• ВНЕШНОСТЬ •
› рост/вес: 196/88
› цвет волос: чёрный
› цвет глаз: светло-серый
› особые приметы: уши проколоты, мочки закрыты серебряными бляшками диаметром в 1см с тонкой символьно-растительной гравировкой, верхний левый клык сколот спереди.

Он не лает, не кусается,
На прохожих не бросается,
И на кошек - ноль внимания.
Вот это воспитание!

Возможно — даже наверняка — встретив этого альфу на улице, вы и не подумаете счесть его кем-то кроме обычного работяги и офисного клерка. Такие, знаете, бывают и среди альф: те, кому не очень много надо и кто стремится не подмять под себя этот мир, а просто в нём живёт. Кан спокоен, сдержан и не привлекает к себе лишнего внимания, держась в рамках облика среднестатистического горожанина. Ваш взгляд скорее скользнёт мимо него, чем действительно найдёт, за что зацепиться. Альфа и альфа. Несёт окровавленный труп на плече — ну и несёт. Может, ему надо.

Лапу первым подает,
Волю нервам не дает.
Еще никто не замечал,
Чтобы хоть раз он зарычал!

Никто — из мирного городского населения. Того, которое считает Неополис безопасным и чистым городом победившей демократии с прозрачными законами и уверенностью в благополучном будущем. Те же, кто знает, что это не так... Вот тем и доводится узнать, что бывает и как это выглядит, когда хозяин спускает своего пса с поводка, когда чёрная пантера, олицетворение себя с которой за чудовищную выдержку перед одним решающим ударом Кан унаследовал еще со школьных времен, поднимает голову и выпускает когти. В деле Кан Хиро меняется неуловимо и неузнаваемо, сбрасывая личину и обнажая жесткую и злую натуру хищника, убийцы. Не сразу удаётся понять, в чём причина такого различия, но позже доходит: в обычной жизни он имеет привычку прятать взгляд и ни на ком подолгу его не задерживать, избегая смотреть в упор.

Альфа как он есть, Кан обладает металлически тяжёлой аурой силы воли, способной при необходимости почти физически растекаться во все стороны от своего обладателя и ненавязчиво выжимать вас по стенке. И тогда уже невозможно не сказать с первого взгляда, что этот человек опасен, как бомба без крышки: сейчас спокоен, но сдетонировать — дело мгновения, вы и моргнуть не успеете. От его присутствия внутренности у слабых духом — то есть в основном у омег — имеют тенденцию слипаться холодной улиткой и высасывать силу из коленей, отчего те начинают неконтролируемо трястись. Работая, он давит, он именно что безжалостно и безудержно давит своим присутствием вплоть до того, что становится нечем дышать — для этого ему даже делать ничего не надо, достаточно просто находиться. Что может произойти, если эту монументальность дремлющей на кончике ножа угрозы чем-то потревожить, всколыхнуть случайно даже — и думать-то страшно: лавина сойдёт — в землю вкатает, погребёт так, что не найдут. Кан крупный в силу высокого роста, о широких плечах и больших ладонях, но поджарый и пружинистый, как натуральный дикий зверь, на которого зачем-то натянули строгий деловой костюм и заставили ходить на задних лапах. Когда он не пытается маскировать эту свою закалённую сущность какими-либо рамками или нормами, инстинкты самосохранения любого здравомыслящего человека орут благим матом и бьют тревогу: ведь убьёт же, убьёт даже не поморщившись. С его уходом в помещении действительно становится светлее — и наконец-то возможно спокойно перевести дух. В общем, Кан Хиро за работой — зрелище такое, что уберите от экрана женщин и беременных, простудятся.

Возвращаясь к тому повседневному образу мужчины, мимо которого вы можете пройти плечом к плечу в супермаркете и в общем-то ничего не почувствуете — по жизни он всегда вещь в себе и держится предельно замкнуто. И пахнет также: спокойно, глухо, ненавязчиво, как подёрнутая мхом коряга в лесу. Обычный мужчина в потёртой куртке или свободной майке с джинсами, не то слегка сутулый, не то просто так собрано держится, склоняя голову на крепкой шее. Силён и правильно рельефен, как многие из альф, не ленящихся сгонять лишнюю агрессию в спортзалах. Свет заслоняет, конечно, но движется без всякой резкости, не привлекая к себе лишнего внимания. В чертах лица явно прослеживается что-то восточное. Волосы чёрные, не слишком густые, небрежно встрёпанные и средней длины. Пряди с затылка чуть подлиннее и прикрывают шею до седьмого позвонка, временами выбиваясь на ворот пиджака. Глаза узкие, жёсткие, глубоко посаженные под низким росчерком бровей, нос длинный, чёткого прямого сечения, в меру выдающийся вперёд. Губы сухие, лишенные полноты, жёсткие в контурах, подбородок крепок и заострён. Руки холодные, пальцы узловатые и жилистые. Когда улыбается — а улыбаться он умеет только одним образом, скалясь с ощеренными зубами — виден скол на внешней стороне верхнего левого клыка. Взгляд настороженно-изучающий, напряжённый и острый, как скальпель. Пугающий, цепкий. Создается впечатление, что он постоянно ждёт подвоха не то нападения, и вы — первый подозреваемый. Если не отводит его, то скрывает за чёрными очками — там, где это уместно.

Иногда складывается впечатление, что глаза у Кана в прямом смысле на затылке — и видят в обе стороны, что вперёд, что назад. К нему невозможно подойти незамеченным, даже если он не оборачивается до самого последнего момента. Словно личное пространство у этого человека занимает не сорок сантиметров, как у нормальных, а все сорок метров окрест. Нечеловеческое чутьё на опасность и точность считывания пространства: даже если вы рискнёте приблизиться к нему со спины, от мурашек по загривку вас это вряд ли избавит — и никуда не денется ощущение, что он знает, что вы здесь. И это предположение себя совершенно оправдывает. Из-за этой ощутимости окружения Кан и не спешит никогда никуда, но видимая размеренность и несуетность его движений — это равновесие сжатой пружины, в любой момент способной выстрелить и перебросить его на другой конец комнаты уже сжимающим в пальцах горло спровоцировавшего такую реакцию субъекта. Иногда — уже от собственно субъекта отделенное.

Не остаётся сомнений, что Кана бесполезно обезоруживать — не будет пистолета или ножа, так он продерёт себе дорогу зубами и голыми руками, как, в общем-то, делал уже не раз.

• ХАРАКТЕР •

Знаете, в чём вы ошибетесь, предположив, что Кан — жестокий человек? Не в жестокости — в человечности. И нет, жестокость — это вовсе не то, что его этой человечности лишает. Выращенный бойцовским псом, бойцовским псом он и остаётся; даже хуже, пожалуй — собаке нужен хозяин, а Кану — только повод вонзить клыки. Спасибо отцовской выучке, но в свои двадцать восемь Кан абсолютно асоциален: не подчёркивая это и не ставя во главу угла, не стремясь сбежать от общества — но просто его игнорируя; он ничего толкового не испытывает к людям и не умеет в них нуждаться, не научили. Мир Кана замкнут на нём самом и в том совершенно полноценен: нет в нём ничего такого, без чего он не смог бы обойтись при желании. Конечно, у него есть и тяги, и стремления, и желания — развлечься, получить удовольствие, узнать что-то новое, приятно провести время и всё такое — но в этих развлечениях нет ничего незаменимого. Он абсолютно спокойно относится к тому, что его чего-то лишают или что-то запрещают ему — он не станет бороться и рваться за достижением, он просто встанет и уйдёт. Как изначально в его жизни ничего не было — так оно и вернуться может в полное ничто, всё остальное ситуативно. Казалось бы, у него много порой довольно ярких интересов, но попробуй зацепить хоть за один из них — и Кан соскользнёт с крючка, как ни в чём не бывало, глазом не моргнув. Может вести совершенно аскетичный образ жизни и круглые сутки без напряжения пребывать в безразличии, если нет других вариантов — и ждать. Ждать. Ждать...

Ждать тех немногих и порой до печального недолгих моментов, когда ему будет позволено вдохнуть настоящей жизни и почувствовать себя на своём месте. Насколько же легче и счастливее жилось бы ему, будь вокруг не усмиренная, выхолощенная, загнанная в строгие шоры цивилизации современность, но дикий век выживания, когда только от твоей силы и остроты твоих клыков зависело, встретишь ли ты рассвет — и встретит ли его твой омега. Но общество ушло вперёд, общество схватилось за оружие, общество уравняло силу и слабость на тонкой соломинке удачи, общество выстроило иные законы небоскрёбами бетонных перекрытий — и общество оставило грубую мощь за бортом, исключило её из себя, задавило и затолкало в самое подполье... только затем, чтобы с замирающим испугом вдруг обнаруживать, когда трескается тонкая рамка стекла и металла и все рукописные законы опадают тщетным прахом, как что-то сотрясающим самые основы багровым рокотом неспешно ворочается там, в глубинной темноте. Эта сила — то, чем живёт Кан и без чего он себя не смыслит; его физическое и волевое превосходство, его свобода крушить и подминать под себя, его единственная возможность дышать полной грудью. Уничтожение приносит ему мало с чем — ни с чем не — сравнимое удовольствие, до предела проясняя самоощущение. Когда в теле работает каждая мышца, когда напряжение струится по каждой жиле, когда опасность сладко щекочет каждый нерв — вот тогда он живой и живущий, вот тогда его существование имеет смысл. Но сейчас слишком многое решается за столами переговоров, решается миром, решается на шахматных досках интриг, уступок и далеко идущих вложений — а грубая сила остаётся ждать на цепи, когда же в ней возникнет необходимость. Не удивительно, что Кан так держится своего места в команде Гиммлера: под чьим ещё безжалостным началом ему будет позволено тешить себя такой желанной свободой силы? И ради этого — только ради самого устремления, никак не связанного с конкретными личностями — он беспрекословно готов на всё.

Всё прочее же для него — не жизнь, но существование, и это глубинное ощущение замороженности, словно нахождения в разрыве гиперпространственного прыжка от точки до точки в лучших традициях научной фантастики, не отпускает Кана практически никогда. Тонкая прослоечка фальши меж тем, что ему надо, и что даёт реальный мир: друзей, знакомых, разговоры и выпивку в спортбаре, события далёких городов и удивительные факты дикой природы... его нередко тянет к ней приобщиться — вернее, не совсем к ней, но к тому биению жизненной энергии планеты, и если не походом в Арденский лес по самым глухим тропам, то гонкой на мотоцикле с самим собой по сети кольцевых магистралей Неополиса и его пригородов. Без сомнений, Кан умеет уживаться с обществом, окружающим его — у него нет иного выбора, кроме как встраиваться в систему — но делает он это исключительно ремесленно, механически, исходя не из внутренних порывов, но из разного рода необходимостей и рассуждений, благоразумных и не очень. Вследствие этого порой сказочно тупит бывает недогадлив и неловок, с заметным промедлением спохватываясь и наверстывая упущенное — во многом, что касается несущественной житейской простоты (вроде как: выбрать в магазине бутылку сливок с жирностью 23 или 32 процента? подать ей пальто или не маленькая, сама возьмёт?), но не выживания. В этом, последнем, он — без капли лести — дьявольски хорош. В целом же достаточно умело дозирует меру сдержанности, преимущественно вежлив и дистантен в работе, но где надо — прожмёт и подвинет без лишней запинки.

Кан обладает ровным спокойным темпераментом, ценит себя и свои усилия, отлично знает, что такое честь и честность, умеет расставлять приоритеты, не любит тратить время и энергию понапрасну — и не ищет лишних проблем. Одной из таких, им тщательно избегаемых трудностей является людская слабость. Кан умеет вовремя остановиться и держаться себя в рамках, но такое угнетение своих естественных желаний принимает неохотно. Поэтому со всяким делом, где его сила может стать проблемой, предпочитает иметь минимум контактов — в основном это касается чужих чувств и чужих тел. В прошлом он наделал достаточно ошибок, чтобы теперь понимать, что его специфический животный эгоизм в постели — совсем не то, чего хотят женщины, а того, чего они хотят, он им дать не может. Будучи слишком несдержан и порой доходя до откровенного садизма, он бывало не только синяков и ссадин наставлял своим партнёршам, но и ненароком ломал им кости. Вследствие чего теперь ограничивается необходимым минимум сексуальных контактов с проститутками по вызову (и часто за повышенную плату), предпочитая теперь уже омег-мужчин — среди которых меньше неженок.

Не терпит ощущения щетины на коже и всегда самым тщательным образом выводит её в зародыше, а после всякой работы неизменно идёт в душ и подолгу, иногда часами, отмокает в ванной или проточной воде.

• БИОГРАФИЯ •

Когда Хаясе Хиро сообщили, что у его жены родился мальчик, он возблагодарил богов самым щедрым подношением. Когда он узнал, что мальчик этот — альфа, он жертвовал богам половину своего дохода за этот год, год, принесший счастье. Пятилетнего ребёнка, которого до этого времени воспитывала и растила мать, у неё забрали: теперь Кан, а тогда ещё Акихито (暁人, "рассвет" + "человек") Хиро переходил в полную заботу и распоряжение своего гордого отца.

Хаясе Хиро потерял возможность ходить за два года до рождения ребёнка и за полгода — до вынужденной женитьбы на Минако Рюсиро, нечистокровной, но происходящей из статусной семьи бете-японке. Прикованный к инвалидной коляске без какой-либо надежды снова встать на ноги, он из кожи вон лез, чтобы не растерять нажитую прежним трудом репутацию и положение. Род Хиро был на хорошем счету у рода Гуттенбергов, ещё деды нынешних поколений ходили рука об руку, поэтому настоящей беды они так и не узнали. Хаясе остался инструктором и тренером боевиков, но ему этого было мало — и обеспечить своей жене, матери и сыну спокойную жизнь в достатке и мире оказалось недостаточно. Бывший боевик, потерявший способность сражаться, он был одержим оголтелой, истовой верностью Синдикату, искренней, как у собаки, протирающей животом пол перед хозяином. Восторг перед силой и могуществом Гуттенберга застил глаза и томил душу, самой несбыточной мечтой Хаясе было бы вернуться в ряды, в команду. Этого он не мог и не может — но когда-нибудь сможет его сын, такой Хаясе принёс обет.

С того времени жизнь Акихито была подчинена строгому отцовскому контролю и шла по чётко выверенному плану, составленному по-японски щепетильным отцом на многие годы вперёд. Он — альфа, а значит, должен быть быстрее, выше, сильнее и способней. Каждый день после школы — тренировки: спортзал, плавание, боевые искусства, точно отмеренные нагрузки, правильное питание и до деталей распланированный порядок дня. Ранние подъемы — даже по выходным — и снова занятия, занятия, занятия. Отец всегда был рядом, переезжая на своей коляске от одного тренажёра к другому, вел его вдоль линии бассейна, наблюдал за Акихито и его прогрессом, постоянно поправлял — и гнал, гнал вперёд, иногда даже ставя мальчишку в ряд с его старшими товарищами, другими подопечными Хаясе: десятилетнего мальчика в один строй с рослыми альфами и бетами за двадцать. Так он давал сыну понять, на что тот должен ориентироваться и стремился пробудить его дух к борьбе и преодолению. Как бы больно ни было, с какой бы превосходящей силой ты не столкнулся — не сдавайся и не отчаивайся. Ты — альфа, а всё остальное не важно и не нужно тебе. И если ты хочешь пойти после школы с друзьями в кино — подумай сначала, нужно ли тебе это. Если ты хочешь до ночи играть в приставку — подумай, нужно ли тебе это. Не трать своего времени зря, мой мальчик, у тебя может не оказаться его столько, сколько ты думаешь, грустно улыбался отец, поправляя плед на вечно мерзнущих теперь ногах.

И Акихито жил тем, что отец дал и на что указал ему. Его вынудили забыть о матери, перестать нуждаться в ней, ведь женское влияние негативно и дурно сказывается на воспитании мальчиков. Он даже не сразу узнал, что она умерла, когда ему было семь: сгорела от простуды, словно бы и не очень-то хотела жить. Ушла к богам, сказал отец, когда мальчик заметил поставленную на алтарь фотографию с траурной рамкой. Сбитый с толку, Акихито не знал, как ему реагировать, поставленный между тоской ребёнка и сухим лаконичным требованием отца — но размышлять над этим было некогда. Отец не оставлял ему времени сидеть и переживать: нужно было учиться, нужно было стараться, нужно было достигать. Хаясе считал, что традиционных молебнов в дни памяти у домашнего алтаря вполне достаточно, чтобы душа Минако пребывала в мире и покое.

В школе Акихито стал капитаном волейбольной команды и первоклассным спортсменом — крепкий, мускулистый, из-за тщательной физподготовки выглядевший на два-три года старше сверстников. Он был фаворитом учителей, лидером, звездой спорта — не гений учёбы, но юноша хваткий, надёжный и исполнительный, таких всегда замечают. Отец поощрял его дополнительную активность в делах школы, но несколько часов тренировок каждый день оставались неотъемлемой частью расписания Акихито. К тому времени это стало уже настолько привычной рутиной, что от всех проблем и вопросов юноша предпочитал сбегать в мускульную активность, убивая время на тренажёрах, очищающих голову от мыслей — как, например, тогда, в четырнадцать, когда однокласснице вздумалось остаться с ним наедине в подсобке и поцеловать.

Отученный строить отношения с людьми, не понимающий в этом ровно никакого смысла и потребности, он всем этим попыткам сближения, дружбы и контакта сопротивлялся, как упирающийся всеми лапами щенок, которого пытаются ткнуть носом в лужу. Отец не видел в этом для него никакой проблемы. В самом деле, зачем, кому это может быть надо, если Акихито со всем, чем угодно, способен справиться сам? Хаясе распирало от гордости за сына, растущего таким крепким, способным и быстрым, хвалил и всячески поощрял его. Акихито отчаянно нравилось драться, в бою он был как рыба в воде, в бою он свободно дышал и чувствовал себя на своём месте. Он приучился жить рука об руку со своей силой, не стесняясь и не сдерживая её. И жизнь приносила удовольствие: жизнь лидера, жизнь бойца. Отец не останавливал и не мешал Акихито, когда тот со своей бандой стал вляпываться в школьные разборки стенка на стенку. Ему льстило знать, чего его сына боится весь район — боится, даже зная, что своё он никогда не тронет и лишних проблем вроде разбитых стёкол или проколотых колёс не причинит. Даже наоборот, с территории Акихито подчистую изгонялись все, кто позволял себе подобное поведение.

Намного раньше, чем у Акихито случился гон, ему довелось выяснить у отца, зачем же всё-таки нужны омеги. Для удовольствия, был ответ отца. И в получении этого удовольствия Хаясе своего сына никогда не ограничивал, лишь серьёзно ставя его в рамки уважения и постулата о том, что желание должно быть обоюдным. Ну, в те годы взаимности добиться было несложно: сказывалась популярность, за которую Акихито прощали даже его откровенную топорность в отношениях, быстро сводимых им к постели. Ему нравился секс — и он получал секс, не видя никакой разницы между девушками, будь то омеги или беты. Если её можно целовать и она готова отдаться — всё остальное не имеет значения. Если нужно пройтись с ней по магазинам и сходить в кино — он пройдётся, но после этого всегда получит своё. Он даже никогда не бросал первым — от него просто сбегали или уходили, пресытившись этим безразличием. Не беда: он всегда мог найти себе новую пассию, количество полостей-то у всех в принципе одинаковое. Лишь сильно позже, уже взрослым мужчиной, Кан научился хотя бы отчасти если не разбираться в чужих чувствах, то уважать их и не внушать лишних надежд, обходясь услугами проституток.

В шестнадцать ему впервые довелось увидеть герра Гуттенберга, о котором столько говорил отец, и даже волей случая оказаться лично представленным ему. Но такого впечатления, как когда-то на Хаясе, на Акихито встреча не произвела. Да, Герхард Гуттенберг был внушительным, могущественным альфой, но преклонять перед ним колено рядом со сгибающимся в своем кресле отцом заставляла не сила — но честь, традиции и законы которой Акихито в силу воспитания усвоил как основу бытия. Он не видел и не знал для своей жизни иного предназначения, нежели служба лидеру Синдиката. В старшую школу Акихито пошёл, но не доучился там: когда ему было семнадцать, Герхард вдруг нежданно-негаданно припомнил заливавшегося соловьём отца, готовящего своего сына в боевики — и позвал Акихито к себе, ради своего развлечения заставив драться с другим молодым солдатом. Акихито одержал убедительную победу, скрутив противника рогаликом на сбитом красном ковре в кабинете Гуттенберга — и подписал себе приговор. Потому что Герхарду понравилось.

Отцу с его робкими, испуганными протестами быстро указали заткнуться, а Акихито — отправился на Арену. Бойцовский клуб для элиты, нелегальный, разумеется, с драками до крови и открытых переломов, с монстроподобными бойцами, выступающих как против друг друга, так и против дрессированных животных. Гремящая железная клетка решётки, бетонный пол и крики толпы, собравшейся поболеть и сделать ставки. Семнадцатилетнего парня уже на втором бою измочалили в хвост и в гриву, только ломать было запрещено. Но, в общем-то, этого отчаянного рывка хватило, чтобы его заметили — и старый японец, мастер арены и один из самых уважаемых "мирных людей" в рядах мафии, взялся присмотреть за "одним из своих" и поднатаскать его получше, развить замеченную в парне чуткость и реактивность. Он же и прозвал его Кан*, отмечая таким образом самую сильную сторону юноши как бойца.

Однако не прошло и нескольких месяцев с начала его боёв, как в Берлине случилась та самая кровавая смена власти, уход из жизни Герхарда Гуттенберга и вступление в права его сына, Анкеля. Хаясе, всё это время разлученный с сыном, но не умаливший своей преданности верховной власти, не вынес такой перемены и совершил сеппуку, предпочтя воссоединиться со своим хозяином в смерти. Кан узнал об этом, когда пришло время похорон — от своего мастера. Уход отца, к направлению и наставлению которым Акихито так привык за годы и на которого всецело полагался, стал для молодого человека серьёзным потрясением — он слабо представлял, что ему делать дальше и как выбраться из увлекающей всё глубже и глубже на дно петли сражений на арене. Тогда его и выручил мастер Сенто, на правах человека одной с ним крови позаботившийся о Кане и его положении в обществе. С уходом Герхарда прямой необходимости и приказа сверху выступать в боях у него не стало, и юноше было позволено больше времени уделять семье — той единственной, что у него ещё осталась: матери Хаясе и бабушке Акихито, Фумико. Но драться Кан не прекратил — он просто больше ничего не умел настолько хорошо, чтобы зарабатывать этим деньги. А за выигранный бой на арене платили отлично: хватало и на лечение ушибов с рассечениями, и на какую-никакую вольную жизнь. Иногда мастер Сенто выставлял его от своего имени на бои элитной категории, что в разы повышало ставки.

Фумико, которой на тот момент было почти семьдесят, дамой была бойкой и умудрённой, ко многому в жизни относившейся весьма и весьма философски. Она любила внука, но, как и прежде, никогда не навязывала ему своё общение. А вот с мастером Сенто, содействовавшим в организации похорон Хаясе, успела неплохо подружиться, так что старый японец был частым гостем в их опустевшем доме. Он не спускал с Кана глаз, в чём-то даже заменив ему отца — хоть и никогда не сближался с ним сколь-либо существенно, но в совете и одобрении не отказывал. И, когда, на его взгляд, для молодого человека пришло время, присоветовал Кана нужным людям. Тот, методично расколачивая в мясо лицо поверженного на бетон противника и вставая над телом в полный рост под рёв восторженных зрителей, и понятия не имел, что сейчас из лоджии за ним наблюдают два самых внимательных глаза — глаза Грима Гиммлера, лидера боевиков Синдиката и непосредственно "элиты" Анкеля Гуттенберга.

Так Кан оказался в их числе — в числе самых страшных людей Берлинского квартала. Не сразу он понял, во что на самом деле ввязался — но, когда дошло, проникся своим делом до кончиков ушей. Здесь он был на своём месте, здесь он лучше многих прочих знал, куда идти и как себя вести, здесь он мог заниматься тем, чем привык и без чего свою жизнь уже не смыслил. Такой не предаст — ему незачем предавать самого себя. Наслаждаясь своей работой и жизнью, ничего иного он в ней не ищет, хотя от бабушки не раз уже слышал причитания и недовольство на тему засыхающего фамильного древа. Разумеется, Фумико не в курсе всего, чем занимается её внук — при ней он всегда ведёт себя смирно, достойно — но, прожив всю жизнь бок о бок с мафиози, понимает много больше, чем знает наверняка. И к Кану — которого только она одна до сих пор называет Акихито, — относится с покровительственной снисходительностью, будто бы он до сих пор тот непутевый мальчишка двенадцати лет, а не мужчина, который скоро справит тридцатилетие и за годы службы в какой только крови и грязи руки не искупал. И Кан принимает это отношение с уважением.

В настоящий момент он снимает квартиру в одном из суетных новых районов Берлина — студию над мастерской в здании, переделанном в жилое из некогда складского помещения. Для себя увлекается техникой и ремонтом колёсного транспорта, смотрит по вечерам передачи канала Discover, болеет за команду Berlin Eagles в состязаниях мотокросса, всем другим маркам пива предпочитает местный Krennisberg и по-прежнему больше половины личного времени уделяет тренировкам: центральную часть квартиры занимает хорошо оборудованный домашний спортзал. Любит поучаствовать в спортивных боях с товарищами — как и самопальная практика йоги, это помогает развивать чувство меры в драке. Каждую свободную субботу навещает бабушку и гуляет с ней по парку возле её частного дома в восточной стороне Берлина. В общем, ведёт самую обычную жизнь холостого мужчины без малого тридцати лет с той лишь небольшой изюминкой, что время от времени как пистолетом, так и голыми руками расправляется с должниками и врагами Синдиката, "чистит город" — и менять ничего не планирует.

Но то ли ещё будет, ой-ой-ой в самом-то деле.

СВЯЗЬ С ВАМИ:

Отредактировано Шайтан (23 августа, 2015г. 01:23:13)