Слава присел на лавочку, опустив голову, рассматривая свои руки. Вереница дурных мыслей вновь опутала разум, сковывая страхом. Какое простое действие: войти. А затем ещё одно: спросить. Ведь, возможно, они окажут ему помощь. А если нет? А если он не принёс нужных документов? А если средь  работников сего заведения есть знакомые отца... Тогда его жизнь будет кончена, ведь Стевич старший навряд ли простит сына за то, что тот фактически сдал его, обвинив в тирании. Слава нервно закусил губу, прикрыв глаза. Знакомая, девушка лет восемнадцати, учащаяся с ним в одном университете, видимо, пожалев, присела рядом с ним за один из столов в столовой, решив поделиться с ним своим завтраком. Немного расспросившая его о том, о сём (немного о жизни, об учёбе, о семье), дала ему совет обратиться в эту организацию, которая, насколько ей известно, оказывает помощь людям, попавшим в трудную ситуацию, пострадавшим от семейного насилия. Вероятно, девушка подумала, что отец не наказывал сына, а избивал до полусмерти, насиловал и унижал. Дав волю фантазии, девушка сделала из Славы великомученика, шедшего по пути ложному, несущему свой тяжёлый деревянный крест, залитого потом и кровью, в вьющихся чёрных волосах юноши её мерещился терновый венец, а на руках стигматы. Себя же она успела представить в роли великой спасительницы, оттого так назойливо раздавала советы о том, как жить. Славе было несколько неловко от её слов, он всё пытался объяснить ей, что она его неправильно поняла, несколько утрированно, однако так и не смог и слова вставить, пока она вела свой бесконечный монолог, затем же, пообещав сербу свою помощь, спешно покинула его, как только раздался звонок телефона. Назад она уже не вернулась. Впрочем, перерыв был окончен, и нужно было идти на учёбу. Пусть это был всего лишь непродолжительный и весьма смутный разговор, пусть девушку, возомнившую себя спасительницей, он толком и не знал, однако её слова запали в душу, особенно те, при помощи которых Мстислав узнал о "Руке помощи". Повторяя про себя вновь и вновь это сочетания, Слава пытался понять, стоит ли ему посещать это место. Мстислав поднялся, направился ко входу в здание, оглядываясь по сторонам.
"Зачем я это делаю? Затем, чтобы нажаловаться на отца, чтобы рассказать, как ему плохо, людям, которым, вероятно, абсолютно всё равно..." - Слава грустно улыбнулся, замер, коснувшись ручки двери. Та дёрнулась вниз, отчего серб сделал поспешно шаг назад, за ним ещё один и ещё, чтобы выпустить выходящего. Увидев мужчину, Слава сделал глубокий вдох, пытаясь услышать его запах. Серб в большинстве случаев больше полагался на обоняние, нежели на зрительное восприятие, поскольку запахи не обманывали. Запах сильный, но не резкий, ничего страшного. Слава несколько опасался альф, отчего старался держаться от оных подальше. Вероятно, не по той причине, что боялся за сохранность своей жизни, а потому, что имел постыдную слабость к оным.
- Добрый д...добрый вечер, - запустившись, Слава поспешил себя исправить, подметив, что уже стемнело, - Вы ведь здесь работаете? Я... немного опоздал, к сожалению. Вы... вы бы не могли ответить на мои вопросы? Мне, право, неловко. Вы торопитесь? У вас не найдётся пару лишних минуток? Я бы хотел немного узнать о вашей организации.. могу ли я получить помощь... Насчёт насилия... о каком насилии идёт речь? В общем...иными словами, я бы хотел узнать о вас. О "Руке помощи".
Слава опустил голову, замерев. Он вполне был готов к отказу, к любой грубости, которую мог бы услышать. Пожалуй, это было весьма некультурно и даже нагло с его стороны вот так останавливать человека, мучить его допросами, но... Слава покачал головой: "Попытка не пытка, пусть будет, что будет"

Мстислав и вовсе стушевался. Он, видимо, поняв, что весьма неудачно начал разговор, что оного вообще заводить не стоило, нервно закусил губу, уже раздумывая над предлогом - коротенькой фразой, раскрывающей причину, благодаря которой можно было бы положить конец этой неудобной беседе, а затем поспешно ретироваться.
- Мне очень неловко, сударь, - запинаясь, начал Слава, но за мужчиной последовал, но держался несколько поодаль, словно боялся, что за любое его слово незнакомец может ударить, - простите меня за беспокойство, простите. Я не займу у вас много времени. Простите меня, пожалуйста, - сбивчиво, задыхаясь, повторял извинения Слава, не поднимая головы, смотря на ноги мужчины, быстро переставляя свои, путаясь, спотыкаясь. Давненько он не чувствовал себя настолько подавленно, разбито. Желание поскорее сбежать обострялось с каждым шагом.
- Меня зовут Мстислав, - представился серб, считая это чем-то необходимым, хотя, весьма вероятно, что мужчине было абсолютно всё равно, как звали парнишку, - Мстислав Стевич, - повторил Слава, вдыхая едкий дым, жмурясь, - Я бы хотел, - реплика резко прервалась кашлем. Мстислав остановился, сделал глубокий вдох и снова поспешил за мужчиной.
- Скажите, какую помощь оказывает ваша организация? Кому? Какое насилие? Как именно? - боясь не успеть, Мстислав, запинаясь, но довольно быстро проговорил свои вопросы.
- Скажите, что нужно дать взамен? Что от меня требуется? Прошу вас, ответьте! - чуть громче проговорил Слава, подняв голову, уже сверля взглядом спину незнакомца, - Вы...гарантируете анонимность? То есть.... мои родственники об этом не узнают? А правохранительные органы? Мне очень страшно...  , - Стевич протянул руку, схватив мужчину за рукав, пытаясь его остановить, - Помогите мне, пожалуйста. , - смутившись, Слава снова опустил голову. Неловко от той наглости, которую он себе позволил, но... иначе бы он, возможно, даже не стал бы отвечать. Нужно быть настойчивее, так говорит отец. Нужно быть...

Слава послушно проследовал за мужчиной. Намного легче было говорить с ним так, держась позади него, прислушиваясь к его шагам, дыханию, пристально вглядываться в спину, пытаясь угадать выражение его лица, воображая себе, как он реагирует на поток его вопросов. Мысли как всегда сплетались в тугой клубок. Начиналось всё с хороших предположений. Может быть, он улыбается, по-доброму, может, он действительно проникся проблемами юноши и хочет помочь. Но эта нелепость быстро была уничтожена. Может, нет никаких эмоций? Просто усталость? Желание поскорее отвязаться от назойливого попутчика, навязавшегося так некстати. Слава снова (по своей привычке) закусил губу, опасаясь собственных мыслей, которые более походили на клубок змей: шипели, кусали друг друга, пытаясь выбраться, выползти, но тем самым сплетались только туже и туже. Мстислав не любил подобного рода беседы, когда собеседник не смотрит на тебя, стоит спиной... Но, как оказалось, так было говорить с мужчиной намного легче. Проще. Стоило им прервать их путь, опуститься на скамью, как Слава тут же устремил пытливый взгляд к лицу мужчины, рассматривая его, с надеждой выискивая соучастия. Но резкая боль пронзила грудную клетку, лезвием входя в мягкое больное сердце. Слава, снова весь съёжился, медленно отводя взгляд в сторону. Его взгляд, слишком холодный, слишком безразличный, то ли от усталости, то ли от раздражения - бог весть, был так похож на взгляд его отца, который тот дарил ему всегда, когда Слава в очередной раз пытался оправдаться за тот или иной проступок. Он, отец, слушал, но не слышал, смотрел так, будто не понимает, нет, не хочет понять его. Так, словно перед ним ещё совершенно маленький ребёнок. Нет, не ребёнок, на детей смотрят нежно, ласково, пусть и сознают их глупость, несмышлёность, но всё же с любовью. Отец же смотрел на него, как на подобранного им из доброты душевной щенка. Грязного, крайне некрасивого, не породистого, жалобно скулившего у ног, выпрашивая прощения за то, что снова изорвал подушку. Какой глупый, какой бестолковый щенок. Сплошное разочарование. Слава только ниже и ниже наклонял голову. Услышав слова мужчины, Мстислав повернул к нему голову, устремив взгляд мертвенно серых глаз на мужчину. Улыбка, мягкая, бестолковая, искривила дрожащие губы. Стевич будто хотел сказать что-то, но не мог. Ком, вставший в горле, не позволял. Но во всём взгляде съёжившегося существа, незнакомец мог бы, наверное, прочесть, если бы захотел, просьбу, так и застывшую на губах, не озвученную, проглоченную: "Не смотрите так на меня, я и сам знаю. все знаю. Знаю, что не так, что виноват, что я такой-сякой и что на мне, пожалуй, давно можно было бы поставить крест". Серб снова опустил голову, рассматривая свои  руки, дрожь которых выдавала горечь обиды. На кого? На отца ли? На незнакомого мужчину, покой которого он нарушил? Нет, не на них. На себя. Словно жгучий яд, он глотал обиду, ощущая невыносимое жжение внутри, там, где говорят, душа. Там, очень и очень глубоко. Мужчина просил успокоиться, как просил успокоиться его отец, вызывая только ещё больший страх. И чем тише, чем спокойнее говорил отец, тем страшнее становилось Славе. В такие моменты он понимал, как боится его, до паники боится, до острого чувства внутри, срывающего громкий крик с губ, вынуждающего тело повиноваться, двинуться. Уйти. Сбежать. Но не было сил. И тогда наступало смирение, сковывавшее оковами тело, лишая лицо эмоций. Бледная кожа, такие же светлые, практически без цвета глаза, застывшая линия губ. Казалось, он и не дышал. Слишком тих. Только чёрная смоль волос разбавляла белизну кожи, тонкие линии чёрных бровей и тёмные круги под глазами, предвещающие болезнь, которая ещё не коснулась его остро, ощутимо. Болезненная худоба и дорогой чёрный костюм. Выглаженная рубашка, прикрытая чёрным пиджаком, чёрный галстук с узором (отец был любителем подобного рода галстуков, отчего и сыну покупал вещи такие же, руководствуясь своим вкусом), чёрные брюки, заканчивающиеся у пола лакированными чёрными туфлями. И в этой одежде, новой, выглаженной, с девственно белым платочком, треугольником торчащим из кармана, он казался таким... странным для самого себя. Наряд сидел на нём так же, как и на бедняке, погибшем то от голода, то ли от чахотки, то ли еще бог знает от чего, которого какой-то господин NN по доброте души нарядил в свои вещи для похорон. ( Возможно, даже не в свои, купленные, но пред честным людом гордец обязательно скажет, что пожертвовал бедолаге свой лучший и самый дорогой костюм. Зеваки поахают и забудут) Болезненный вид, мёртвое неподвижное тело и чёрные траурные вещи. Таким видел его отец. В такие минуты Славе и самому казалось, будто он умер. Слишком неживым себе казался. Слишком холодно и темно было здесь, в теплой светлой комнате отца. Лишь боль от удара отца, яркой вспышкой отозвавшейся в покалеченном месте, приводила его в  чувства, словно электрический разряд заставлял сердце биться. Но тогда как он желал умереть! Как, сдерживая собственные слёзы, душа их в груди, цеплялся рукой за ворс ковра, вздрагивая, вытирая кровь с разбитой губы, боясь подняться, чем только сильнее злил отца. Бесконечная кома.
Очнувшись от собственных воспоминаний, Мстислав приподнял голову, кивнул только затем, чтобы показать, что он слушает или... что он ещё дышит? Слава вновь устремил болезненный взгляд на мужчину в ответ на его просьбу, касающейся вдохов и выдохов. Не мучайте меня, - читалось в его взгляде. Помолвить и слова сил не было. Тупой болью внутри отзывались воспоминания. Боясь снова порезаться о безразличие мужчины, он, спрятавшись в свою скорлупу, сокрыв эмоции, что так явственно ранее отражались на его лице, опустил голову, снова всматриваясь в свои ладони, всем своим видом говоря, что готов слушать, но говорить - нет. Он боялся незнакомца, даже более - ждал, что тот ударит его за любой проступок: за лишний взгляд, за слово, за молчание, за вдох.
Слава выслушал мистера Келли, но ответа на его вопрос не последовало. Нависла пауза, в продолжении которой Мстислав не сводил взгляда со своих рук. Более не было дрожи, но был страх. Наконец-то, выждав минуты две, Мстислав осмотрелся по сторонам, будто опасаясь, что кто-то может подслушать.
- Вы не расскажете ему?  - сорвался первый вопрос с бледных губ, за которым последовали и остальные, - Вы не ударите меня, если я расскажу? Вы не ударите меня, если я расскажу о нём? Не ударите, если расскажу о семье? Вы не сделаете мне больно? - запнувшись,  Мстислав продолжил, но уже тише, намного тише, - Не бейте по лицу, - едва слышно попросил серб, - Меня зовут Мстислав Стевич, - зачем-то повторил Слава снова. Вероятно, так ему было легче начинать столь неприятный рассказ. Эти слова, ещё не касающиеся больного, того, что внутри, того, что трудно произнести, позволяли ему несколько расслабиться, отогнать проклятый комок истерики, вставший в горле, придушить слёзы и унять дрожь, то и дело пронизывающую тело, хотя погода была тёплая, летняя.
- Я мужчина, я, - вновь Слава запнулся, - ом....оме..., - но Мстислав не дал мистеру Келли возможности докончить его фразу, поспешно проговорив, - я омега. И это, пожалуй, моя главная проблема в жизни. Хотя нет, для меня самым большим несчастьем в моей жизни стало моё рождение. Я родился не в браке. Родился от женщины, сгубившей свою жизнь ради мужчины. Мужчины нехорошего, жестокосердечного, никогда и никого не любившего ., - всё более и более распалялся Мстислав, - Мой отец был человеком из богатого рода. Богатого и весьма замкнутого в своей самобытности. Рода, жившего строгими... непонятными законами. Нехорошие люди, жестокие люди. Они безнравственное, подлое, низкое возвели в ранг прекрасного! Они подлость, скупость, тщеславие, эгоизм, корысть, похоть, чревоугодие называли качества хорошего человека! Они очернили хорошее, белое называли чёрным, а чёрное - белым! - Слава приподнял голову, но, осознав, что говорит совершенно не то, что хотел бы от него услышать мужчина, поспешил снова вернуться в отцу, - Отец обижал маму. Она была... никем. Никем для него. И я был никем. Но, знаете, пожалуй, это было самое лучшее время в моей жизни. Я был с мамой. Она никому меня не отдавала. Она любила меня! Любила! - ощутив ком истерики, Слава наклонил голову, прикрывая лицо руками, пытаясь успокоиться, - но затем... в один день,  - продолжал он совсем тихо, - всё изменилось. Да, изменилось, - задумчиво проговорил последнее слово Стевич, - Что-то случилось. Папа забрал меня у мамы, назвал своим сыном. Я не хотел быть его сыном. Но... тогда я так обрадовался. Мне казалось, что всё изменится. По-хорошему изменится! - сейчас Слава так походил на ребёнка. Сбивчивые короткие фразы, частые повторы. Казалось, будто сейчас он озвучивал свои мысли, тогдашние мысли, жившие в его маленькое несмышлёной головке. Они остались, законсервировались, не изменились, оттого звучали так глупо, наивно, а вместе с тем искренне, не испорченные излишними преукрашиваниями, размышлениями, кои так любят добавлять люди взрослые, уже не раз переосмыслившие события дней своей младости, - Он плохо со мной обращался! Наказывал! Меня мама никогда не наказывала! - Слава говорил достаточно громко. Впервые... впервые за долгое время он мог высказаться, не боясь. Так не выходило даже с Винсентом, как бы альфа ни пытался окутать заботой и теплом Славу, свои сильные руки он не мог дотянуть до его сердца, не мог вынуть из его груди боль, не мог и не хотел слушать юношу, принимая слова его за бред, за маленькие проблемы маленького ребёнка. А ведь для Мстислава это было очень важно. Маленькие проблемы - это его жизнь, его мир, целая Вселенная в юной душе, уже израненной и искалеченной, проблемы души, ищущей помощи, жаждущей поделиться, слиться, согреться.
- Было страшно! Больно! Он учил меня чем-то... Он всё хотел изменить меня. Но я не понимал, часто болел Страшно... Больно... Было плохо, - словно путаясь в своих собственных мыслях, проговорил Слава, - И... он забрал у меня маму! Совсем забрал! Совсем-совсем! А потом, - начав с громкого тона, Мстислав и вовсе притих, переходя на шёпот, - потом отец сказал мне, что я для него - сплошное разочарование. Я лишь щенок, приблуда, глупый и бесполезный. И сейчас. Я глупый и бесполезный. Он наказывает меня, больно наказывает. Мне страшно. Я не хочу к нему возвращаться. Но... у меня теперь нет дома. Меня взял один мужчина в свой дом. Он альфа. Я их немного боюсь. Он большой. Но... не знаю. Отец меня накажет, если узнает. Сильно накажет. Мне нельзя домой...

Отредактировано Mstislav Stevich (7 августа, 2015г. 00:12:30)

"Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов!"
Братья Карамазовы.

Мстислав то и дело мельком поглядывал на мужчину, словно опасаясь смотреть на него прямо, без утайки, словно это было чем-то до безобразия неприличным, но Слава всё пытался разглядеть что-то в лице мистера Келли. Его выражение, прочесть во взгляде, в тонкой линии губ что-то. Что-то, что было для него крайне важным, сейчас жизненно необходимым. Он боялся его. И сейчас, только сейчас откровенно сознался себе в этом страхе, потому что, наверное, потому что ещё никогда не видел настолько безответного, даже пустого выражения лица человека, слушающего, человека, коему повергают тайну. Напротив, казалось, будто мистер Келли не верил ни одному его слову. Не верил или не хотел верить, а может быть, ему не было и дела до трагедии Мстислава.
Эта мысль, едкая, словно ртуть, наполняла сердце, сковывая болью. Горьковатый привкус отчаянья во рту и страх, слабый, колючий страх, разрастающийся с каждой секундой, разгорающийся, будто пламень от дуновения ветра, жгущее кислород. Что есть такое этот человек, кто он, нет, нет, нет, что он? Именно вопрос что, заключающий в себе понятия шире, нежели "кто".
Мельком скользнула разумная мысль в голове Мстислава о том, что, возможно, этот человек устал, что у него нет ни сил, ни желания возиться с худощавым мальчишкой, но эта мысль была вытеснена иными. Жалость к самому себе, к своему положению, отсутствие поддержки, даже соучастие со стороны сидящего рядом человека, огрело розгами больное сердце. Будучи крайне мнительным, Слава довёл недоверие мистера Келли до презрения, жгучего и крепкого. И снова ком в горле, и детское, поистине детское желание заплакать, выпуская боль и обиду наружу, выплакать их, чтобы освободиться, ощутить желанную пустоту в душе. О, если бы только. Но... Мстислав прикрыл глаза, нервно кусая губы. Разве мог он позволить себе такую слабость? Мог ли? Он - Стевич, пусть и такой... но всё же Стевич, а Стевичи не выказывают слабости другим, нет, не ломаются. Гнутся, но не ломаются. Как он мог сейчас признать и принять свою слабость, пожалеть себя, уповая на сострадание со стороны человека, человека чужого и равнодушного. Чужой человек всегда остаётся человеком чужим, а здесь... а здесь даже и семья не примет твои слабости. Так принимай из сам, души, дави в себе.
Мстислав поднял голову, приоткрыв глаза, но более взгляд не переводил на мужчину. Может быть, он и не такой дурной доктор? Ведь лечит, своеобразно, но лечит, словно медик, дающий больному мышьяк. Чужое безразличие, холодное, колкое, быстро проникло в его сердце, смешиваясь с болью и обидой, образуя жгучий коктейль, выгорающий и кристаллизующийся в безразличие собственное, лёгкое, рассыпчатое, доходя до презрения и даже, откровенно говоря, пренебрежения. Тогда человек, вкусивший кристаллы этих чувств, забыв о жалости, взирает на судьбу свою как бы со стороны, поодаль, будто биолог рассматривает в микроскопе бактерию, что-то для себя подмечая, делая какие-то свои заключения. Что есть правильно, а что есть неправильно, а в итоге - всё равняет. И боль сравнивается с радостью, и счастье сливается с несчастьем. Всё одно. Всё без вкуса, без надобности. Смешение красок образует грязно-серый цвет. И человек, осознавший, что вся его жизнь - пустое, его муки, страдания, надежды - не более, чем пыль, проникается таким же черным безразличием и к собственной жизни. День пережит, и ладно. А если попадает в ситуацию опасную, допустим, несущийся на него автомобиль, то не отходит, прямо смотря в лицо смерти. Зачем бежать и прятаться? Всё равно, он принял. Будет, что будет. И несётся эта рыба брюхом кверху по течению, к самому водопаду. Есть ли разница, когда жизнь оставила тело? Но... есть здесь одно но, способное привести в движение даже умершую плоть. Это яд. Это сильнейший яд злости.
Яма, возникшая между ними ещё до признаний Славы, только увеличивалась, а вскоре и вовсе стала непреодолимой пропастью. Мстислав даже несколько отодвинулся от собеседника, дабы достигнуть края лавочки. Казалось было, что он готов в любой момент сорваться с места, сбежать, лишь бы только избежать продолжения этого неприятного для него разговора.
А ведь и правда, как интересно устроены люди. Их колют, они стонут от боли, причитают, проклиная мучителя, но стоит мучителю прекратить колоть, стоит только бросить ласку, как обглоданную кость изголодавшемуся псу, как оные, жертвы то есть, набрасываются с такой жадностью на эту ласку и веруют, веруют, веруют. Так и Мстислав. На протяжении всего разговора, стоило только Сэму кольнуть его, как серб жмурился, кусал губы, нервничая, выискивал повод сбежать, оставить мужчина наедине с собственным злым языком. Но как только тот допускал иные нотки в своём голосе, как Слава... ухватившись за эту соломинку, как утопающий, спешил раскрыться, поведать ему обо всём, чтобы вновь наткнуться на шипы, коими огородил себя мистер Келли, явно не желая ни подпускать, ни принимать.
Словив себя на этой мысли, Мстислав едко ухмыльнулся, пристыдив себя. Переведя взгляд на собеседника, когда тот начал говорить, Слава снова не удержался от усмешки. Теперь он не верил его словам. Ни одному,  воспринимая происходящее, как нелепую комедию, в коей главной потехой для зрителей стал он, серб, жалкая жертва и слабоумный мальчишка. Потешался над ним и сам мужчина. А ведь и вправду, смешно.  Слава упёрся локтем в своё колено, подпирая рукой голову, не сводя взгляда с мужчины, ожидая, что ещё он скажет, как ещё придумает поизмываться над ним. Мстислав более прислушивался к языку жестов, тона, всматривался в лица, руки, позы собеседников. Привычка, выработанная при помощи отца, поскольку тот, когда злился более, говорить начинал тише, ласковее, как бы... добрее, а затем резко срывался и... Как лживы слова, как правдиво тело.
- Как успехи у вас, на рабочем поприще? - как-то резко произнёс Слава, вклинивая эту неуместную фразу сразу же после того, как мужчина попытался убедить Стевича о том, что отец ничего не узнает. Он злился, злился настолько, что не отдавал отчёта словам и поступкам, злился так, как злился его отец тихой, ядовитой, нарастающей с каждой секундой злостью, жаждующей запустить свои длинные острые ногти в плоть жертвы, вонзить зубы и разорвать.
- Вы производите впечатление человека замкнутого, озлобленного, не любящего, - с улыбкой произнёс Стевич, выплёскивая скопившуюся обиду. Он не хотел более говорить о себе. Ни слова. Нет. Более за сегодня он не раскроется, слишком много новых ран, хватит с него этих издевательств. Этих насмешек. Злого, поистине злого смеха над ним!
- С вами тяжело говорить, а ещё более,говорить откровенно. Вы закрыты от людей сами, а ждёте, что оные раскроются. Вам безразлично то, что не касается вас. Вы злой человек. Я это чувствую. Но, вероятно, вы мне и были так нужны. Спасибо, вы указали мне на мои излишние, даже неуместные сопли, слёзы. Забавно, да? - Мстислав говорил спокойно, но чем дольше говорил, тем больше растягивал слова.
- Любые вопросы? - Мстислав в удивлении приподнял брови, но затем улыбнулся, - Хорошо. Продиктуйте мне номер вашей карты, я вам переведу деньги за этот вечер. Заплачу за потраченное на меня время. Сколько вы хотите? Я заплачу вам. Завтра... да, наверное завтра... или послезавтра я запишусь в "Руку помощи", вам будут платить за меня положенное. Возможно, это придаст вам стимул, - уже с неприкрытой обидой произнёс последние слова Слава, но затем рассмеялся, поднимаясь. Если бы только это увидел отец, то непременно бы похвалил сына на эту эту истиную "стевитчину". - Извините, что отнял ваше время. И спасибо вам, я понял, что мои страдания - пустяк. Я сам себе надумал. О них надо молчать, чтобы не тешить народ честной, - уже как-то по-шутовски, оттого и нелепо проговорил Слава, улыбаясь.
- Мне пора домой. Я запишусь к вам. Через неделю непременно! Или завтра. Или послезавтра.

Отредактировано Mstislav Stevich (25 августа, 2015г. 13:33:24)

- Я запишусь, запишусь, - несколько успокоившись, как-то рассеянно проговорил омега, не сводя взгляда с мужчины, но как бы и не смотря на него вовсе, а сквозь, - На днях, обязательно на днях, - Слава кивнул, тихо добавив, - Наверное. Слова эти сорвались с его губ как-то неосознанно, словно некая отговорка, необходимость, которую нужно было произнести, чтобы удостоверить мужчину в своём решении, в то время как мысли его были заняты совершенно иным.
Вы хотите, - Мстислав улыбнулся. Кривая болезненная улыбка искривила бледные губы, а взгляд серых глаз соскользнул с лица мужчины к его рукам. Как же сейчас ему  хотелось сбежать, спрятаться там, где тихо, чтобы... чтобы в одиночестве дать волю слабости, не стягивая горло удавкой-галстуком, душа истерику... А ведь если бы только мужчина сейчас проявил больше агрессии: осудил его, побранил, наказал, даже ударил, то он непременно сломался бы, как ломался тогда, когда приходил на встречу с отцом. Но собеседник сохранял спокойствие, кое в ответ пытался додержать до конца и серб. Но он, мистер Келли, вероятно понимал излишнее и глупое притворство Славы, однако этикет требовал. И только лишь язвы, просачивающиеся в речь, повышенный тон, выдавали его раздражение, и только сейчас он был до безобразия похож на своего отца. Стевич, истинный Стевич. Мстислав отвёл взгляд в сторону, ловя себя на мысли, что мистеру Келли действительно удалось его задеть. Больно ужалить. Очень больно. Серб, крепче сжимая руки в кулаки, пытался отогнать прочь хрупкие нелепые мечты о побеге. Нет, нужно было выдержать и вытерпеть до конца. Ему уже не шесть лет, чтобы искать спасения в тихом углу в обнимку с игрушкой.
Мстислав ответил кивком головы. Всё, что он мог сказать, он уже высказал. Вышла и боль через спутанные реплики дрожащим голосом, повествующим о тех несчастьях, кои ему пришлось пережить и с которыми он, возможно, ещё столкнётся; вытекла через язвительные монологи, сорвавшиеся с губ серба в запале злости, жгучая едкая обида, зародившаяся изначально только из-за отсутствия соучастия, но затем, сливаясь с тонкими ручейками припоминаемых им поступков и слов иных людей, принявших то или иное участие в нагромождении препятствий на жизненном пути омеги, обратилась в мощный бурлящий поток, что прорвал платину терпения. Это была обида на отца, измучившего его своей строгостью, обида на родственников, не принимавших его за члена семьи, видя в нём урода, позорившего всю диаспору, на сокурсников, изжаливших своими проделками, обративших обучение вне дома, в университете, среди других людей, в Ад, где каждый день он должен был претерпевать муки за... грехи содеянные? Но в чём он был виноват? Почему они выбрали его в качестве своей жертвы? Что в нём было не так? Видели слабость... а того, кто слаб, принято забивать. И, наконец, обиду на мужчину, на дамбу спокойствия на которую наткнулась бурная река эмоций Стевича. И рвали тёмные пенящиеся воды бетон построения, вгрызались острыми зубами, выли, основанная своё бессилие, изнемогая от жгучего желания, стремления, злости, метаясь в отчаянии, набрасывались раз за разом на стены, возведённые самим мужчиной для защиты своего мира, для защиты того скрытого, к чему не подпускались они, чужие. И осознав бессилие своё, смерилась река, застыла, принимая своё поражение, как и Мстислав, несколько остыв, придя в себя, потупил взор, более не имея сил для сопротивления,выжидал, когда мужчина после продолжительной невыносимой тишины решит покончить с затянувшейся беседой.
Стевич вздрогнул, как только Сэмюэль протянул ему своему руку. Серб замер, всматриваясь сначала в мистера Келли, словно выжидая, что-то ещё приплетёт к вышесказанному, затем перевёл взгляд на руку,не понимая сего жеста. Сознание, отравленное едкими мыслями, невыносимыми воспоминаниями и острыми, слово иглы, аналогиями, кои неосознанно проносились перед глазами, навеваемые ситуацией, в которую угодил серб, отказывалось воспринимать действительность, выстраивать причинно-следственные связи. Он воспринимал отрывочно, словно больной, отходящий от наркоза: мужчина, Келли, его глаза, его лицо, рука. Наконец Мстислав поднял руки, разжал пальцы, протянул навстречу и вложил в ладонь мужчины, несколько сгибая. Замок.
- До встречи, мистер Келли, - проговорил Слава, плавно и осторожно убирая свою руку, - И, - Слава кивнул, - спасибо вам.
Серб поспешил удалиться. Он шёл спешно, мягко, но нетвёрдой походкой, словно был готов повалиться на землю от любого препятствия, словно из его ещё юного тела высосали все силы, оставляя точившую изнутри пустоту, оборачивающуюся в слабость, цианистым калием разъедающим организм. Только тогда, когда скамья с Келли перестала быть видна, он несколько сбавил темп, приближаясь к остановке. Отдавшись всецело и полностью во власть трусливого  желания - сбежать и спрятаться, он спешно осуществлял пункты по достижению своей цели. Монорельс, недолгий путь, обрывающийся остановкой, затем асфальтированная дорога, затем брусчатка - столь хорошо изученный маршрут, который привёл его к большим железным воротам дома Ворлога.