Белые стены. Белый потолок. Белые простыни. Белый пол. Люди в белых халатах. Белые шприцы, белые бинты. Всё невыносимо белое вокруг, слишком чистое, стерильное. Мстислав перевёл взгляд от стены к потолку, вытягивая к нему руки, будто надеясь достать. Боль, ослабшая, но по-прежнему едкая, пронзила руки, будто электрический разряд, оканчиваясь на кончиках пальцев. 
«Он сильно разозлился. Почему он так сильно разозлился? Потому что… Как давно я здесь? Не помню. Винс… Прости меня… не оставляй меня», - пронеслось в голове омеги.
- Он не услышит, - вслух проговорил Слава, обрывая бесполезный поток своих мыслей, - разве ты не знаешь, Слава, что ты не нужен ему? Не нужен. Он ведь сказал. Да и ты будто не знаешь, что… - Мстислав вздрогнул, не находя в себе силы произнести это страшное слово «возлюбленный». Его возлюбленный, человек, который  так дорог Винсенту Ворлогу, человек, ради которого он готов пойти и в огонь, и в воду, человек, на спокойствие и счастье которого так бессовестно и подло покусился серб, Слава, одержимый своей пьяной любовью и глупым желанием любить, быть любимым, быть рядом с тем, с кем тепло, хорошо, спокойно. Какая глупость! Слава обессиленно опустил руки на свою грудь, жмурясь.
Какие белые стены, какой белый потолок, как бела подушка, на которой покоится его голова, как белы простыни и одеяло, прибравшие себе его тело, такое грязное, искалеченное и осквернённое тело. Жалость к себе, невыносимая едкая жалость терзала грудь, пытаясь вырваться наружу горькими слезами, душащей истерикой, опустошающей лёгкие, отравляющей душу, встала комом в горле, не позволяя боле не проронить и слова.
«Я один. Совершенно один, Слава… Где твой отец? Где твоя мать? Где тот, кто согрел тебя? Где тот, кто сломал тебя? Где… те люди, чьи имена я знаю, чьи руки я помню, чьи слова терзают моё сознание. Почему они оставили меня? Потому что я слабый. Потому что я… Ха!» - Мстислав ядовито улыбнулся, готовя предъявить самому себе новые контраргументы. Антитезис, на изложенные выше тезисы. И не настанет никогда синтеза. Слава, уже несколько дней лежащий в этой больнице, совершенно отвык от общения с людьми. Его никто не навещал и даже никого не клали рядом с ним в одну палату, будто он был прокажённым, несмотря на то, что в его палате всё ещё пустовала одна кровать, стоящая подле противоположной от Славы стены. И, возможно, будь у него хотя бы сосед по палате, он бы не впал в это безумие, не начал вести бесконечные словесные дуэли с самим собой, изгрызая себя с каждым днём всё более и более, терзая сердце горькой правдой, хорошенько приправленной ужасающим вымыслом, на который только способны люди, ощущающие себя отвергнутыми, неприятными, ненужными. Он, заключённый в этой консервной банке, плавая в собственном соку ядовитых гниющих мыслей, поедал самого себя, направляя всю свою злость, ненависть и презрение на себя. На себя и того, кто был во чреве.
- Я беременный, - как приговор, громко и горько произнёс Мстислав, спешно переворачиваясь на другой бок, уложив руку на свой живот, прощупывая. Не верилось, что… совсем не верилось, что внутри него живёт жизнь. Разве это возможно? Чтобы он… чтобы так. Слава покачал нервно головой, пытаясь прогнать эти тягостные мысли. Тесты могли ошибиться, врачи могли ошибиться. Да разве он смог бы? Да и от кого?
Вздрогнув, Слава нервно выдохнул, поспешно поднялся с постели, принялся расхаживать от одного угла к другому, не в силах сдерживать нервное напряжение, готовый вот-вот снова сорваться на истерику, чтобы вновь прятать лицо в подушку, задыхаясь, истошно ненавидеть, кричать и глушить собственные крики. Но благо порыв был притушен.
- Слава, подумай, кто бы мог? Саша… надо позвонить Саше… - но лишь одно упоминание имени этого человека вызвало очередную вспышку боли в теле, которая, как казалось Славе ещё совсем недавно, вовсе его покинула. Но нет.
- Он… он, наверное, меня убьёт. Ну и пусть! Пусть! Пусть! – Мстислав приблизился к тумбе, на которой лежал его мобильный телефон, опустившись на край постели, Слава поспешно набрал номер мафиози.
Длинные, невыносимо длинные гудки не сменялись ответом. Может быть, он нарочно? Может быть, Александр более не заговорит с ним. Наигрался, получил то, что хотел, насытился чужой болью и унижением, но… но почему не убил? Почему не убил после того, как Мстислав узнал его тайну, страшную тайну, благодаря которой пса могут надолго упрятать за решётку. Снова.  Он доверяет ему?
Слава нервно рассмеялся, снова набирая номер Александра. Нет, о каком доверии здесь может идти речь. Зеннхайзер не такой… вряд ли он кому-либо доверяет, если, конечно же, речь идёт не о его стае псов, которых, он, небось, ещё и вечно испытывает на преданность. Слава покачал головой, словив себя на мысли, что слишком много думает о Александре. Отложив телефон в сторону, Слава прикрыл глаза, пуская голову на руку,  для опоры упираясь локтем в колено.
Лишь бы не визит врача. Только бы не сейчас. Ведь он сорвётся, не выдержит, выпустит наружу свою обиду, отчего будет похож на ребёнка, глупого, одинокого и грустного ребёнка, которого родители, будто бы в спешке, не заметили и оставили на вокзале. Напуганный, отчаявшийся.
- Отчаянье, - проговорил Слава, намеренно несколько растягивая каждый слог, будто пытаясь распробовать его на вкус.  Что видели врачи, бережно латавшие его раны, которые, словно сувениры на память, щедро надарил в избытке Александр. Хотя… нужно отдать должное правде, упомянув один крайне интересный факт. Он более не бил его по животу. Куда угодно, но несильно, и не по животу. Догадывался? Знал? Хотел ли?
Мстислав усмехнулся. «Наверняка этот пёс знал…знает… и выбросил меня. Зачем? Почему? Забавы ради?»
Серб снова взял в руку телефон, но номер набирать не спешил. В воспалённом рассудке промелькнула мысль о том, чтобы позвонить отцу, извиниться, разрыдаться и умолять… так отчаянно, громко в исступлении умолять его принять Славу назад, домой. Но что ждёт его дома? То же, что испытала его мать. Презрение, обиды, извечные упрёки отца. Нет, он не желал этого, жизнь, подобно той, которая могла бы его ожидать в  случае возвращения в родной дом, была смерти подобна.
«Тогда…» - искрой сверкнуло в сознании омеги, пока пальцы набирали ещё один номер. Длинные гудки и ответ.
- Винсент… - негромко проговорил Слава, - Винсент, я должен тебе кое-что сказать. Пустяк. Совершенный пустяк. Нет, только не бросай трубку! Прошу… Винсент, я… я беременный.
Несколько невероятно длинных мгновений тишины.
- … Что? Слав? Ты о чём? – голос чуть растерянный, немного сонный, но беззлобный. 
Слава нервно выдохнул, поспешно проговорил:
- Винсент! Я не хочу этого ребёнка, я не хочу! И не хочу быть. Я предал тебя! Я предал отца… Я всё потерял. Всех. И что мне осталось? Червь, пожирающий изнутри. Нужны деньги на аборт. У меня… их нет.
- Слав. Слав-Слав-Слааав… Подожди буквально секунду. Хочешь сказать, что носишь моего ребёнка? Слав, где ты? Давай я приеду. Мы поговорим. И всё решим. Где ты?
Мстислав вздрогнул, закусив губу, ощущая невыносимую боль в груди.
- Я…, - голос дрожал, а слезы наворачивались на глаза. Выдохнув, серб попытался взять себя в руки, придушив слабость и стыд, - Я не знаю, чей он! Не знаю…И боюсь узнать. Не хочу. Винсент, ты любишь другого. Я не хочу разрушать его счастье. Я третий лишний. Я не должен был. Я тогда… сглупил… я не контролировал себя…. Ничего толком не помню. Прости… Это лишь недоразумение, от которого нужно избавиться.
- Слав, - голос совсем мягкий, - Всё будет хорошо. Я приеду и заберу тебя. Ты только не бойся. И не делай глупостей, хорошо? Мы всё решим. Вместе.
- Нечего решать, - нервно, грубо и устало, - почему ты мне прямо тогда всё не рассказала? О нём? Почему?! Я ужасный человек… ужасный! Винсент,  я уже погряз. Я.. Я должен очистить себя.
- Слава.. Разговор не о ком-то другом. Не приплетай. Только ты и я. Слав, ты хороший парень. Разное случается. Если так решить, я помогу с деньгами. Но сперва хочу тебя увидеть.
- Я не хочу. Мы видимся раз в полгода, так что нет… полгода не прошло. Я не прощу… Ни себя, ни тебя. Никого! Отомстить… Я очень хочу отомстить! Всем! Ты оставил меня… Будь счастлив. Считай этот звонок прощальным. Я люблю тебя. Прощай.
- Слав! Слава, не вздумай вешать трубку!
- Винсент, я люблю. Зачем мне эта любовь и ее плод? Напоминание… Болезненное!
- Славка, глупый, ты мне нужен. Хочу, чтобы ты остался со мной.
- Зачем?
- Ты мне нравишься, Слав. А дальше… Дальше мы уже сами разберёмся.
- Я понял, Винсент, - срываясь на истерику, громко, давясь смехом, глуша слёзы, проговорил Слава, - Я принадлежу ему! – Слава поспешно нажал отбой, пытаясь окончить этот неприятный разговор, понимая, что слова Винсента пошатнули его уверенность, поэтому нужно было ему сказать это… плохое, чтобы он отпустил, разозлился и возненавидел.
Но буквально секунду спустя Винсент позвонил. Слава поспешно сбросил, набирая номер Александра. Зачем? Чтобы вернуть себе ту уверенность.
Какой глупый мальчишка, как неосторожен мужчина, укравший его невинность. Мужчина, который пригрел его, чтобы затем уйти к другому омеге. К другим. Ко всем, кто красив и готов принять его. Эта мысль, словно щёлочь, разъедала сознание, отдаваясь невыносимой болью в висках.
Удовольствие ради удовольствия, прочь мысли о будущем. Они оба надкусили запретный плод и оба запутались в собственных обещаниях. Зачем быть рядом, когда ты не можешь дать тепло? Зачем обманывать, мучить? Нет, если началась гангрена, нужно отрезать, как бы больно и жалко ни было.
- Да, Мстислав, ты ещё жив? – хриплый прокуренный голос.
- Мне умереть?
- Умри
- Ты знаешь, что я…
- Знаю, - короткий ответ, сменившийся короткими гудками.
- Александер Зеннхайзер, - проговорил Слава, ставя ударение на «дер», ему нравилось называть его так. Кривая улыбка на губах. Мстислав поднялся с постели, открыл окно, впуская столь необходимый свежий воздух в палату, поддался вперед, залезая на подоконник, - ваше желание будет исполнено. Мама… я совсем скоро. Мам… - Мстислав вновь поддался вперёд, протянув руку.
Глупость, которая покрывает ещё одну глупость. Каждый раз напарываясь на шипы, он , ранее томимый ожиданием, наполненный жаждой движения и жизни, остановился, более не желая идти. Что его ждёт там, далее? Одиночество. Жизнь в небольшой квартирке на одно пособие, вечно плачущий и голодный ребёнок, Винсент, приходящий раз в полгода, чтобы кинуть купюры на пол, а затем уйти. Именно так бы и было. За этой доброй личиной скрывается далеко не добрый человек, не воспринимающий омег, попадающихся на его пути, коих он небрежно тащил в постель, за людей. Игрушки для удовлетворения похоти. Чем он лучше того же Саши? Ничем! Саша хотя бы не лицемерит… Он правдив и честен с ним. Он берёт и выбрасывает. И Славу выбросил.
- Pater noster, qui es in caelis;
sanctificetur nomen tuum;
adveniat regnum tuum;
fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra.
Panem nostrum cotidianum da nobis hodie;
et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris;
et ne nos inducas in tentationem; sed libera nos a malo.
Quia tuum est
regnum,
et potestas,
et gloria in saecula.
Amen.

Ведь он мог ещё позвонить Сэму. Мог ещё спросить его о том, что делать. Нет, нет и нет, не в "Руку помощи", не социальному работнику - Сэмюэль Келли, а Сэму... человеку, которого он, хоть и знал мало, но которому доверял так, как никому. Слава был уверен в том, что мистер Келли не сделает ему ничего дурного, а этого было достаточно для его доверия. Но эта мысль о Сэме пришла слишком поздно. Он уже открыл окно, уже забрался на подоконник. Как можно отступить от своего решения сейчас? Это ведь значит сдаться, а Стевичи не сдаются... не выказывают слабости. Так и он желал оставаться Стевичем до конца, сделать всё тихо, без лишнего шума, сломаться так, чтобы никто не увидел. Так было легче.
Мстислав вздрогнул, хватившись за ручку окна, чтобы не соскользнуть вниз, услышав мужской голос, донёсшийся сзади. Кто-то вошёл. Врач? Нет? Нет, другой. Видимо, посетитель.
- Извините за то, что вы стали свидетелем моей..., - Мстислав спохватился, решив попытаться солгать, - А впрочем, это не то, что вы подумали. Я хотел просто открыть окно. А там внизу кошка. Я немного наклонился, чтобы рассмотреть её, - с улыбкой произнёс омега, повернувшись лицом к незнакомцу, сел на подоконник, но окно так закрыто и не было. Он выжидал, когда незнакомец, утолив поистине доблестное желание помочь, покинет палату, тогда... Тогда Слава вернётся к начатому.
- Поговорить? - Мстислав вздрогнул, сделал глубокий вдох, ощущая резкий запах. Без сомнения, альфа, - Вы не причините мне вреда? - негромко спросила Слава, цепляясь пальцами за подоконник, сжимая в руках, - Пожалуй... я бы хотел... поговорить. Вы никому не расскажете? Вы не плохой человек? - Мстислав слабо улыбнулся, только лишь уголками губ, склонив голову вбок, рассматривая незнакомца.
- Пожалуйста, не подходите ближе. Пожалуйста. Мне очень неловко за то, что вы... вы... застали меня в таком состоянии. Я кажусь вам слабым, да? Я кажусь вам глупым, да?
Покачав головой, Мстислав снова попытался улыбнуться. Почему ничего не вышло? Почему именно сегодня к нему пришёл... посетитель. Случайный, но всё же. Мстислав опустил взгляд на ножу незнакомца.
"Шёл к кому-то? Палатой ошибся. Какая... интересная случайность, правда. А ведь если бы не он... Слав! " - Слава покачал головой, пытаясь избавиться от сомнений, усилившихся тогда, когда он услышал этот голос, незнакомый мужской голос. Более он не был уверен в правильности своего решения, в его неизбежности. 
- Давно ко мне, право, никто не заходил. Извините но... как мне к вам обращаться? Меня зовут Мстислав. Вы правда желаете потратить на меня своё время? Вы ведь... вы ведь шли к кому-то другому, верно? Нехорошо будет... опаздывать. Вы правда желаете спасти? Меня спасти? Или... у вас иные помысли и мотивы? Боитесь, что вас обвинят? Знаете, там в тумб есть салфетки. Оботрите ручки, как делают в фильмах, - голос серба был спокоен и тих. Он не хотел, чтобы кто-либо, кроме мужчины, мог услышать его. Бог весь, какие ещё посетители ходят около двери. Нет, свою тайну он должен сохранить, - Мне очень.... плохо. Пожалуйста, не мучайте меня, я сдаюсь, дайте мне сдаться.
Мстислав снова улыбнулся. Он всё пытался приглушить истерику и не дать волю слезам, наворачивающимся на глаза. Он знал, что если сейчас пожалеет себя, расскажет о своих бедах мужчине, то... то отречётся от решения, принятого им уже так давно, тщательно обдуманного. Он ведь уже попрощался, смирился, а всё же... а ведь всё же цеплялся пальцами за свою никчёмную жизнь.
А ведь правда, что изменится, если его не станет? Солнце также будет сиять, Винсент Ворлог найдёт себе новую игрушку, о которой можно будет заботиться, Александер - новое развлечение. Сэм спокойной выдохнет, радуясь, что с его плеч свалился столь тяжкий груз извечного страдальца, терзавшего его своими страданиями и истериками. Семья Стевичей избавится от такого позорного наследника. Что вы, без наследника эти змеи не останутся, быстро найдёт иную кандидатуру. И всё будет хорошо. Только без него. Он просто хочет сойти на этой станции, здесь и сейчас, тошно и больно ехать дальше с этими людьми, пусть едут сами, пусть.
- Отпустите меня, - уже иначе произнёс Слава, жалобно, пряча взгляд, опустив голову, словно умоляя мужчину, будто от него зависела его жизнь, хоть он мог в любой момент поддаться назад и покончить с этим. Но... но всё же цеплялся. За что-то, за кого-то. Ему всё казалось, что пока он здесь, пока имеет власть эта случайно-неслучайная встреча, он не может свершить задуманное.
- Я вас очень прошу. Разве вам нужно знать моё горе? Разве вы торопитесь? Да и... в конце концов, это моя жизнь. Ведь так? Так?! - не выдерживая более, Слава сорвался на крик. Беседа затягивалась, истерика подступала. Сил на улыбки больше не было. Сейчас или никогда. Нужно порешить.

- Слишком личным, - задумчиво повторил Мстислав, - Однако признайте, что порой... порой намного легче рассказать о своих бедах незнакомцу, чем близкому другу... знаете, незнакомцу, с которым едешь временно в транспортном средстве, то есть человеку, с кем ты вскоре расстанешься и скорей всего больше никогда не встретишься. С такими так легко вести беседу, - задумчиво проговорил Слава, опуская голову, - Попутчик и забудет совсем скоро, а тебе выпаст случай высказаться. Знаете... ведь это порой так нужно и важно - высказаться, ведь когда ты говоришь вслух, ты второй раз обдумываешь произошедшее, переоцениваешь... таким образом можешь придти к совершенно иным выводам. Иным решениям... Ха, - Слава усмехнулся, покачав головой. Казалось, чем дольше он говорил, тем более беседа приобретала характер монолога, направленного даже не на собеседника, а как бы самому себе. Привыкший говорить сам с собой, Мстислав снова начал своих рассуждения, то убеждая себя в чём-то, то разуверяя. Тихо, шёпотом, чтобы мужчина и не слышал. Но голос мужчины отвлёк его от этого занятия, Слава приподнял голову, снова впиваясь взглядом мутных серых кристаллов в фигуру незнакомца.
- А...  да, да... я не сдвинусь. Будьте спокойны, право, я обещаю вам. Я не могу сделать нечто подобное на ваших глазах. Это будет... очень нехорошо с моей стороны,
И ведь не солгал. Мог ли он решиться сейчас? Нет, уверенность была сломлена, а в сознание гремучими змеями просочились сомнения, от коих избавиться омега не имел сил.
Слава кивнул, подтверждая слова мужчины. Нужды в этом кивке вовсе и не было, но серб посчитал, что необходимо было как-то ответить альфе.
- Ки... ар... ан, - проговорил Слава, намеренно разбивая имя на слоги, пытаясь повторить правильно. Имя звучало необычно, а именно этот стык гласных "и" и "а" был для него необычным, новым, - Киаран, - снова повторил Слава, собирая слоги в единое целое, словно осколки в одну картинку, - Красивое имя. Оно мне нравится больше, нежели сокращение - "Кира". Это сокращение вам не подходит... - задумчиво проговорил Слава, будто бы сам себе.
- Вы можете называть меня Славой, если вам так удобней. Моё полное имя звучит сложно и... может оно вам меньше нравится в своём полном звучании, - с улыбкой проговорил Слава. Зачем? Просто так. Потому что ему хотелось говорить. И говорить с кем-то было ещё приятнее, пусть даже перед ним был человек чужой, малознакомый, но всё же - человек, которому явно не безразлична судьба юноши. Однако чем более позволял себе быть откровенным Мстислав, тем более он терял контроль над собой, освобождаясь от псевдоспокойствия, поддаваясь приступу истерики, ощущая горький привкус отчаянья на языке.
Но приступ оборвал неожиданный поступок альфы. Слава широко распахнул глаза, как только Киаран приблизился к нему вплотную и приобнял, бережно прижав к себе. Стевич прикрыл глаза, уложив голову на плечо к мужчине, ткнувшись носом его шею, жадно вдыхая новый неизведанный запах. Мысли спутались, а слова, которые так хотелось ещё сказать Славе, даже не сказать, а прокричать, так и застряли в горле, не в силах вырваться.  Мстислав вздрогнул, вцепившись пальцами в спину мужчины, сминая его одежду, плотнее прижимаясь к альфе, ощущая слабость, растекающуюся в его теле. Слабость и едкую жалость к самому себе. Держаться... только бы выдержать и не заплакать. Как бы жалко он тогда выглядел! А впрочем... разве сейчас, в шаге от смерти, дрожащий, прижимающийся к чужому человеку, впадающий в полусознательное состояние... разве сейчас он не выглядел жалко? Выглядел... но...он не хотел отпускать его, а только напротив всё плотнее и плотнее прижимался, не в силах унять дрожь в теле, словно утопающий, будто бы мужчина - его единственный шанс на спасение и обретения покоя. Покоя в мыслях и в душе.
"Покой..." - пронеслось в голове омеги, - "пожалуй, это единственное, что я хочу... Только покой, но... не одиночества. Спаси, спаси меня от самого себя, пожалуйста", - но серб не смел произнести эти просьбы вслух, но его дрожащие пальцы, цепляющиеся за Киарана, всхлипы и слабые попытки прильнуть плотнее были куда красноречивее любых даже самых вычурных фраз французских романов. Поистине с детской искренностью и наивностью, Мстислав доверился. Доверился человеку незнакомому, снова. Говорят, что жизнь учит, однако... всё не так. И даже единожды обжегшись, мы всё равно летим к огню, яркому, тёплому, надеясь, что в этот раз согреемся, не опалим крыльев. Только бы не сгореть...
Слова мужчины о ребёнка больно укололи Славу. Омега вздрогнул, вцепился тонкими пальцами в плечи альфе, несколько отстраняя его от себя, чтобы взглянуть в глаза нежданному гостю.
- Ребёнок? - тихо, едва слышно спросил Слава, сжимая руки на плечах мужчины сильнее. Острая боль в груди и.. серб прижал лицо к груди мужчины, пряча, цепляясь пальцами его его одежду, вздрагивая, пытаясь сокрыть всхлипы, но не получалось. И как хотелось закричать, чтобы, забыв о приличии, о гордости и всей прочей чуши, которую так заботливо вбивали в его голову воспитатели и его отец, чтобы плакать навзрыд, упиваясь и утопая в собственном горе. Так хотелось, но... омега лишь сильнее прижимался к альфе, не смея и поднять лица, стыдясь своих слёз. Тишина, нависшая в комнате, прерывалась тихими всхлипами. Он хотел говорить, пытался, но задыхался, сбивался и вновь начинал сначала. Лишь немного успокоившись, отняв минуты три у свободного времени незнакомца, Мстислав начал:
- У меня тоже есть ребёнок. Нет, не так, совершенно не так. У меня может быть ребёнок, Киаран. Но... что я могу дать этому ребёнку? У меня нет ни крыши над головой, ни работы... ничего. Я и себя обеспечить не могу, как я... как я обеспечу его? И... что увидит он? Что? И каково будет его детство... без отца. Ведь он спросит меня об отце, спросит, а я... я не отвечу. Киаран, вы не понимаете, я ужасный человек. Я, правда, ужасный человек. Мне нужно убить этого ребёнка. Убить... - с горькой усмешкой проговорил Мстислав, взяв мужчину за руку, прижимал её к своему животу, - А ведь он не сможет меня остановить. Не сможет... сейчас ведь он всецело и полностью зависит от меня, а я... а я... Или вы мне предлагаете продать себя? - Киаран ничего не предлагал, по всей вероятности, Мстислав снова повёл разговор сам с собой, выстраивая в своей голове возможные вопросы, которые мог бы задать мужчина, возможные ответы, которые могли бы разбить его аргументы, - Жить, как иждивенец... жить, как домашний питомец... ждать, пока хозяин, нагулявшись, вернётся ко мне? Уделит мне толику ласки!? Нет, нет... не хочу. Я хочу семью... Ха, какой глупое желание... Ведь поистине глупое? Или мне продать себя другим рукам... рукам, искалечившим меня... Скажите, Киаран, как лучше? Нищета или зависимость?

Мстислав прикрыл глаза, выказывая своё доверие. Этот мужчина... он ведь был альфой, верно? Но... отчего не вызывал столь сильный страх, который переполнял его сердце, стоило только представителям сильного пола нарушить границы его личного пространства, прикоснуться. Тогда он чувствовал, как усиливается их запах, ощущал, как чужая сила ломает волю, вынуждая окончить сопротивление, поддаться и...  сдаться, обрекая себя на незавидную участь, вкладывая свою жизнь и своё тело в чужие неосторожные руки. Чёртова омежья натура! И отчаянно кричит Гордость, требуя расплаты, желая пресечь унижение нестерпимое, перехватить инициативу, захватить власть и... отомстить. Наказать и отплатить всем обидчикам. Но он... ему ведь можно было доверять?
- Но я не готов, Киаран, я ведь совсем не готов! - спешно произнёс Слава, задыхаясь, готовый вновь сорваться на всхлипы, пресекающие реплики. Казалось, что он всё боялся не успеть окончить своих реплик, оттого так спешно их произносил: слова слипались так, что невозможно было толком и разобрать.
Стевич отрицательно покачал головой,
- Хотеть? Стараться? Киаран, - серб сильнее сжал в руках одежду мужчины, - я ведь хочу и стараюсь, но ничего не выходит. Не выходит! Я не умею. Я не привык жить своим умом и средствами, - тихо проговорил Мстислав, стыдясь своего признания. Тяжело далась ему эта правда, невыносимо было признаться в ней не только мужчине, но и самому себе. А затем озвучить, вовсе раскрывшись перед ним, словно книга, выказывая презренную слабость открытым текстом. Стевич горько усмехнулся, несколько отпрянув от Киарана, отвёл взгляд в сторону. Нет, смотреть ему в глаза было совсем-совсем невозможно, он знал, что сломается в собственной решимости, если только увидит упрёк во взгляде альфы. Так что именно так было намного легче признаваться в собственных недостатках, точащих душу, словно червь, отравляющих её горечью яда. Нет! Серб покачал головой, придушивая в сознании гремучую змею, в которую обратилась его жалость к себе. Трещит, шипит, а всё ждёт, когда выпадет шанс вновь ужалить, да посильнее и побольнее. В голове промелькнул образ мистера Келли, являющего собой для Славы эталон терпкого спокойствия с никотиновым привкусом. О, как холоден этот человек! Как холоден! Разве можно быть таким спокойным? Таким... холодным... мертвенно-холодным... Как больно режет его взгляд. Лишь бы спрятаться, лишь бы укутаться в плед, чтобы не чувствовать иний слов его на своих губах, не видеть заиндевелых глаз. Страшный человек. Такой страшный и... нужный? Кто ещё сможет его научить с таким безразличием относиться к собственной никчёмной жизни, к своим небольшим, поистине мизерным проблемам, коими был так одержим Мстислав. Замкнувшись на собственной трагедии, воображая себя её героем, иного выхода, кроме как смерти, Стевич и не видел. Усмехнувшись от собственных мыслей, Слава покачал головой. Нет, не смеет он более жалеть себя, принижаться, сетуя на свою горькую долю. Не так горька она, не так слаб он. Мистер Келли, вспомни мистера Келли.
- Вы очень добры, Киаран, - задумчиво проговорил Мстислав, несколько наклонив голову вбок, - И... с вами мне очень тепло. Очень, - Бледные губы Стевича исказила глупая болезненная улыбка, совсем не шедшая к его выражению лица, к заплаканным покрасневшим глазам, нахмуренным бровям и чрезмерно бледной коже. Казалось, будто оная стала своего рода благодарностью или наградой мужчине за проявленную заботу и... протянул руку помощи? Серб вздрогнул от этого воспоминания. "Рука помощи" ассоциировалась у него с фигурой мистера Келли, который, не сводя с него своего едкого холодного взгляда, протягиваем ему ладонь для рукопожатия. Страшный, какой страшный человек! И хочется бежать, лишь бы не соприкоснуться с этой протянутой рукой. Нет, он не желает вкушать яд безразличия, наполнять свою душу отравляющей апатией, становиться таким же... Нет и нет! Это смерть.
А ведь всем и не поможешь - проскользнула мысль в голове Стевича. Что за жалкое оправдание! Поистине, жалкое, что раз за разом срывается с уст людей, которые даже и не пытаются (в большинстве своём) оказать помощь нуждающимся. Пробуя найти отговорку, не сводя взгляда с утопающего, они пожимают плечами, объясняя своё бездействие этой затёртой клишированной фразой, звучащей будто приговор несчастному. Не жди помощи, учись справляться со своими трудностями самостоятельно, добро пожаловаться во взрослую жизнь, переполненную сэмами. Такими, которые, пусть и выслушают, но без явного интереса и желания, усмехнутся, забавляясь от твоей чрезмерной искренности и наивности и пойдут дальше своей дорогой, забыв даже имя твоё спустя каких-то тридцать шагов, сотрут из памяти всё ненужное. Так и исчезаешь ты в воспоминаниях, так растворяешься ты и вовсе среди сэмов. Яд, а не человек. Но нужно... нужно его потреблять, чтобы стать сильнее, чтобы атрофировались ненужные и неуместные чувства, чтобы обратить сердце в камень, а эмоции - в лёд. Повзрослеть, остыть, погаснуть... Серб сжал руки в кулаки, всё силясь отогнать назойливый образ мужчины, который преследовал его всякий раз, когда он колебался при принятии решения, напоминая ему беспрестанно о ничтожности его душевных терзаний, проблем, большую часть из которых он сам себе создал. По крайней мере, в этом (как казалось самому Мстиславу) был твёрдо убеждён Сэм. А Слава...Глупый мальчик, глупые поступки, излишние беспричинные страдания. Да, он прав, ведь он несомненно прав! А всё равно там, под рёбрами, как пичужка, трепещет, бьётся в своей клетке, исходя кровью. Нет, только бы не остыть...
- Она, - едва слышно проговорил Стевич, отрываясь от своих мыслей,  вереницей сплетавшихся в голове, спутывающихся сейчас в тугой клубок, что и разобрать что-либо возможности не представлялось, - Она... просто ушла? Но... как так можно, Киаран? Скажите мне, как? Это... это совсем невозможно! Может, вы её обидели... но всё же... оставить ребёнка, - ближе к концу фразу голос Стевича стал еле-еле слышим, он скорее говорил сам с собой, срываясь в полубредовое состояние, не  силах принять тот факт, что женщина могла оставить дитя, ею рождённое. Это совершенно противоречило семейным ценностям, усвоенные им ещё с самого детства, впитанным им чуть ли не с молоком матери, с извечно муштрой отца. Семья - святое, дети - продолжение рода, пусть даже это дети и уроды, такие, как Слава, то есть мужчины-омеги и женщины-альфы. Даже для таких юродивых их община находила места. Особенно оными занимались русские, вернее восточно-славянская ветвь, известная своим в известной степени толерантным отношением к подобного рода случаям. Южно-славянская ветвь напротив придерживалась более консервативной позиции... Слава вздрогнул, ловя себя на мысли, что снова сознанием углубляется в такие рассуждения, которые уносят его прочь из ситуации настоящей.
- Мне сложно представить такую женщину. У нас, - Стевич запнулся, решив не уточнять, у кого это - у нас, - Женщина - мать и это главное. За такой проступок наказали бы... сильно, - после некоторой паузы серб добавил это слово - "сильно", подразумевая действительно страшное наказание, озвучить которое он не имел сил.
- Мне кажется, что он спросит. Он увидит в детском саду, в школе детей с родителями, с мамой и папой, задумается и обязательно спросит, - с грустной улыбкой проговорил Стевич, успокаиваясь, отвлекаясь от собственной трагедии на рассказ мужчины. Это помогло ему отбросить отчаяние, горечь обиды и бесконечную злобу, исколовшие его сердце, всецело и полностью отдаться мыслями и разумом сказанному Киараном.
- Почему не искали их? Родители - это святое. это кровь ваша. Родственная кровь. И узы, связывающие вас, нерушимы, - отчеканил заученное наизусть Стевич. Он понимал, что, возможно, Киарану покажутся странными и даже чуждыми те ценности, которые формировали самосознание и мироощущение серба, воспитанного в славянской диаспоре, среди крайне патриархально настроенной сербской ветви, славящейся своим непринятием всего нового, блюстителей правил пыльной старины и традиций, кои в нынешнее время многими из диаспоры подвергались критике. Но тем не менее семейный институт имел всё же огромную власть над сознанием мальчика, и теперь, достигший возраста сознательной деятельности и руководствующийся уже сложившейся системой приоритетов, он являл собой продукт того воспитания, которому подвергся в семье Стевичей.
- Скажи… ты будешь сильно против... - серб замер, прислушиваясь к словам мужчины, с трудом веря в их истинность. Ощущение, будто происходящее с ним не более чем сон, не покидало его. Ведь не может быть всё так просто. Не может появиться благодетель, не ищущий выгоды, не стремящийся удовлетворить свои низменные желания, руководствующийся лишь благими намерениями, чтобы... помочь... Ведь это совсем-совсем как в сказке? Он пришёл внезапно, он спас, а теперь зовёт разделить с ним кров.
Стевич прикрыл глаза, не спеша дать ответ. Мысль о том, что, возможно, сказанное мужчиной не более, чем злая шутка, посетила его голову первой. Злость подступила, но была вскоре подавлена сладостным чувством благодарности и опьяняющим счастьем. Он верил ему, почему-то неосознанно верил, что, конечно же, было весьма глупо с его стороны, но.... так хотелось верить, оттого и верил. Разве мог этот альфа, вернувший ему в руки жизнь, которую тот так неосторожно обронил и чуть ли не потерял, оказаться дурным человеком? Разве мог? Наверное, мог... но! Чужие сильные руки плотно прижимают к широкой груди, разделяя тепло тела. Объятия - это знак, это особый ритуал, позволяющий двум коммуникантам сократить расстояние, разделяющее их, до минимума, преодолеть барьер личной территории, впустить в неё другого, прижав к груди, самому ценному и горячему, раскрыться полностью, доверяя и доверяясь. Это звучало как "видишь, я принимаю тебя, прими и ты меня." И... серб принял. И неважно, правда или ложь, хороший ли он, или притворяется. Неважно, прочь эти дурные мысли! Серб ступал по дну озера. И бог весть, окажется ли там яма, или осколки, или... или... или что-то ещё. Пускай! Но серб всё равно продолжал идти. Отступить назад значило бы сдаться, обронить жизнь, отказаться от нее и вовсе.
- Скажите, пожалуйста, - тихо начал Слава, - вы доверяете мне настолько, что приглашаете в свой дом? К своему ребёнку. Право, возможно, я вас неправильно понял. Может быть, вы видите во мне что-то сродни домашнего питомца, коего можно завести, привести и оставить там потехи ради, а быть может... видите во мне равного? Но я ведь чужой человек! А вы доверяете мне... и ваша доверие - тяжкий груз и великий дар для меня. Я боюсь не оправдать вашего доверия и ваших ожиданий, но я бы так хотел всё же оправдать... я бы хотел. О... очень хотел, Киаран! Я... я бы хотел... с вами. Я бы... я бы был вам полезен. Я бы не показывался на глаза ребёнку вашему, не покидал бы комнаты без разрешения, а спать... я могу спать хоть в коробке, только бы не возвращаться домой... к семье. Только не к ним. Пожалуйста, не возвращайте меня им....
Стевчи вздрогнул. Последние слова Киарана больно его задели, пожалуй, слишком больно, заставив вновь набрать дистанцию.
- Значит... всё потому что, вы жалеете ребёнка, Потому что вы любите ребёнка и не хотите смерти того, кто ещё и не обрел жизни? - тихо и мрачно проговорил Стевич, опустив голову, - Скажите, а кто я? Временный сосуд?
Действительно, для Славы эта тема оказалась болезненной. Как часто в  его семье женщины-омеги воспринимались не более, как сосуды для дитя, который должен взять власть. Она обязана родить, должна дать жизнь здоровому сильному ребёнку, должна выкормить его, что же касалось ценности жизни самой матери, то она была мизерна. И раз за разом Стевич сталкивался с подобным отношением вне своей семьи. Да даже сейчас, даже с Ворлогом. Ведь он, наверное, более беспокоится за плод свой, за свою кровь и плоть, а помощь Славе - пустая формальность, которую нужно выполнить. Яйцо. Скорлупа. Нужно не повредить скорлупы, чтобы вылупился здоровый цыплёнок. Не более, не менее. Горькое и едкое осознание.
- Для них сделать, - с грустной улыбкой повторил Мстислав, но ответил кивком головы, выказывая своё согласие, - Хорошо, хорошо.
- Простите мне мою слабость, простите. Я постараюсь собраться. Вот видите, я уже не рыдаю. Всё хорошо, да, хорошо, - и бог весть, какого бреда бы ещё наговорил дрожащий в руках альфы омега, если бы их встречу не прервал зашедший врач. Спохватившись, Стевич поспешил поздороваться, но Киарана из объятий не выпустил.
- Посетитель? К вам, мистер Стевич? Это хорошо. Только к вам ещё один посетитель.
Серб вздрогнул, заметно побледнев, прижал ладоши к щекам Киарана, вынудив его посмотреть на себя,
- Прошу вас, нет, умоляю вас, оставьте меня здесь. Я не совершу глупостей. Приходите, прошу, дней через пять. Или через три дня. Я оправлюсь к этому времени, обещаю. Вы сможете забрать меня, забрать с этого ужасного белого стерильного места, столь ненавистного мною. Забрать. Но а сейчас... идите, пожалуйста, идите. Мне... нужно будет встретиться с одним человеком. Я более не совершу глупостей! Я буду ждать вас. Прошу, идите.
Серб слез с подоконника и опустился на край постели, выслушивая рекомендации доктора, в которых то и дело проскальзывал упрёк за непослушание и пренебрежение лечением.
Сербу было неловко так скоро и неосторожно, даже грубо, как считал он, прогонять альфу, но он не мог поступить иначе Киаран мог бы встретиться с Винсентом. А Винс... будучи человеком крайне вспыльчивым и агрессивным... бог весть, что бы он сотворил. Нет, нужно было побеседовать с Винсентом наедине. Он будет рвать и метать, будет много ругать... Серб предчувствовал это, боялся, но мужался, не смея выказать свой страх до тех пор, пока мужчина не покинул палату. Он не солгал, ни единого слова ложного не сказал. Он и правда будет ждать его, ждать так, как не ждал ещё никого в своей жизни, как свою надежду. Надежду на иную жизнь. Но... сможет ли он покончить с жизнью старой?