Из всех своих оценок Юмэми ошибался только в одном: в глубине, на которую уходил корень того, что представлялось ему проблемой. Не Псы и не Гиммлер, бывший инициатором и составителем всех их жестоких тренировок, мастером-кузнецом ядрового берлинского оружия, заложили в его суть эту уравновешенную самоотверженность, это качество преданной собаки, без песчинки страха за собственную жизнь бросающейся защищать хозяина. Собаки, способной умереть счастливой просто потому, что она до последнего она была верна своему долгу, своей чести и совести, своему осознанному выбору и потребности служить и защищать. Он не мог стать иным, потому что преданность эта была тем, чего хотелось его отцу, Хаясе Хиро, по сути, растившего сына не личностью, но исполнителем собственной мечты. Быть может, знай Юмэми этого человека, Кан бы и не казался ему таким безнадёжным: в серых глазах, доставшихся от матери-полукровки, была готовность, но ни капли подобострастия. Акихито не бил хвостом и не падал ниц, не сходил с ума в своём обожании к хозяину, как то было нормой для Хаясе, не знавшего границ — нет, ему повезло иметь или сохранить стержень жёсткости, превращавший его принадлежность не себе из беспомощности в благородство. Как такому дурному голден-ретриверу, не в обиду будет сказано, как Хаясе, потерявшему голову и себя перед авторитетом Герхарда Гуттенберга, бывшего его идеалом, его идолом и единственным божеством, удалось воспитать такого молчаливого волкодава, тоже та ещё загадка, больше иного наводящая на мысль, что Акихито Хиро с таким нравом скорее родился, чем вырос, и оттого брошенные семена нашли в нём плодородную почву. По-своему, но Кану повезло с этой жизнью, давшей ему достойных хозяев — всяко лучше, чем если бы он существовал без цели, не зная, не умея и не понимая, как это, ставить свои желания превыше всех остальных.

— Хорошо, Юмэми-сама, — сказал он в ответ на просьбу-запрет, и с неожиданностью для себя ощутил лёгкую досаду, царапнувшую изнутри. Он хотел этого омегу, пахнущего надоедливо-сладким, что понравилось бы скорее Обезьяне, а не Кану, который вообще сладости не любил, но в запахе этом чувствовал то, что никогда не понять бете, и отчего в паху начинал скапливаться совершенно специфический зуд. Насколько проще, должно быть, проживать эту жизнь без власти спонтанных желаний, толкающих на граничащие с безумием поступки. Кан скосил взгляд на Юмэми, отчего-то подумав, что Аосикая-сан ведь тоже знает, каково это, быть омегой. Причём, быть омегой Герхарда Гуттенберга... распутного гедониста, чьей разлагающей власти над Синдикатом сам Хиро уже почти не застал. И сам себя одёрнул, едва лишь представив себе те времена, когда Юмэми был моложе и всё еще был во власти омежьих страстей. Трудно было понимать, что этот сравнительно молодо выглядящий ещё омега — отец их теперешнего Босса. От Кана, во всяком случае, эта деталь нередко ускользала, и в Юмэми он видел в первую очередь самого Юмэми, а не уважаемого родителя и члена правящей семьи. Но всё же, вот ведь странность, ему было досадно не испробовать обещанного запахом Сакураи. Кан дёрнул бровями, подобное противоречие в своих чувствах он вовсе не одобрял. Нужно успокоиться — отмотать положенное число километров на тренажёре, отработать с голограммой бойцовскую программу на повышенной сложности, принять душ, глядишь, и досада пройдёт. Не хватало ещё, чтобы плоть диктовала ему какие-то условия...

— О наших будущих встречах на работе не беспокойтесь, если понадобится, я буду использовать маскировочные средства, чтобы не мешать вашему общению. Об одном только попрошу, будет лучше, если мы с Сакураи-куном не будем оставаться наедине. Простите, но... мне бы не хотелось повторения двусмысленных ситуаций, как сегодня. Наверное, никому из нас не хотелось бы.

По-честному, Кана отягощала мысль не столько об обществе, сколько об общении: что-то говорить и что-то отвечать омеге, в отношении которого хочется лишь одного, непристойного, что-то еще узнавать о нём, представлялось делом трудным. Особенно, когда желание это приходится сворачивать и откладывать на дальнюю полку, буквально, вынимая изо рта бутерброд, который не дали надкусить. И тем более не хотелось бы ему стать свидетелем, как этот бутерброд достаётся кому-то другому. Вот в этом, пожалуй, отказать себе было намного сложнее, чем просто в прикосновениях и интиме. Но как-то уж с этим он сумеет сладить, глядя на сидящего рядом Аосикаю-сана и ловя на себе внимательный взгляд синих глаз, решил Кан для себя, незаметно выдыхая и успокаиваясь.

До поместья Юмэ оставалось ещё около часа езды, и это время можно провести за более спокойными разговорами или же уютным понимающим молчанием, не тяготившим ни одну, ни другую сторону.

ЭПИЗОД ЗАВЕРШЕН