" не зовётся никак — самого этого "вместе" уже больше, чем достаточно...
Но сейчас, здесь и теперь, этого "достаточно" как не бывало — сдуло, словно ветром, вымыло из ума или вместе с умом, как уж тут понять. И того "вместе", что прежде, держащегося за руки, сидящего плечом к плечу "вместе" уже не хватало. И Дамиан, рвано выдохнув от этого щемящего в груди "очень", тянет Мишеля на себя, вместе с ним заваливаясь на кровать — и хотя Ниве тут же отворачивается, сбегая от поцелуев, альфу это уже не удерживает от того, чтобы, сдвинувшись ниже частой дорожкой поцелуев, ощутимо приласкать языком его сосок. Он хотел его услышать, хотел почувствовать, хотел — заставить наслаждаться так, как прежде не заставлял никто. Никакой сто тысяч раз опытный альфа-сопроводитель. И каждое ответное движение, каждое прикосновение Мишеля, каждый его поцелуй распахивали за спиной огромные, яркие, сотканные из чистейшего вдохновения и обожания крылья.
Поцелуи, касания, ласки — всё сплелось в один клубок в густеющих предвечерних сумерках, и от запахов, кружащих голову, всё чувствуется только острее, и в какой-то момент оттягивать и откладывать становится уже совсем нестерпимо, и пальцы Дамиана скользят дальше, ниже, и свободная рука крепче прижимает к груди, позволяя уткнуться лбом и дышать, напряжённо кусая губы и вздрагивая от первого проникающего касания — и поцелуи снова, снова отвлекают, позволяя этим пальцам подарить хоть десяток секунд еще очень смутного, непонятного, но почему-то приемлемого для обоих чувства. И когда альфа, отбросив в сторону шелестнувшую смятую обёртку, снова опрокидывает омегу на спину, нависая над ним, уже как-то даже почти и не больно — он не спешит, ловя каждый вздох, каждое вздрагивание нервно зажмуренных век, готовый бесконечно медлить и давать время между каждым шагом. Давать, но не останавливаться.
Дальше было легче, дальше всё это, сковывающее и заставлявшее задыхаться от неловкости, быстро забылось, потеряло значимость в ритме движений, в сдавленных выдохах, тонущих в тесноте обнимающих рук, в до боли крепко стискивающихся пальцах вжатых в кровать ладоней, в смазанных поцелуях и пробирающем до последнего нерва наслаждении, нарастающем и берущим, наконец, верх — без всякого права сказать "нет", только бездумно сдаться этому моменту, мурашками судорог прострелившему до висков и постепенно схлынувшему, позволившему почувствовать каплю пота, прохладно сбегающую вдоль хребта. Дамиан выдохнул, подаваясь назад, и повалился рядом набок, тут же сгребая Мишеля в крепкие, не желающие никуда отпускать объятия и утыкаясь носом в его такие же взмокшие волосы, остро, как никогда, пахнущие бергамотом и лимоном. И молчал, слушая своё и его ещё частое, не желающее так быстро успокаиваться дыхание. Слова были не нужны — пока, пока ещё всё так близко и прозрачно-ясно, что лучше всего понятно именно без слов...
[AVA]https://forumstatic.ru/files/0014/ef/e4/65503.png[/AVA]
Отредактировано Damian Hartell (18 ноября, 2017г. 13:16:29)