Сегодня я позвонил миссис Берковиц (матери) и спросил, скучает ли она без меня. Когда я задал вопрос, последовала долгая пауза. Я почти уверен, что в этот момент она рассеянно посмотрела в стену и пожала плечами. Я принял решение больше ей не звонить.
Наши отношения начали портиться еще тогда, когда я прибегнул к наркотикам, которые легче достать. Впрочем, к настоящим наркотикам их отнести нельзя. Это были просто химикаты, предметы бытовой химии, которые можно купить в любом магазине. Все началось с освежителей воздуха. Они бодрят, будто принимаешь ванну с пеной из собственных мозгов. Аэрозоли тоже ничего. Только от них тошнит и картинка перед глазами становится такой, будто смотришь через стробоскоп. Потом я стал забавляться абсолютно всем, в состав чего входили токсичные ингредиенты. От некоторых мне было по-настоящему хреново. От некоторых чуть не окочурился. Из-за подобных экспериментов я стал испытывать трудности в общении с людьми. Еще большие трудности, чем раньше. Месяц назад я понял, что бесповоротно разрушен наркотической дрянью. Кажется, Эриз это понял тоже.
Мой разум заперт далеко от реальности. Мышление очень ясное, но голос не слушается, когда я пытаюсь озвучить свои мысли. Возможно, проблема в том, что я думаю мыслями, а не словами.
Я почти полностью отказался от речи. У меня оказалось море свободного времени. Особенно для того, чтобы думать, а думать я люблю. После экспериментов с химикатами мне настолько не хотелось говорить, что я принял решение писать свои мысли на одежде. Вот некоторые из них: «раб», «я – сандвич», «я – вибратор», «я – тот пьяный водитель, который сбил вашу дочь»; это попытка казаться подонком. Я пытался объяснить Эризу, что так я пытаюсь раскрыть себя этому миру. Но он слишком хорошо меня знал и даже не думал мне верить. В ответ он накостылял мне – впрочем, на понимание я и не рассчитывал. С тех самых пор мы не виделись. Прошло чуть меньше месяца. Я не замечал его отсутствия, но испытывал нечто, похожее на тоску, когда его нет. Когда я звонил матери, я подумал о том, что Эриз, возможно, будет у своей. Он, в отличии от меня, неплохой вроде сын. «Надо напомнить этому придурку о своем существовании» - думаю я, лениво приподнимаясь.
Решение пойти туда далось мне трудно. Казалось, будто меня захлестывают ощущения вроде тех, что бывают на начальных стадиях гриппа. Беспокойство за него – как море, омывающие мои незащищенные берега своими токсичными волнами. Гораздо более токсичными, через аэрозоль. Я встал с кровати. Мой желудок сворачивается. Дыхание спирает. Мои глаза закрываются, словно пьяные. Кажется, люди называют это волнением.

Я шагал сквозь ночную тишину по неровному асфальту тротуаров, засунув руки в карманы и всматриваясь в длинные улицы. Передо мной, точно дым сигареты, клубился в морозном воздухе пар моего дыхания. Мне было не по себе. То странное чувство, вроде волнения или беспокойства, заставляло меня озираться по сторонам едва ли не пугливо. Я оглядывал дома с темными окнами – казалось, будто идешь по кладбищу. Улица тянулась вдаль, безмолвная и пустынная, и лишь моя тень скользила по ней. «Словно тень ястреба над полями, над километрами безжизненной равнины, где не дохнет ветер и на тысячу миль не встретить ни одного человеческого жилья...» - этой ночью я был мечтателен.
Минуя безлюдные улицы, освещенные редким и тусклым светом фонарей, я наконец достиг пункта назначения. Зашел в подъезд, поднялся по лестничной клетке. Все, вроде, обыкновенно, но внутри меня что-то дрожит и колыхается. Мне было не по себе от той мысли, что его там нет. Я толкнул дверь и та бесшумно открылась. Мягкой и осторожной поступью, словно кто-то, вроде крадущегося зверя, я зашел во внутрь. В нос ударил терпкий запах спиртного и табака. Все это разбавлял гораздо менее резкий запах затхлости. Я бы сказал, что здесь пахло отчаяньем. Теперь я был уверен в том, что он здесь.
- Эриз, -  мой неуверенный голос дрогнул. Вышло что-то вроде «Эри» с очень невнятной буквой «р». Я попытался повысить голос, но вышло тоже не очень. – Ты все еще дуешься, придурок?
Ощутив его присутствие, я стал чувствовать себя гораздо спокойнее. До сих пор было неуютно от мысли, что я сделал первый шаг. 
Когда я прошел в комнату, я был немного удивлен. Впрочем, это нисколько не изменило выражения моего лица – оно как было скучающим, так таким и осталось. Тихо играло радио. В комнате стоял табачный туман. Повсюду валялись пустые бутылки и окурки. Сквозь этот мрак я разглядел Эриза – он лежал на полу и безжизненно смотрел в потолок. Захотелось сравнить его с трупом, но я одернул эту мысль - все же поза была слишком естественной. 
Я пнул пустую бутылку, и та с глухим грохотом прокатилась по полу.
- Ну и дерьмово же ты выглядишь, парень, - я будто бы выражал беспокойство. – А где твоя мамаша? Если бы она увидела тебя в таком состоянии, она бы коньки отбросила.
Я оперся о стену, смерив его своим привычно скучающим и незаинтересованным взглядом.

Отредактировано Shane Vino (4 февраля, 2015г. 14:37:40)

Я смотрел на него, а он говорил. Какие-то странные и тяжелые слова. Я не разобрал и половины из них, но уловил дрожь в голосе, каждое движение рук и головы. Сейчас мне казалось, что этот голос с надрывом и эти неосознанные движения были грандиознее и значительнее, чем движение рек, льдов, звезд и галактик. Мои глаза отделились от глазниц и теперь нависли над комнатой. Совсем как Господь или как кинокамера. Я видел себя и свое лицо - оно находилось в пограничном состоянии между наполненностью эмоциями и абсолютным их отсутствием. Видел Эриза - непробиваемого Эриза с расщепленными нервами. Он был раздавлен. Я не сразу понял, что речь идет о его маме. Мне потребовалось время, чтобы это понять. Прошло около месяца - значит, боль ушла. Осталась лишь скорлупа от нее, пустое пространство, где в литрах виски бултыхается горечь потери и неприкрытая злоба. Надо бы расстроиться и забеспокоиться о нем, но не вышло. Заглянув в ближайшее будущее, я увидел, что все в порядке. Чувства, бьющие ключом наружу, смешивались, прекращали гноиться и начинали рассасываться, обретая новую форму - форму шрама. «Не о чем беспокоится, он в норме» - успокаивал я себя. Я безнадежно пытался проецировать то, что, как мне казалось, он может чувствовать, и без сожаления понимал, что все это мне чуждо. Мне было плевать, чью жизнь он сорвал. Мамы, Яшвы, или кого-то еще. Впервые он предстал передо мной таким открытым и уязвимым - вот что действительно меня увлекло.
Я отшатнулся, когда мои глазницы вернулись на место. Наверное, это похоже на шизофрению, но мои мысли в полном порядке. Возможно, это лишь частично шизофрения. Мой мозг здоров, а зрение сошло с ума. Возможно, это на самом деле шизофрения, и мне только кажется, что я в здравом уме. Я не знаю. Можно сказать, я был в растерянности.
- Все в этом мире умирает. Смерть повсеместна.
Я испытываю трудности в общении. О том, какие трудности я испытываю с подбором слов в такие важные моменты, можно только догадываться. Мне нужно было время для того, чтобы подобрать слова. Обычно я их не подбираю, но Эриз - особый случай. «Особый случай...» - повторил я, будто пробуя мысль на вкус. Вкус мне не понравился, потому что оказался незнаком. Раньше Эриз был для меня штатным, экономически и практически выгодным случаем. Мне всегда было важно оказаться там, где победители. Достаточно бросить один взгляд на меня, чтобы понять, что я - совсем не тот, кто способен побеждать. А раз уж побеждать я не могу, то выход один - присоединиться к более сильному. Я брал с него своеобразную плату в обмен на свои услуги. Расчетливо и нечестно - это мне льстило. Любовь никогда не казалась мне необходимостью... Развить эту мысль дальше я не решился. Я боюсь, по-настоящему боюсь, куда завела бы меня эта мысль, доведи я ее до конца.
Я совершил на собой усилие, чтобы подойти к нему. Мое тело сейчас слабое. Оно застонало, когда я попросил его двигаться, а кости жалобно захрустели, когда я попросил их поднапрячься. Иногда я завидовал крепкому и здоровому телу Эриза. Но только иногда. Возможно, если бы у меня было такое же, мое чувство самоуважения было бы сильнее и мне не пришлось бы смотреть на себя как на постороннего.
Мои ладони легли на лицо Эриза. Я развернул его к себе.
- Жаль, конечно, твою мамашу, но ее уже не вернуть, - я не старался сделать свой голос мягче. Вместо этого я гладил тыльной стороной большого пальца его щеку - словно грустное прости. - А тебя еще спасти можно.
Когда человек умер, уже ничего нельзя искупить, ничего нельзя изменить: ни жестких слов, обдуманно злых ответов, несправедливых уколов, вспышек гнева, кривых улыбок исподтишка. Все это возвращаются, как отравленные стрелы, и глубоко вонзаются в грудь тупыми наконечниками. Сажай цветы, плети венки - много ли мертвому от этого пользы. Я не посчитал нужным сказать об этом. Он слишком умен, чтобы этого не не понимать.

Отредактировано Shane Vino (5 февраля, 2015г. 15:54:33)