— Миши, пойди почитай брату, — мама вернулась в комнату и принялась гладить дальше.

— Пусть он сам — он же уже умеет, — не отводя взгляда от книжки, пробормотал он.

— Он еще медленно читает. Ему скучно, — Мари Ниве расстелила на доске новую наволочку, — давай-давай, иди почитай. Или поиграй с ним.

— Дай я лучше поглажу.

— Ну уж нет. Быстро. — И в общем-то уже давно было известно, если мама говорит таким тоном, спорить с ней бесполезно.

Мишель закрыл "Приключения Крайтона и Полли", демонстративно бросил на диван и поплелся наверх.

Аннэ он, в общем-то, любил. Любил так, как брат может любить брата — полностью и беззаветно, будучи готовым помогать тому, поддерживать и защищать. Сам, правда, того не зная. Но настоящая любовь как раз в том и состоит, что ты о ней не особо-то и подозреваешь. Однако бывали дни — например, вот как сегодня, — когда все светлые чувства по отношению к брату куда-то исчезали, словно их и не было — а вместо них в груди сидела тлеющая и раздражающая злость.

Он толкнул дверь их общей с Аннэ комнаты, вошел, кинул на мелкого тяжелый взгляд и хлопнулся в кресло.

— Ну и — что тебе читать?

Тон голоса был таким, словно он предлагал брату той книжкой удавиться — и как можно скорее. Злость его и обида, в общем-то, были оправданными. Наверное. С его точки зрения. Потому что заболеть накануне Мишелева дня рождения и перепортить весь праздник было бескрайней подлостью. Собственно, и праздника как такового не должно было быть — торт, который мама собиралась испечь с утра, Дами и еще двое одноклассников — вот и все. Ниве, как понимающий сын, вполне осознавал, что о праздниках, какие родители устраивают иным его знакомым-приятелям, он может и не мечтать — не после того, как отец, скотина, ушел из семьи. И потому он маме даже и не заикался. Но, конечно же, как и все дети, хотел. А тут... из-за этого мелкого паршивца даже крошечное торжество на четверых отменилось! И после этого он должен еще нянчиться с этой гадиной. Мишель закусил губу и снова посмотрел на брата, ожидая ответа.

Мишель молча поджал губы. Он не любил. Не любил, когда Аннэ вот так строил из себя жертву. Ну ладно, в любой другой день он бы его пожалел — но здесь и сейчас жертвой был Мишель. Самой натуральной. И пытаться с пониманием отнестись к болезни брата, только потому что он старше, уж точно не собирался. А еще он не любил, когда у Аннэ усиливался запах. Грозы и костров. Это было совсем уж несправедливо — почему он должен пахнуть, как девчонка, бергамотом и лимонами, а этот вот так, по-мужски. Захотелось сказать какую-то гадость. Но мама будет ругаться — и снова будет виноват старший Мишель. Черт.

— И какую? — тон особо не изменился, а сам Миши словно застыл в кресле грозовой тучей.

В ожидании ответа Мишель закатил глаза. Ну нет, ну выводило же. И от резкого одергивания брата — мол, ау, очнись — его удержало только осознание факта, что тот болен. Невысказанная эта едкость неприятного ворочалась в грудной клетке и жгла простой детской обидой. Аннэ болел редко, не в пример реже самого Ниве, но почему-то из всех дней года, из всех осенних и ноябрьских дней он должен был простыть именно сегодня. А ведь говорила ему мама не бегать по холоду и не хватать воздух ртом. Вспомнив это, Мишель насупился еще больше.

— Ага, — едко отозвался он на глупый вопрос, — намного больше, чем нянчить тебя.

Это, конечно, было неправдой. Но в своей обиде он всегда был беспощаден. Снедаемый чувством, он начинал отчаянно жалить, не разбирая, кто свой, а кто чужой. Потом, конечно, сожалел и корил себя, и было ему стыдно — и от этого стыда Мишель натягивал на лицо маску "ничего такого не случилось" и никогда, никогда не просил прощения. Выдерживать такое безболезненно мог, наверное, только Дами. Да обладающая терпением всего мира мама только трепала его по волосам, усаживая сына для разговора лишь намного позже, когда тот отходил от своих обид да включал мозг. Единственными случаями резкого пресекания потоков едких комментариев удивительно интеллектуального, но совсем не чуткого Миши были его — нечастные — нападки на младшего брата. Он покусал губу.

— Вообще не пойму, в кого ты такой дурак. Я в твоем возрасте уже без проблем читал, — что было, то было, — и никому не доставлял проблем.

— Ну вот и подумай, — продолжал в своем духе Мишель. Его жутко злило, что брат никак не догадается, в чем дело. Его вообще немного злило, что тот ведет себя так... так непосредственно, словно он не учудил никакой гадости, не испортил ему праздник. По мнению Мишеля тот должен был сдыхать от чувства вины и в ногах вымаливать прощение.

Однако читать он не начал, просто потому что книжка его — так опрометчиво — осталась валяться на диване внизу. А там мама, и если Миши сейчас спустится, то наверняка она посмотрит на него с укором, а может, еще и снова напомнит, что он — старший брат и должен.

— Еще бы ты запрещал.

Аннэ вообще обнаглел — он еще и обижаться надумал! Мишель возмущенно вдохнул. А потом поднялся и подошел к окну. Забрался с ногами на подоконник и прижался лбом к холодному стеклу. Если изогнуть шею и прижаться вообще всей щекой, то можно увидеть самый краешек решетчатой ограды дома, в котором живет Дами Хартелл. Хотелось к нему. Сейчас — особенно остро. За минувшие четыре года тот стал таким же важным и дорогим, как мама и... брат. Мишель повернул голову и недовольно зыркнул на мелкого, блеснув стеклами очков, с раздражением признавая, что Аннэ... Тьфу на него! Но пока младший болеет, мама напрочь запретила звать Дами в гости — и ходить к нему самому, ведь "Аннэ будет одиноко", с ехидством вспомнил он ее слова. Мама даже вчера отпросила его с двух последних уроков, чтобы он посидел с братом, пока сама она будет на работе.

— А? — голос Аннэ заставил отвлечься от мыслей и вернуться сюда, в комнату. — Проблемы? Это когда младшие браться заболевают на твой день рождения.

На слова мелкого Мишель не ответил. Только что есть мочи сцепил зубы да плотно зажмурился, чувствуя, как к горлу подступает ком бессилия из-за этой чертовой и непробиваемой непосредственности. Как же хотелось сделать ему больно в отместку — за то, что вот совсем не осознает своей вины и даже ни чуточки не стыдится. Он подтянул колени к подбородку, положил на них руки предплечьями и ткнулся в те лбом. Намеков Аннэ не понимает, а за открытую и искреннюю обиду снова будет мамино "Мишель, ты же старше!"

Касание горячих ладоней заставило вздрогнуть, и Мишель резко вскинулся, раздраженно глядя на брата. Кажется, он был готов его треснуть.

— Там дом Дамиана Хартелла. Там живет мой лучший друг, к которому я не могу из-за тебя пойти, — отчеканил он тихим, шипящим голосом. — Иди и ляг в постель, как мама велит, пока снова дергаться не начал.

Вообще, когда у Аннэ из-за температуры случались судороги, он здорово пугался и готов был качать и нянчить младшего брата в руках, лишь бы хоть как-то помочь тому, ослабить эти мышечные спазмы, хоть на себя — но забрать температуру. Однако — сейчас было не как обычно. И сама мысль о том, что Аннэ снова может своим дерганием перепугать его с мамой до полусмерти, заставляла беситься еще  больше.

Мишель почти испытал радость, он почти вместе с ней испытал болезненный укол совести, когда лицо Аннэ все сморщилось в преддверии слез, — и не испытал, потому что тот так и не заплакал. И на это образовавшееся, но не заполненное место тут же хлынуло еще больше раздражения и злости. В первую очередь на этот рывок совести, который он ощутил всем своим нутром, на этот трепет души, которая дернулась при мысли о том, что он — он, старший брат — сделал мальку плохо. А-а-а-а! Как же хотелось стукнуться головой о стенку, чтобы только никогда, никогда не чувствовать себя виноватым в отношении этого малолетнего придурка — тем более за то, чего еще даже не сделал.

Он вскочил с подоконника, перепрыгивая через Аннэ, и кинулся к двери.

— Ма-а-ам! — высунулся он из комнаты, кончиками пальцев удерживаясь за косяк. — Ма-а-ам, он не хочет ложиться в постель. Он сидит на полу!

— Мишель, ну уложи его! — донеслось снизу. — Ты же большой мальчик. Неужели не можешь с братом справиться?

Он раздосадовано хлопнул дверью.

— Иди в постель! — в три шага Мишель оказался около скрючившегося у плинтуса братишки, подхватил того подмышки и потащил к кровати. — Зачем ты вообще родился?! — бессильно воскликнул он в сердцах.

Аннэ в свои шесть уже был прилично тяжелым. По крайней мере для десятилетнего мальчишки. Так что Мишелю пришлось здорово напрячься, чтобы дотащить брата, который что-то там пытался вяло перебирать ногами, до кровати. Жар кожи Аннэ обдавал щеки и словно жег сквозь футболку. И стало вдруг страшно. За брата, за судороги, которые точно вот-вот начнутся. А еще потому, что жаропонижающее Аннэ совсем вот недавно пил, но оно особо не помогло. В свои десять Мишель уже успел прочитать детскую медицинскую энциклопедию, чтобы знать, что от высокой температуры денатурируется белок, и тогда... Вдоль позвоночника стек холод.

— Сейчас! — ответил он, прижимаясь губами ко лбу Аннэ и лишний раз убеждаясь, что тот слишком горяч.

Он схватил со спинки кровати тряпки и метнулся вон из комнаты, в ванную, где смочил ткань прохладной водой и влетел обратно, тут же прикладывая прохладу к горячечному детскому лбу. Он откинул прочь одеяло, чтобы не собирало и не удерживало жар, а другой тряпкой принялся протирать кожу Аннэ — шею, руки от локтей вниз, голени и стопы.

Там, глубоко в груди еще ворочалась и ныла обида, и сильнее только жалила от того, что вот сейчас обижаться и злиться он просто не имел права. Потому что старший, потому что брат, потому что... любит. Оставалось только ощущать себя безмерно несчастным и безмерно жертвой.

— Легче? — спросил он, откладывая в сторону тряпку.

Что бы там Аннэ ни говорил, все равно продолжало быть страшно. Мишелю хватило нескольких температурных судорог брата в предыдущие разы, чтобы сейчас ожидать подобного с холодной тревожной дрожью под грудиной. И даже когда ты знаешь, что в таких случаях надо делать, для десятилетней нервной системы каждый такой раз оказывается своего рода шоком. Потому сейчас он внимательно вглядывался в лицо брата, пытаясь понять, действительно ли тому легче или это уже начинается бред?

Он взял тряпку, которой обтирал Аннэ, встряхнул ее пару раз, чтобы та остыла, аккуратно сложил и положил на горячий бледный лоб вместо первой, что уже нагрелась.

— Полежи, я сейчас вернусь, — тихо и безнадежно сказал Мишель, бессильно сдаваясь. Ярая, бушующая обида притихла, сжавшись под ребрами в маленький, неприятно тлеющий и прожигающий нутро уголек.

Взяв со стула пустую миску — она поселялась в их комнате всякий раз, как Аннэ заболевал, — он сходил в ванную за водой. Положил в нее свободную тряпку — ждать своей очереди — и развернулся к столу. Сегодня он опять был похож на прилавок аптеки — добрую его половину занимали лекарства: жаропонижающее, противовирусное, спреи для горла и носа, маленький ингалятор. Коробочка с градусником и термос с теплым липовым чаем с медом тоже был здесь.

— Пить хочешь? — спросил он, встряхивая градусник.

— Лимонад? — растерянно пробормотал Мишель, в следующее мгновение понимая, что происходит.

На затылке, там, где аккуратно собраны кончики коротких волос, собрался каплей холод. Но стечь ему вдоль позвоночника Мишель не дал.

— Мама, — крикнул он в распахнутую дверь, высунувшись из нее на полкорпуса, — Аннэ бредит!

И он видел — взором воображения, — как мама впопыхах испуганно отставляет утюг на подставку и кидается к лестнице. Он так не хотел, чтобы это случалось. Мама и так, с момента ухода их отца, все время уставшая и измотанная. И тут еще Аннэ. Ну почему, почему он так болеет? Так сильно, так страшно, заставляя маму волноваться до бледных губ и подрагивающих рук.

— Какая температура? — она мягко отодвинула Мишеля с дороги, входя в детскую.

— Не знаю, я как раз хотел померить, — он растерянно показал градусник, что крепко сжимал в пальцах.

— Аннэ! Аннэ! Ты слышишь меня? — Мари Ниве села на край кровати и провела ладонью по щеке младшего сына.

Слушая этот лихорадочный бред брата, Мишель ощутил очередной приступ раздражения — какое право имел Аннэ сейчас говорить таким блаженным голосом, пытаясь успокоить маму, когда он сам и есть причина ее тревог? Это казалось ему каким-то лицемерием: заболеть, заставить волноваться до покалывания в кончиках пальцев, а потом "Мама, мамочка, все замечательно". Дернув головой, Мишель отвернулся к окну.

— Лимонаду? — Мари даже не удивилась. — Конечно, давай вместе. Мишель, налей ча... лимонаду. Когда он в последний раз пил жаропонижающее?

Ниве взглянул на часы на запястье.

— Почти полтора часа назад.

Мари качнула головой: мало. Слишком уж быстро у Аннэ снова взметнулась температура. Она взяла тряпку из миски, отжала и принялась протирать кожу сына, как это делал чуть раньше Мишель.

— Давай градусник. Если выше сорока одного, придется давать силифен. — И уже обратилась к Аннэ: — Да, милый. Как ты себя чувствуешь? Поговори со мной, хорошо?

Ставя брату градусник, Мишель закусил губу.

Ощутив бедром сквозь юбку жар сына, Мари поджала губы. А следом запустила пальцы ему в волосы, нежно те рассыпая. Протянув руку, она взяла у Мишеля градусник и с аккуратной настойчивостью засунула тот Аннэ подмышку.

— Поиграем попозже, — ласково сказала она, — а пока полежи тихонько, не дергайся.

И ждущий взгляд на Мишеля.

— Сделай, конечно, — чуть не взывая проговорил тот, при этом умудряясь звучать нормально, по-братски. — Но только как мама разрешит. А пока полежи тихо, как она и велела.

А сам он отвинтил у термоса крышку, налили теплого чаю и подошел к кровати.

— Давай лимонаду попьем, милый. — Мари Ниве приподняла сына над кроватью и поднесла к его губам чашку.

Убрав термос и чай обратно на стол, Мишель замер около того, как мышь. Признаться, когда мама была рядом и брала на себя все эти хлопоты об Аннэ, ему становилось легче. Не так страшно, не так нервно за брата — мама, она знает, что делать. И в такие моменты он совершенно малодушно не думал о том, а каково же ей самой?

Когда вынули градусник и проверили температуру, Аннэ уже почти спал. Но столбик ртути бескомпромиссно показал "41,7", и пришлось тормошить его за плечо, совать меж губ таблетку силифена и почти насильно давать запить. А спустя пять минут измученный температурой Аннэ все же заснул.

Вечером у мамы было занятие. Сначала она хотела его отменить по случаю дня рождения Мишеля, но уж коли праздник отменился, а деньги все равно нужны, Мари Ниве решила сбегать на соседнюю улицу к девочке, с которой занималась с самого их переезда в Нео-Манчестер. Всего на полтора часа, и если что, Мишель всегда позвонит. А Аннэ — Аннэ до сих пор спит, а лоб его покрыт прохладной испариной оттого, что спала температура.

Она как раз обувалась и давала Мишелю последние — и в который раз — наставления: еда в холодильнике, мерять брату температуру каждые полчаса, играть с ним, читать ему, не обижать и давать как можно чаще пить, — как раздался стук в дверь.