Вернувшись домой с тем синим конвертом в нагрудном кармане пиджака, Саймон долго сидел, рассматривая в теплом свете настольной лампы аккуратно запечатанный лист бумаги, ещё утром бывший в руках у Юмэми. Письмо от омеги Вайденфельда — или омеги Гуттенберга, как теперь уместнее его называть, — он вскрыл и прочитал ещё в машине, как не самую значимую для себя информацию: сентиментальные эти извинения нужны были в первую очередь самому Элайе, чтобы распрощаться с прошлым и начать смотреть в будущее, но никак не Маршалу Команды-А, для которого вопрос поведения омеги на допросе терялся в рядах самых рядовых. Пробежался глазами — и отдал Ричарду, чтобы тот присоединил этот рукописный листок к прочим материалам дела. Этот же конверт сберёг для себя лично, до того времени, когда в комнате Саманты погаснет свет — он сам выключает его, желая дочери спокойной ночи: завтра ей в школу, снова рано вставать. У Саймона другие дела, и когда домохозяйка будет поднимать сонную Сэмми с кровати, его, вероятно, уже не будет дома. Но сейчас, сейчас — сейчас у него есть немного времени на то, чтобы не думать ни о работе, ни об отцовском долге безусловной заботы и любви.

Он смотрит на то, как бумага играет оттенком в одностороннем освещении, и отлично знает, что лежит в этом конверте. В конце концов, это ведь он сам тогда, тридцать с лишним лет назад, вручал Юмэми такой же синий конверт с приглашением провести выходные на частном курорте в Арденском лесу. Да, он, может, многое забыл из того времени, но только не то, как, по-юношески ещё пытаясь распустить перья, вложил первый же крупный заработок в развлечение для омеги — это был прыжок выше головы, ему пришлось на треть суммы залезть в кредит, чтобы сделать эту зимнюю прогулку действительно сказочной и иметь возможность сказать ему заветное "ни в чём себе не отказывай". Но восхищенный блеск в синих глазах, как он думал, стоил того, тысячу раз и ещё столько же стоил — деньги не имели значения, когда на кону стояла пусть мимолётная, но искренняя минутка радости для Юмэми Аосикаи. И вот сейчас — кто бы мог подумать, через сколько лет, — он получил тому только большее подтверждение. Юмэми помнил — даже цвет и вид конверта, в котором Саймон передал ему приглашение. Передал лично, потому что никак не мог позволить этому жесту выглядеть дежурным и отправить его обычной почтой, попадающей прежде всего на стол менеджера модели. Он не сомневался, там бы оно враз затерялось среди множества других реверансов в сторону красоты и известности юной восточной звезды. Юмэми приглашение принял, и то предрождественское воспоминание декабря восемьдесят третьего действительно стало их личной маленькой сказкой. Верховая прогулка по хрустящему морозом безветренному зимнему лесу — он знал, Юмэми нравятся лошади, — и обед в компании доверчивых лесных животных, и мерцающее голографическое интерактивное шоу созвездий у самых кончиков пальцев в сгустившейся темноте, и уютный вечер у камина в охотничьем домике...

Оно оставалось таковой недолго: не прошло и двух недель, как шторм по имени Герхард Гуттенберг ворвался в жизнь Юмэми, и скромное сияние этих впечатлений смыло, как лихой волной стирает надпись на линии прибоя, оставляя лишь осадок досады и горечь пустоты от захлопнувшихся перед его носом стальных дверей, забравших у него мечту, дыхание которой он совсем недавно ощущал на расстоянии вытянутой руки, но к которой так и не сумел прикоснуться. Надламывая печать и вынимая из конверта тисненую карточку, заполненную от руки, Саймон философски интересовался сам у себя, что может ждать его за этим поворотом теперь. Он не предполагал, что его жест щедрости в сторону сложных отношений семейства Гуттенберг, помимо пользы в долгосрочной перспективе, вернётся ему чем-либо, кроме той высказанной на словах благодарности за ужином — и был немало удивлён тому, что для самого Юмэми Аосикаи этого оказалось недостаточно. Время, и в самом деле, очень его изменило... Видя его закрытые, сдержанные жесты, его взгляды в пол и сомкнутые руки, его редко и робко приподнимающиеся уголки губ, словно до сих пор скованные глубоко залегающей скорбью, Саймон порой совсем не узнавал его — и, перебирая пальцами по буквам, написанным, без сомнения, его рукой, впервые за долгое время пребывал в замешательстве. Не относительно своих действий, но в отношении природы этого неожиданно яркого жеста. Да, за те месяцы, что прошли со времени их осенней неурочной встречи, они стали действительно если не друзьями, то добрыми знакомыми, знающими друг друга достаточно давно и близко, чтобы без задней мысли сбрасывать оковы условностей и прочие преграды в простом житейском общении. У них было много общих тем — о жизни и о взглядах на неё, о детях и их успехах, об ожиданиях от будущего, — и слова находились легко, и время пролетало незаметно. Одной только темы оба как будто невзначай избегали — воспоминаний о том времени, когда оба были ещё так молоды и так... ну прямо скажем, не очень ещё умны, хоть и полны по этой юности сил и высоких ожиданий. А ведь всё это ещё живо, до сих пор живо и не хочет угасать — и не только в его душе и памяти, как оказалось.

И вот, в наступившем втором дне апреля две тысячи шестнадцатого он, перепоручив все дела и передав на время все обязанности способным с ними справиться лицам, выходил из машины арденского лесничества, в которой его и пару человек охраны доставил на место один из людей Гуттенберга. Некоторое ещё число неизбежно необходимых контролёров ситуации сейчас было рассеяно по окрестностям, и пока они бдительно караулят друг друга, демонстрируя всяческую готовность и во-все-зубы-вооруженность, Саймон справедливо надеялся, что они с Юмэми несколько выпадут из сферы их особенно настороженного внимания. Всё-таки, у них здесь совершенно личная встреча без лишних глаз и галстуков — пусть и на территории Берлинского синдиката. О существовании которого, в общем-то, без труда можно забыть, шагая навстречу ждущему его на крыльце Аосикае по хрустящему ледком снегу.

— Категорически взаимно, — отвечает Иллиан учтивым полупоклоном, приложив руку к груди. Машина тем временем разворачивается и отъезжает, оставляя их в обществе лишь нескольких человек из обслуживающего домик персонала. — Рад снова оказаться в этих местах.

Саймон бросил взгляд на освещенные рассеянным из-за лёгкой дымки облаков солнечным светом верхушки деревьев. Безмятежная живая тишина вокруг после вечного назойливого фонового шума мегаполиса оставляла впечатление непривычного покоя и простора.

— Спасибо за приглашение, Юмэми, — альфа с теплом взглянул на Аосикаю снизу вверх, ещё не поднявшись по ступеням, бессознательно ища в этом синем взгляде тень присутствия того юноши-омеги — не столько из желания действительно его там найти, сколько из неизбежной ностальгии и тех воспоминаний, что сейчас особенно отчетливо вставали перед глазами. И вовсе не юношу-омегу хотелось ему вернуть в это время — но те густо присыпанные пылью, отброшенные, осознанно убранные на чердак переживания, которые он в нём когда-то вызывал. Переживания не из жизни солдата, лейтенанта, майора и Маршала Команды, но из жизни обычного человека Саймона Иллиана.

Быть может, всего лишь на вечер, прежде чем им обоим должно будет вернуться к привычной рутине, но и это уже — что-то большее, чем он мог ожидать от жизни, чем дальше, тем больше переходившей куда-то вовне, в других людей и другие дела, и не дававшей вот так снова ощутить её в себе самом.

[AVA]http://s19.postimg.org/55x9e0r43/simon_illyan.png[/AVA]

Отредактировано Simon Illyan (21 февраля, 2017г. 00:45:09)

Но и Саймон, смотрящий на него сейчас, не был тем молодым альфой двадцати пяти лет, способным потерять голову из-за цвета глаз, тонкой линии подбородка и волшебного запаха свежих зелёных яблок с горчащей изюминкой полыни, словно напоминающей, что перед ним не жеманная девица-омега, а бойкий и невероятно славный юноша, любые глупости с языка которого кажутся пением райских птиц. Он влюбился тогда без памяти, без оглядки, восхищаясь каждым движением узкой кисти и каждой улыбкой на светлых и нежных губах — влюбился, как и сотни, тысячи других ещё менее удачливых, чем он сам, по стечению судеб имевший нужные знакомства около модельного бизнеса. Влюбился в образ, в идею, в мираж — которым Юмэми ещё на годы вперёд останется для всего города, уже замужним, с ребёнком на руках, продолжая вдохновлять и покорять сердца грацией с бесчисленных фотографий на обложках и билбордах с рекламой роскошных элитных вещей. Неизменно стройный, неизменно красивый, неизменно сверкающий и улыбающийся, он казался самым счастливым омегой на свете, и это тоже вносило свою лепту в симпатии тех, кого тянуло к этому счастью прикоснуться. Тогда, уже лет пять или семь спустя, мельком замечая его в телевизионном интервью или очередной передаче о жизни неополисской элиты, Саймон только усмехался с толикой угасающей ностальгии, успокаивая себя этим "да, он, наверное, счастлив и, конечно же, достоин именно такой жизни — с ним, а не со мной". Отгоняя от себя заносчивую мысль, что он бы, он бы точно сумел лучше, ведь только он, а не все эти бесчисленные подлизы и франты, хотел знать и любить его настоящего, а не его звёздные перспективы — отгоняя решительно, потому что никакой рай в шалаше не заменит бесчисленных возможностей, открытых человеку с деньгами. Он думал так, ещё ничего не зная, ещё будучи простым исполнителем, ещё только начиная свой путь наверх — чтобы в следующий раз никто и ничто не смогло стать между ним и тем, что он пожелает сделать своим.

Правду он узнал намного позже, уже будучи доверенным лицом одного из генералов тогдашней Команды, держащей город за глотку рукой Вальтера Скотта. Когда увидел Герхарда Гуттенберга со стороны незаконной, когда настоящая схема власти над ресурсами мегаполиса открылась ему во всей своей полноте. Но тогда это уже не имело значения. Герхард Гуттенберг своей значимостью затенил собой Юмэми Аосикаю, всего лишь омегу, всего лишь галочку в позиции "супруг" на светских раутах для прессы и подобного. Прессы, которая и знать не знала, что происходит за кулисами этого театра и в пасть каких кровавых развлечений бросает бессчётные миллионы властитель Берлина. Разобщённого, слабого Берлина, за которым стоило наблюдать в оба глаза, потому что чувствовалось: не за горами тот момент, когда нарастающее напряжение и негатив от непрофессиональной, грубой, неосмотрительной и по-звериному страшной власти Гуттенберга прорвётся радикальными переменами. Но тех, кто чувствовал и знал, кто принимал всерьёз, кто всё ещё опасался, было слишком мало — и когда в ноябре две тысячи четвертого всё-таки произошёл, остановить взрывную волну они уже смогли...

Сморгнув эти невольно начавшие загораться перед глазами огни того разрушительного января уже нового две тысячи седьмого, огни, пущенные руками сына Герхарда, сына Юмэми Аосикаи, образ которого из-за этого долго рисовался если не в негативных, то в глубоко серых и холодных красках, в цветах лагеря противника, Маршал долго и медленно вздохнул, размеренно шагая рядом с ним к домику и чувствуя тепло присутствия плечом. Здесь и сейчас это всё уже не имело значения. Да, тогда погибло много людей, много тех, кого он хорошо знал и глубоко уважал, но факты остаются фактами: не разрушая, ничего не построишь. А Лондон нуждался в переделке не меньше Берлина, пусть даже и пришёл перелом раньше, чем ждали, пусть даже возводить и выстраивать всё пришлось едва ли не из минусовой точки отсчёта. И хотя сама суть группировок людей, не скованных рамками закона, не изменилась, но Саймон отчётливо видел, насколько за последовавшие тем событиям годы изменилась форма этого кристалла — и тоже не в последнюю очередь благодаря Анкелю Гуттенбергу. Сыну Юмэми Аосикаи и того чудовища, вспоминать о котором кому страшно, а кому и противно, хоть и наблюдали они за его бесчинствами очень издалека. Не то чтобы в их собственных рядах не было таких голодных хищников с извращёнными желаниями — но тем хотя бы никто не позволял захватить власть и оставлял пировать в рамках покорности вышестоящим. Саймону оставалось только гадать, как и ценой чего сыну такого человека, альфе, которого собственный отец держал не больше чем за очередную пешку, неприятно удивляя таким отношением одних и восхищая других, удалось вырасти мужчиной, способным на поступки не только предельно решительные и жёсткие, но и столь же категорично разумные. Действия Гуттенберга никогда не были хаотичным буйством, как у его стоявшего на грани — на грани ли? — сумасшествия отца, за ними всегда, всегда стоял строгий план — и чтобы полностью понять его и отследить все входы и выходы, нужно было быть самим Анкелем Гуттенбергом.

На первых порах, когда ножи ещё были остры, а память болезненно ярка, им доводилось схлёстываться в деле — до того, как стол переговоров из последнего средства вышел в первые ряды. И Саймону оставалось только признать: он не понимает этого человека. Сколько бы преимущества над молодым альфой не давал ему опыт и знание жизни, до конца запутанного клубка его мыслей и мотивов он не мог добраться никогда. Но именно в этом непонимании, в этой загадке, как ни странно, и теплилась главная надежда на то, что со временем их общее желание устанавливать свои собственные законы и свою персональную власть перестанет быть так тесно связанным с почти первобытной разрушительностью. Когда-то, уже не вспомнить, в беседе с кем, Иллиан сравнивал старые порядки мафии с возрастом подростка, стремящегося доказать свою уникальность и отличительность не через собственные в силу возраста и навыков скромные достижения, но через уничтожение и разрушение рамок и порядков окружающего. Сейчас, как многим пережившим прежнее время старикам хотелось верить, первый шаг к взрослению этих взглядов, к преображению вечной собачьей грызни в достойное противостояние был сделан — остаётся только передать эти успехи тем, кто сможет их удержать, закрепить и развить, а не растерять попусту... что, пожалуй, можно назвать главным страхом любого, чьё время подходит к концу. Всё-таки, даже стоя вне закона, даже имея свою собственную, недопустимую для официальной власти и мировой конституции систему взглядов, все они — большинство их них, — были и остаются в первую очередь людьми.

И какую роль сыграл в становлении человека, которому случилось быть ключевым элементом этой цепи реакций, его отец-омега, Юмэми Аосикая? На словах и публике их отношения выглядели весьма прохладными и дистантными, словно для Анкеля уважение к отцу не более чем маленькая, фиктивная неизбежность его положения. Но начиная с событий апреля 2015-го кирпичик по кирпичику собиралось совсем иное понимание. И этот самый отец-омега, растрёпанный и встревоженный, порывистым шагом влетающий к нему, к Маршалу Команды, в рабочий кабинет, чтобы молить за симпатии сына, в понимании этом был большой и решительной точкой, довершившей картину. Улыбнувшись своим мыслям и самому Юмэми, Саймон толкнул рукой тяжёлую дверь, открывая и придерживая ту перед ним.

Такой Юмэми очаровывал его даже больше. Уже не слепил, не сводил с ума, но этот совсем изменившийся человек сохранил своё сияние даже спустя годы. Сейчас, подойдя на шаг, на два ближе, чем они стояли в том осеннем парке под осадой оленей, он мог различить это сияние намного яснее прежнего. Былая не знавшая сомнений, дерзкая уверенность в себе растаяла, сменившись совсем не модельной застенчивостью, торопливой нервозностью и какой-то несходящей виноватостью перед всеми и каждым, но искра, прежде семафором светившая над его макушкой, не исчезла — ушла внутрь, глубоко и сокровенно, и оттуда сейчас до окружающих доходили уже не вспышки света, но свечение ровной, уютной теплоты. Это была уже не та искра, за которой, сшибаясь лбами, охотятся альфы, стремясь присвоить, обладать, завоевать — нет; несмотря на то, что запах, в котором словно бы усилилась полынь, был и оставался хоть и поблёкшим с возрастом, но всё ещё очень приятным запахом омеги, Иллиан чувствовал перед собой в первую очередь человека. Человека, которого не хочется догонять и которым не жаждется обладать, но с которым, отстранившись от всех мыслей и проблем, хочется побыть рядом ещё на минуточку дольше...

Лёгкая скованность всё ещё витала над обстановкой, проявив себя в стиснувшихся на спинке стула тонких пальцах — словно эта память о былой романтике и кипении эмоций кого-то к чему-то обязывала, — и Саймон, снимая и вешая на настенный крюк свою дублёнку, не мог ни себя, ни его в этой смутной неловкости упрекнуть. Альфа взял со столика бутылку вина и взглянул на этикетку. Пожалуй, это было одно из немногих отличий в расстановке "тогда" и "теперь": Юмэми было всего семнадцать, и потому в меню не входил алкоголь. Саймон не собирался давать повода к какой-либо двусмысленности в их романтическом "наедине" — и спали тогда, разумеется, тоже в разных комнатах. Но сейчас, сейчас — сейчас уже давно не тот возраст, когда можно не знать свою меру и цену вкусному и по-настоящему качественному вину.

— Ты не голоден? — буднично поинтересовался Иллиан, до середины наполняя бокалы и протягивая Юмэми его. — На свежем воздухе аппетит просыпается стремительно, так что перекусить будет совсем не лишне, — что мужчина и подтвердил, набирая с блюда несколько кусочков сыра. — Как себя чувствует Элайя? Не слишком грустит по дому? — карие глаза Саймона сощурились с одновременно ироничной и весёлой "старческой" хитринкой человека, знающего и понимающего намного больше, чем старается показать.

[AVA]http://s19.postimg.org/55x9e0r43/simon_illyan.png[/AVA]

Отредактировано Simon Illyan (6 марта, 2017г. 20:53:38)

— Хм, — понимающе усмехнулся Саймон, пригубляя вино из бокала. Свет воодушевления в глазах Юмэми сказал всё, что было оставлено вне фокуса слов. — Рад это слышать. Счастье детей дорогого стоит. Ты правильно сделал, когда решил взять дело в свои руки. Надеюсь, сыновья благодарность герру Айсбергу не чужда, — Иллиан сухо улыбнулся и положил в рот кусочек сыра. — Хотел бы я однажды сделать для своих что-либо подобное, — задумчиво добавил он пару жевательных движений спустя.

Влюблённый герр Гуттенберг, Босс Берлинского синдиката, наконец нашедший в обществе омеги наслаждение и покой. Чего ждать, на что надеяться, к чему это может привести? Как изменится Анкель, столкнувшись с подобными переменами в своём мире? Каково ему будет пройти через всю эту переплавку и перековку — такую, которая в жизни каждого альфы случается лишь однажды, — и какого Гуттенберга все они увидят в итоге? Маршал Команды А мог только предполагать — и ловить себя на том, что ждёт этого ближайшего будущего с интересом и замиранием дыхания, с каким, бывает, дети ждут долгожданного эфира развлекательной программы. И как управленец, и просто как человек, волею судеб близко идущий по жизни с делами семейства Гуттенберг. Ну, Элайя, всё в твоих руках, в твоём умении совладать с самым, пожалуй, сложным альфой, какого могла подкинуть судьба. Остаётся лишь надеяться, что роль омеги Гуттенберга удастся ему лучше, нежели роль ведущего юриста оружейной компании, в которой его состоятельность оказалась хрупкой, как весенний лёд на Тамезис, и рухнула с таким же грохотом, с каким этот лёд под солнцем сходит. В почти тридцать лет, конечно, может быть сложно начать — но у Элайи есть потрясающий пример перед глазами. Он ведь догадается этим воспользоваться, да? Не последнего ума мальчик, хоть и растерял всю деловую хватку перед лицом вспыхнувших чувств. Оно и правильно — место омеги у очага, за спиной защищающего его альфы, но никак не на передовой.

— Вполне, — кивнул Иллиан в ответ, снова отпивая вина. — Планы на договора действительно оказались фикцией, инициативой одного из альф в команде Элайи. Я передал его Аластору — кажется, тот собирался отправить его цеховым рабочим на один из заводов ВейдКрафт. Сталелитейному конвейеру свинью не подложишь даже из лучших побуждений, — Маршал усмехнулся. — Так что всё хорошо, что хорошо заканчивается, — он поставил бокал на стол, набирая на небольшую тарелку несколько канапе. — Элайя может спать спокойно... хотя какое спокойно, — "опомнился" Иллиан, махнув ладонью. — Не в их годы, — проворчал он между двумя закусками. — Да и в наши... покой нам только снится, да, Юмэми?..

Маршал хитро и тепло усмехнулся, взглянув в синие глаза напротив, и с заметным удовольствием потянулся, глубоко вдыхая свежий лесной воздух, которым полнился уют домика, и на несколько секунд примолк, откинув голову назад и слушая тишину, где-то очень вдалеке окрашенную потрескиванием сосен и птичьими голосами. Даже в тишине этой по-особенному отражался окружающий их простор, совершенно несвойственный городскому нагромождению стен, насколько бы одинаковое небо над этими местами не склонялось.

— До чего всё-таки здорово на минутку вынырнуть из суеты жизни, а, — констатировал Саймон. — Ты, полагаю, тоже нечасто делаешь это один? Непривычно? — добродушно поинтересовался альфа, покачивая в руке вино в ополовиненном бокале.

[AVA]http://s19.postimg.org/55x9e0r43/simon_illyan.png[/AVA]

— Двадцать пять на восемь, — с ноткой сожалеющей покорности обстоятельствам улыбнулся Саймон в ответ. — Саманте тоже нужно моё время. Приходится закладывать в сутки дополнительный час, — с таким будничным видом, как будто это и впрямь было в его силах и, более того, в порядке вещей, проговорил Маршал. Таким убедительным тоном взрослые рассказывают детям сказки, в которые дети безоговорочно верят — хотя бы какое-то время. Взрослого человека таким можно было только насмешить — что, по всему видимо, и было его целью.

— Знаешь, была бы причина — а время найдётся всегда. Даже не так, было бы желание находить время для той причины. Не в первый раз наблюдаю, — заговорил Саймон, между делом подхватывая забавно маленькой для его пальцев вилочкой для фруктов кусочек груши. — Есть у меня в Команде один парень — альфа, чуть помладше твоего Анкеля. Из тех, кому дай удочку — так они всю рыбу из озера и повыловят на чистом упорстве. Кроме дела в жизни счастья нет и всё такое, — Иллиан скептически хмыкнул в усы. Нет, он не порицал — это с высоты прожитых лет легко рассуждать и оценивать, а в свои почти тридцать кем он был? Дураком не меньшим, если не большим, чем парень, уже в шестнадцать взявший оружие в руки.

— Как Маршал, я этому только рад, такого исполнителя ещё поискать. Но так вышло, что его почивший приёмный отец, тоже из наших, был моим добрым другом, так что я о нём знаю побольше прочих и, так уж получилось, присматриваю вполглаза с тех пор, как Вергилия не стало. Парень-то хваткий, способный, но как на молоке обжёгся — так на воду и дует. С людьми не сходится, в связке работать не поставить, ответственным назначишь куда-нибудь — всё сделает, всех построит, но с таким видом, словно я его выгребную яму чистить заставил, — Саймон развёл руками. — Какую работу не дай — ни себя, ни кого другого не пожалеет, но сделает. Ничего святого. И что ты думаешь? Год тому он присвоил одного омегу, а не далее как в прошлом декабре, — Маршал неопределённо махнул рукой назад, отматывая календарь, — у меня на столе лежало заявление о самоотводе на рождественские праздники.

Альфа недвусмысленно усмехнулся и потянулся за бутылкой вина, сначала жестом предложив наполнить бокал Юмэми, а после долив и себе.

— Не знаю, что именно этот омега с ним делает, но факт есть факт: о жизни "работа и ничего кроме работы" он уже забыл. На совещании сидит — как со всеми, а на часы втрое чаще обычного поглядывает. Так что и Анкель твой от жизни не отвертится, — улыбнулся Саймон в поддержку отцовским чувствам Аосикаи и поднял бокал. — Выпьем? За омег, изменяющих судьбы, — в карих глазах Иллиана мелькнула тёплая искорка. "И за тебя."

В конце концов, кто как не этот омега, сидящий сейчас напротив, когда-то стал переломным моментом, предопределившим судьбу для него самого?..

[AVA]http://s19.postimg.org/55x9e0r43/simon_illyan.png[/AVA]

Отредактировано Simon Illyan (9 апреля, 2017г. 19:46:53)

Ответив Юмэми такой же спокойной и мягкой улыбкой сомкнутых губ, Маршал сделал глоток из бокала и отвёл взгляд на льющий из-за окна свет белого неба. Сейчас Саймон Иллиан и Маршал Команды-А разошлись в нём как будто бы на двух совершенно разных людей. Саймон был тем, кто улыбался и говорил тёплые слова, вспоминая о прошлом и нежась в его отголосках, скрашивающих настоящее. Маршал Команды А чётко знал, что сейчас он будет действовать не слабее, чем обычно. Что не даст Анкелю Гуттенбергу ни минуты лишнего времени на тест-драйв его новых обстоятельтв. Если они будут отвлекать его от работы, если из-за зова сердца Босс Синдиката даст слабину в работе, не досмотрит, не учтёт — Маршал Команды-А воспользуется этим без минуты сомнения. Если эта слабина когда-нибудь станет фатальной, то, к сожалению, так тому и быть. Пан или пропал, по-другому не бывает.

Но Саймон Иллиан знал своего соперника достаточно давно, чтобы понимать: одними только чувствами и любовными тревогами ноги колоссу Гуттенберга не подломить. Он удивлял его своим чуть ли не провидением в деле уже не раз — должен удивить и в этот. Не сломаться, обретя новое слабое место, а ассимилировать новую силу открывшихся ему горизонтов — и двигаться дальше. К новому будущему, к лучшему балансу, к полному контролю над механизмами движения общества и развития мира.

Их жизнь — не та жизнь, которой могут жить миллионы обычных людей, иначе всё общество обратится в хаос. Но они — тот необходимый элемент живой ртути, отброшенных скоб, презреваемых правил, без которого немыслим внешний порядок, мир без войн и революций, мир без громких ревущих конфликтов, мир единства и спокойствия. Они — та прослойка, что поглощает, впитывает в себя всех тех, кто оказался несовместим с общими правилами, удаляют, очищают от них систему, давно уже ставшую красивой марионеткой-декорацией, прикрывающей "гнилое" нутро.

Ему всегда так нравилась эта неоднозначность — стала нравиться, когда остатки и без того невеликого идеализма молодости отгорели, и Саймон начал видеть правду существования жизни. Юным умам охотно верится в абсолют и непогрешимость, в идеалы всеобщей честности и порядочности. Но люди не созданы для такой жизни. Понимание, что порядок, в котором ты живёшь от рождения — лишь иллюзия, мираж, прикрывающий непомерной глубины и вязкости черноту за ним, бывает очень больно. Многие так и не справляются с осознанием связи, оказываются неспособны поверить в то, что порядок и хаос взаимно порождают друг друга, перетекают одно в другое бесконечным, неразрывным циклом.

Да, понимание, что порядок для низов создают совсем не искренние и не желающие всеобщего добра люди верхов, что дорога выше — не лестница ровных ступеней, а извилистый путь терний и склизкой глины в кромешной темноте, приживается не в каждом. Но именно из-за этой правды Саймон Иллиан, Маршал Команды-А, един в двух обличиях, никогда не считал "гниль", в которую он по локоть запускает руки, чем-то постыдным и позорным, и дело вовсе не в личных амбициях и жадных стремлениях, придающих любому делу правильный, одобряемый цвет. Просто есть люди, рождённые жить в порядке и мечтающие о порядке, живущие, чтобы уничтожать хаос — и плохо, если им это удаётся, поскольку ничем, кроме очищения и разрушения, заниматься они не могут. А есть те, кто рождён порядок создавать, но жить в нём никогда не сможет — только строить и возводить, учреждать и определять, опираясь на извечный хаос и черпая из него силу, методы и энергию. Независимо от того, пришли ли они к этому по собственному разумению, или же оказались насильно вытеснены порядком.

И он, и Анкель — люди одной породы. Но Анкель моложе, сильнее, способней. Конкуренция конкуренцией, но Маршал был рад тесниться плечом к плечу с достойным соперником. Но уступать ему, даже зная, что у того больше возможностей и способностей, которые он, вероятно, мог бы пустить в лучшее русло, нежели чем тратить на сопротивление? Никогда. Император, пришедший к единой власти и вседозволенности, обречён пасть — а вместе с ним падёт и всё, что он строил таким трудом. Концепция трёхглавого дракона, концепция разделения, господствующая над изнанкой Неополиса, была, по мнению Маршала Команды, близка к идеальной — она исключала пагубное единовластие. Поэтому, даже умом признавая за Гуттенбергом будущее, он продолжит вставлять ему палки в колёса и тянуть одеяло в свою сторону. Также, как его тянет Серпенте и как будет тянуть воспитанный им Тибальд. Пусть не расслабляется. Пусть и дальше доказывает, что способен творить свой порядок над любым хаосом, что способен удержать дракона в узде. И что именно его порядок, его методы наилучшим образом подходят постоянно изменяющемуся и растущему в возможностях современному миру.

"Да, Анкель, тебе будет очень тяжело. Теперь тебе придётся не только бороться за лидерство в деле, оставив позади, как неважную шелуху, всё остальное. Теперь тебе придётся тащить всю эту шелуху с собой — отвечать не только перед делом, но и перед сердцем, перед своим омегой, перед своей семьёй. Если ты справишься, ты победишь. Проживёшь достойнейшую из жизней. Жизнь, которую не смог прожить я. Так что уж не сломайся, я тебя прошу. Сумей вот это всё лучше меня — стань лучше, чем кто-либо из нас. Стань и силой, и человеком в одном лице. Это немыслимо, кажется мне. Но кто я такой, чтобы тебя учить? Старик, который не смог стать ни достойным отцом, ни достойным мужем. К сожалению — но таков оказался мой предел. Доживу ли я до того, чтобы увидеть твой?.."

Саймон всмотрелся в лицо Юмэми, на секундочку прикрывшего глаза и глотающего мелькнувшую в них тревожность. Его часть мира, мира омеги, была несоразмеримо меньше. Он был вовне, он стоял в стороне от всех тех нечеловеческой сложности и глубины процессов, он жил сердцем и чувством в тени этих сил. И, право слово, заслужил своё счастье. Хоть немного. Хотя бы теперь. Так что меняйся, Анкель Гуттенберг. Верни тепло и сердце тому, кто отдал тебе его без остатка. Кто готов на любое безрассудство и любые риски, чтобы спасти для тебя хотя бы толику тепла и света. Толику того, чего ты сам пока оценить не можешь — слишком мало живешь. Но ты всё поймёшь — если выдержишь это сложнейшее из испытаний, которое предлагает тебе его доброта.

— Хмм, даже не знаю, — Саймон задумчиво качнул вином в бокале, взбалтывая его с быстро исчезающим со стенок прозрачно-бордовым следом. Чуть прищурился, пряча под щёточкой усов уголки лукавой опытной улыбки. — Омегу я с тех пор не видел. Хотя тот звонил мне однажды, — Иллиан сделал паузу на глоток вина, усмехнувшись в бокал. Да, тот звонок он действительно запомнил — случай, выходящий из ряда вон. — Звонил, чтобы спросить, почему его альфа задерживается на работе. Что же до альфы... Не так давно он заявился ко мне со следом укуса на щеке. Но знаешь, несчастливым он при этом точно не выглядел, — Саймон сказал это с глухим смешком. — Я, конечно, не думаю, что сын одного из моих самых надёжных соратников будет так же кусаться — но, полагаю, они найдут какой-то свой способ делиться счастьем и... любовью, — допив вино, Маршал поставил бокал на стол. От его лица это, конечно, звучало странно, но, тем не менее, звучало. — Поделишься потом наблюдениями? Любопытно будет сравнить, — он откинулся на спинку стула и потёр пальцем подбородок. "Раз уж никому из нас двоих истинную пару встретить так и не довелось..."

[AVA]http://s19.postimg.org/55x9e0r43/simon_illyan.png[/AVA]

Верю, кивнул ему Саймон, прогоняя секундную мысль о собственном старшем, так никогда и не узнанном ребёнке — сыне, который у него был, но у которого не было отца. Улыбка Саманты была солнцем в осеннем небе далеко не молодого уже альфы, но хотел бы он увидеть такую же улыбку на лице Кирея? Конечно, хотел бы. Но мог только смириться и знать, что где-то там он всё-таки улыбается — когда берёт на руки своего сына и его внука. Счастье, которого он заслуженно не получил — но которое именно из-за этого решил защищать не только для себя. Но места этим мыслям не оставалось — речь уже шла о другом.

— Представляешь? — со смехом в низком голосе покивал Саймон закономерному удивлению Юмэми, исподволь любуясь тем, как широко раскрылись его синие глаза. Грация мужчины-омеги, иконы стиля даже в свои немолодые годы, была не только в каждом его движении, жесте или наклоне головы, но и вот — в эмоции, в мимике человека, настолько привыкшего играть роль, что сросшегося с нею, как черепаха срастается с панцирем. Никакой чрезмерности, никакого излишества, одна только аккуратная точность приподнявшихся бровей, словно меткий мазок кисти художника, легший точно в нужное место. В своей умеренности он удивительно приятен, снова отметил про себя Саймон, сравнивая и понимая: именно умеренность эта, где-то перерастающая в сдержанность и скованность, а где-то мягко теплеющая, лежала в основе образа этого совершенно иного, взрослого и зрелого омеги. Юмэми чётко держался своих рамок, всегда готовый отступить вглубь, потесниться, но не выйти за пределы — и даже уступая, проминаясь, неизменно эту полную своего здраво оцененного достоинства форму возвращал, ничего не теряя, не становясь несчастной ущемленной жертвой собственной мягкости и не страдая. Возможно, как раз поэтому в его присутствии было так легко и свободно дышать: Юмэми не тяготил, не винил и не требовал. Он просто был, терпеливо и с вечной готовностью сделать шаг назад, даже когда отчаянно рвётся вперёд — но не из слабости, а из неимоверной внимательности и нежелания противиться и порождать конфликты, из стремления сгладить, впитывая поступки и поведение людей в себя мягко, как губка. Убирая любую тревогу и неприязнь настолько, насколько хватает сил. И это стремление его порождает ответное желание — давать ему как меньше поводов для этой тревоги. Защищать его — того, кто всем своим малым существом так отчаянно, нараспашку открыт всему вне себя. И беспокоится за всех, кто не он сам, как сейчас, и Саймон это видел, беспокоится за этого самого лишь вскользь упомянутого в разговоре омегу, которого вряд ли увидит когда-то.

— Вот именно что взял и позвонил. Алигьери, тот альфа, потом признался, что парень слил у него контакты из телефонной книги, пока он спал, и звонил наугад. Незамутненное создание, — Иллиан усмехнулся, дёрнув щёточкой усов. — Да там мальчишка совсем, сколько ему, шестнадцать? Нет, сейчас, наверное, постарше уже. За рассудность не скажу, но как видишь — не лыком шит. Хоть там и полжизни... — потянулся Саймон за канапе, бросив на Аосикаю оценивающий взгляд в эту секундную паузу. Стоит ли говорить? Он ведь, кажется, обещал себе оставить дела мафии за порогом этого дома, вне этой ситуации. Только те отпускать никак не хотели, что и не удивительно — вся жизнь его была повязана в этом, пропитана, неотделима. Та же черепаха в панцире.

— Не в лучших условиях прошло, — Маршал предпочёл дипломатично размыть формулировку. Но, глядя в слишком проницательные, знающие и понимающие больше, чем хотелось бы, глаза Юмэми, утаивать и задёргивать шторы не стал. — Он воспитанник религиозного культа, Храма Гекаты. Это ставленники Коза Ностры, и, как ты можешь догадаться, ничего хорошего они из себя не представляют. И "верят"... очень прагматично. Не знаю, что там звякнуло в голове моего бойца, когда он вышел на задание один, а вернулся с, как он сам это назвал, заложником, храмовым омегой — но меня это так удивило, что я решил посмотреть, что из этого получится, — Саймон задумчиво потёр указательным пальцем под нижней губой, вспоминая прошлое. — Получилось. Знаешь, — вдруг перебил он сам себя, поднимая взгляд на Юмэми, — по-моему, мы с тобой делаем для них одну и ту же работу. Учим жить сейчас, а не когда-нибудь потом. Чтобы у них осталось больше времени, чем у нас — на то, чтобы быть счастливыми.

И это тоже были слова не главы мафии, но человека и отца, каким был даже в своей пропитавшей жизнь работе Саймон Иллиан, альфа и лидер, привычно отвечающий в этой жизни не только за себя самого. Он взял бутылку, чтобы снова наполнить бокал себе и освежить вино для Юмэми.

— И я думаю, за это тоже стоит поднять бокалы. Чтобы и дальше всё получалось у нас — а за нами и у них, — легкий звон соприкоснувшихся стеклянных краёв рассыпался в зимнем уюте домика, тая в треске каминного огня, и Саймон откинулся на спинку кресла. Вид у него при этом был на удивление — удивление для того, кто знал его место в жизни, — добродушный и полностью обстановке соответствующий. Молча отпивая вино, Иллиан смотрел на Юмэми, уже будучи здесь и сейчас и не ковыряясь мыслями в чужом, отвлеченном и прошлом — если только совсем чуть-чуть, кончиками пальцев, теплотой в глубине внимательного, долгого взгляда прикасаясь к той тонкой нити, связывающей его жизнь с жизнью этого омеги. Тонкой, но оказавшейся на удивление прочной, не порвавшейся под сотней тысяч обстоятельств. Такая вот странная судьба, такая надобность жизни — от мысли о которой вопреки всему на сердце снисходил покой и свет. И в свете этом Саймону Иллиану было просто по-человечески хорошо — жить и быть тем и так, как есть и как сложилось. Момент был из рода тех, в которые понимаешь — оно всё этого стоило. Как бы не хотелось спорить с этим до хрипоты и сокрушаться, будучи моложе, но сейчас, вдыхая лесной воздух с тонкой, едва уловимой примесью яблока и полыни, уже было не до возмущений и противления. Хорошо — и больше ничего такого особенного и не надо. Ну, разве что вон тот сочный рыжий ломтик персика с парой виноградин на тонкой шпажке...

[AVA]http://s19.postimg.org/55x9e0r43/simon_illyan.png[/AVA]