.

Он уже давно привык к тому, как в один момент робко царящая в доме атмосфера умиротворения и дрожащего тонкой осенней паутинкой счастья разрывается в клочья, стоит только появиться Герхарду. Тяжелая, гнетущая и гнущая все на его пути аура альфы словно придавливала не только Юмэми и прочих омег к полу, не давая свободно дышать, но заметно напрягала всех остальных, загоняя прислугу в их комнаты. Огромные апартаменты от этого казались вымершими, и это непроходящее ощущение не нарушалось даже тенями мелькающими то тут, то там горничными, убирающими пылинки с мраморных полов и бесполезно дорогих ковров, блестящей лаком мебели из натурального дерева и хрусталя люстр.

Впрочем, после рождения Ханы, кажется, стало полегче. Герхард не только своего мужа оставил в покое, но и прекратил настолько явно третировать прислугу, отдавшись кутежу и пьянкам. Это позволяло хоть иногда расправить плечи и вдохнуть полной грудью, на несколько часов, пока супруг отсутствует по неважно каким делам, прекратить жить в напряжении и выйти из комнат — потому что, когда Хана научилась ходить, ей стало тесно у Юмэми. Он мог бы сбегать на работу, отдаваясь ей максимально — и конечно настолько, насколько позволил бы Герхард, отчего-то за столько лет их брака до сих пор не растерявший интереса к своему омеге, — но дети. Разве смог бы он оставить их дольше, чем то требовалось? Нет. Ни Анкеля, ни даже Хану, к которой Герхард явно испытывал больше теплых чувств, чем к сыну и мужу вместе взятым. И потому он разрывался между детьми, за которых сжималось сердце всякий раз, когда они оказывались вне поля его зрения, и работой, которая была откровенной отдушиной, даже несмотря на то, что занятие Юмэми откровенно льстило альфе и тратить на него время, конечно же, безраздельно принадлежащее Герхарду, он мог только с позволения последнего.

Юмэ плотно сжал губы, в который раз повторяя себе, что даже в такой ситуации, имея достаточное количество ума, от мужа можно добиться многого — если ты знаешь, когда и как сыграть на его состоянии и настроении. Впрочем, с момента, когда он забеременел во второй раз, Герхард потерял к нему львиную долю своего интереса, вспоминая о своем омеге-модели лишь изредка, когда ему явно что-то стреляло в голову — никакой логической причины этому спорадически, без какой-либо закономерности вспыхивающему интересу Юмэми не видел — и тот бесцеремонно выдергивал мужа из любого занятия, будь-то даже Хана, и грубо уволакивал в спальню. Аосикая болезненно поморщился, невольно прижав ладонь к плечу, на котором под тонкой тканью черной рубашки с коротким рукавом было три глубоких метки. Иногда ему даже приходила мысль, что то упорство, с каким Герхард оставляет на его теле укусы, продиктовано каким-то латентым, а может, и вполне осознанным желанием присвоить Юмэми до конца, когда на бледной коже наконец вопреки всему здравому смыслу и очевидности невозможного проступит истинная метка. Предполагать подобное для Аосикаи было одновременно и смешно, и страшно, потому что — окажись он прав — какой должна быть степень ненормальности этого человека и его одержимости идеей собственности?

Рвано вздохнув, он опустил в мойку, к прочей детской посуде, чашку, из которой Хана только что пила чай, и повернулся к дочери. Та сидела в стульчике для кормления, от уха до уха перепачканная пюре, и бессовестно улыбалась, демонстрируя целых шесть зубов. Это тут же выдернуло Юмэми из мрачных мыслей, он поспешил подойти к ней, оттереть рот чистым уголком слюнявчика и, вытащив дочь из стульчика, взять на руки. Хана принялась весело агукать, перепачканной ладошкой схватила Юмэми его за волосы, ощутимо так дернула и визгом выразила свое довольство ситуаций. Другую ладошку она старательно оттирала о рубашку папы, оставляя на черной ткани разводы фруктового пюре. Он улыбнулся дочери и подался вперед, чтобы ее поцеловать, как из-за двери донестись шаги, та распахнулась и в кухне появился Герхард. Юмэми вздрогнул всем телом, а Хана, узнав отца, заулыбалась и ему. Аосикая испытал болезненный укол ревности и обиды. За что она к нему тянется? Почему? Что такого сделал Герхард, девяносто пять процентов своего времени игнорирующий дочь, чтобы она ему вот так улыбалась?! Он плотно сжал губы и следил за мужем напряженным взглядом.

Герхрад был явно не в себе. Непривычно весел, непривычно резко двигался и улыбался. Для них он не улыбался никогда. Присмотревшись к глазам мужа, Юмэми заметил, что зрачки того заполнили собою всю радужку. Ему стало страшно. Еще страшнее, чем при появлении Гархарда на кухне.

— Добрый день, — поздоровался он, делая шаг в сторону, намереваясь обойти мужа по широкой дуге и исчезнуть с Ханой из кухни.

— А кто это тут у нас?! — радостно и громко спросил Герхард, напрочь игнорируя омегу, но перекрывая тому путь. Он склонился над дочерью, с каким-то пугающим задором глядя на ту. — Дай сюда, — коротко приказал он Юмэми, забирая девочку у него из рук.

Внутри все сжалось от непредсказуемости ситуации. Чтобы не причинить боль дочери, он невольно разжал руки, отпуская. И следом широко раскрытыми от ужаса глазами, с напряжением подобравшейся для прыжка кошки следил за каждый движением Герхарда. Вот тот поднимает Хану на уровень своего лица, вот прижимается им животику, чем пугает ребенка и она начинает хныкать и дергать ножками, вон он подбросил ее в воздух. Юмэми похолодел. И словил.

— Герхард, пожа~

— Заткнись!

Голос Гуттенберга почти потонул в испуганном плаче дочери. От беспомощности Юмэми сжал кулаки. А Герхард продолжал подбрасывать разрыдавшуюся Хану, явно получая наслаждение от приступа отеческой любви. Раз, второй, пятый... И детский крик оборвался, когда из желудка на альфу вылилось только что съеденное пюре и выпитый чай. Юмэми хватило этого мгновения растерянности, чтобы осознать, чем все может закончиться.

Он кинулся вперед и под рык мгновенно взбесившегося мужа выхватил дочь у того из рук. Дернулся в сторону, чтобы выскочить с ней из кухни, но Герхард схватил его за волосы и дернул на себя. Не имея никакого более выхода, Юмэми упал на колени спиной к мужу, прижимая кричащую Хану к себе и закрывая ее собой.

— Ах ты сука!

Он глухо вскрикнул, когда нога в ботинке ударила его в бок под ребра, и от силы удара упал на бок. Юмэми свернулся ракушкой вокруг дочери, прижимая к себе. Вздрогнул и вскрикнул снова от еще одного удара. Только бы не потерять сознание раньше, чем Герхарду надоест..!

От боли, что растекалась от ударов по всему телу, Юмэми отвлекал отчаянный, испуганный, уже истеричный крик дочери. Она не понимала, что происходит, она жалась к нему, ища спасения и успокоения, а он не мог их ей дать, потому что все, на что сейчас был способен, с трудом удерживать ее и лихорадочно соображать, как быть дальше. Как сбежать от Герхарда — если не самому, то хотя бы Хану избавить от этого урода! Но он от боли даже вздохнуть не мог, не то что двинуться с места.

Спасение пришло откуда ждали, закономерное и единственное; однако при виде ног мелькнувшего мимо него Анкеля легче не стало. Сердце сжалось в ужасе за сына. Его подхватили под руки и поставили, как куклу, на ноги — непослушные ватные ноги, — и от этого действия боль новыми вспышками прошила все тело. Но Юмэми только крепко прижимал кричащую дочь к себе, и ему даже не надо было говорить, что делать — за прожитые рядом с Герхардом годы, он научился использовать каждое мгновение, чтобы сбежать. Но сын!...

— Анкель, пожалуйста! — взмолился он за спиной у мальчишки и кинулся с Ханой к выходу из кухни, заставляя непослушные ноги передвигаться — и передвигаться быстро! — игнорируя боль, с ней он потом разберется. Анкель, главное Акель, его мальчик.

Он на мгновение замер в дверях, оглянувшись через плечо, чтобы увидеть, как озверевший Герхард кидается на его сына. Юмэми чуть не застонал, но заставил себя кинуться прочь, унося ребенка. Это его "Анкель, пожалуйста!"...  Пожалуйста — что? Да что угодно, лишь бы только вернулся живым и самостоятельно. О том, чтобы пятнадцатилетний мальчишка остался невредимым после стычки со здоровым и массивным альфой, можно было только молить всех богов — и знать, что они не существуют.

Он заперся с Ханой у себя в комнатах и первым делом, даже прежде чем начать успокаивать, осмотрел и, не найдя никаких повреждений, выдохнул, оседая на колени рядом с диваном.

— Тише, тише, — почти зашептал он успокаивающе и потянулся к лежащей на полу игрушке. — Смотри, что тут у нас, — он показал девочке медвежонка с кнопами на животе и нажал одну из них — медвежонок рассмеялся.

Хана проигнорировала игрушку, продолжая уже не кричать, а просто рыдать, рвано хватая ртом воздух и все время всхлипывая. Юмэми сцепил зубы и поднялся на ноги, подхватывая на руки дочь. Ожидать, что она сама успокоится после такого стресса, было уже даже не глупо... И Юмэми это знал — просто... он тоже испугался. И боялся до сих пор — уже не за Хану, не за себя, а за сына.

Он унес девочку в ванную, открыл кран на ванне, присел на борт и принялся прохладной водой умывать рыдающего ребенка. Раз, другой, третий, беспрестанно говоря что-то успокаивающее тихим мягким голосом. Что-то, в чем он даже не отдавал себе отчета, потому что все мысли были сейчас там, на кухне, где он оставил своего сына. Своего единственного сына, своего первенца, только благодаря которому он смог дожить до сих пор. Совесть скрутила его до тяжелого горестного стона, отчего Хана опять начала плакать сильнее.

— Тише. Тише, маленькая, — снова зашептал он, проводя по личику дочери влажной прохладной ладонью.

Анкелю уже пятнадцать. Он альфа, в конце концов. Самостоятельный и надежный мальчик, успокаивал он самого себя, чтобы не кинуться туда, вниз. Он нужен здесь, своей дочери, а Анкель справится и сам. Юмэми в него верил — заставлял себя верить, ведь если не он, то кто? — и холодел от страха за сына. Хотелось вызвать прислугу, оставить ей дочь и побежать вниз, но вместо этого он выключил воду, поднялся со все еще всхлипывающей дочерью на ноги и, игнорируя боль в ушибленном боку и спине, принялся качать ее, тихо напевая песенку про маленького пони. Хана любила ее, всякий раз замирала, вслушиваясь в каждый звук. Эта песня помогла и сейчас, когда спустя минут пять пения и успокаивающего покачивания она наконец перестала всхлипывать и начала засыпать.

Он отнес ее в спальню и уложил на кровать, а сам вернулся в гостиную и присел на диван, дожидаясь Анкеля. Вскочил на ноги, не в силах спокойно сидеть, и принялся нервно ходить взад-вперед, кусая костяшки пальцев и то и дело прислушиваясь, не слышны ли шаги за дверью.

Эти несколько минут, что прошли между тем, как он уложил дочь и услышал шаги сына в коридоре, растянулись на невыносимо бесконечное количество времени, а каждое движение секундной стрелки по циферблату наручных часов отдавалось в сознании Юмэми колокольным набатом. Каждая из них сейчас была для него важнее всей прожитой жизни, а вместе с их издевательски медленным ходом, ему казалось, из пальцев выскальзывает самое важное в его жизни. И он беспомощно пытался это самое важное удержать.

Его трусило. Как бы он ни сжимал кулаки, как бы ни стискивал зубы и не заставлял себя застыть каменным изваянием посреди комнаты, его било крупной дрожью. Ждать здесь, зная, что твой сын сейчас пытается хоть как-то противостоять уроду, для которого на свете нет ничего святого, чтобы защитить тебя, было сложнее, намного сложнее и тяжелее, чем защищать самому. Ему было проще получать удары Герхарда, зная, что его сын в безопасности, чем прятаться за его спиной. Но Анкель вырос, снова сказал он себе. Он альфа — и защищать в его природе. Уничтожать то, что чуждо и враждебно, и защищать то, что дорого. И Юмэми это понимал. И понимал, как важно для Анкеля защитить. Он вырос. Он не может больше прятаться за спиной слабого омеги. Он становится мужчиной. Он все это знал, все это понимал, но ничего, ровным счетом ничего не мог поделать с заходящимся сердцем и каким-то безумным усилием воли удерживал себя здесь, за дверью.

От бездействия хотелось лезть на стену. Успокойся, одернул он себя. Сделал глубокий вдох, закусывая губу. Анкелю наверняка нужен будет доктор. С синяками и ссадинами управится и он сам, но Герхард сейчас совершенно не в себе. Он и так псих. В том, что у его мужа когда-то и уже прилично давно потека крыша, Юмэми даже и не сомневался. Оставаясь достаточно разумным, чтобы удерживать власть в Синдикате в своих руках, Герхард все это время продолжал сходить с ума. У него на глазах, на глазах у их сына. С каждым годом становясь все более и более жестоким, он упивался чужой болью и смертью. Юмэми никогда не видел — и слава богам! — но слышал, что рассказывали подчиненные о пытках, которые порой устраивал Герхард. И у омеги от этого волосы поднимались дыбом. Он сжал зубы и кинулся искать телефон. Нашел его в спальне, на прикроватном столике. От вида спящей свернувшейся комочком  дочери защемило сердце. Дрожащими пальцами он убрал волосы у девочки с лица и вернулся в гостиную, чтобы позвонить доктору Шрёдеру, а затем — прислуге и приказать ждать врача у двери, а как только тот придет, тут же проводить в комнаты Аосикаи.

Сбросив разговор, он снова ощутил свою полную беспомощность и бесконечность времени. Но вот — шаги. Он уже давно научился различать их — шаги сына, Герхарда и всех остальных. И сейчас он кинулся к двери, провернул ключ, отступая на шаг. Чтобы увидеть сына — живого, почти целого — и кинуться его обнять.

Юмэми отстранился, услышав тихий ох. Внимательно всмотрелся в Анкеля с отчетливо читаемой тревогой в синих глазах.

— С нами все в порядке. — Снова подошел, обхватывая ладонями лицо сына, который уже перерос его, и мягко поглаживая большими пальцами по щекам, успокаивая. Слишком взволнован, слишком взвинчен, чтобы перейти с этого чужого и дистантного "вы", которое между ними было на людях к их "ты". — Все в порядке, успокойся. Успокойся, мой хороший, — подушечки пальцев нежно поглаживали кожу, не касаясь побоев. — Я не умею — сейчас придет доктор Шрёдер. Давай я пока синяками и губами займусь.

Он опустил руки, легко подтолкнул сына к дивану, а сам направился в ванную, где в шкафчики был вмонтирован маленький холодильник. Там в морозилке всегда ждал лед. Не раз, не десять и даже не сто Юмэми приходилось вот так запираться у себя в комнатах и прикладывать к местам побоев холодные компрессы. Он выдвинул один из ящиков, достал из него плотный пакет с молнией, открыл холодильник, вынул форму со льдом, резким движением согнул ту и высыпал кубики в пакет. Обмотал тот полотенцем и принес сыну, прихватив из ванной еще мокрое полотенце и аптечку.

— Давай, — он опустился на колени перед сыном и мягко приложил к набухающему синяку холод. — Что с Герхардом?

В том, что с этим ублюдком все в порядке, Юмэми даже не сомневался. Здоровая тварь с лошадиным здоровьем, безмерной силой, пугающими рефлексами и повадками психопата. С момента, как муж избил его впервые, он задавался вопросом: почему такой урод вообще существует на этом свете. Но сейчас Юмэми интересовало другое: чего ждать от Герхарда в ближайшее время?

— Нет, все хорошо, не волнуйся, — вымученно улыбнулся Юмэми. Он, конечно же лгал, потому что хорошо ощущал, как в тех местах, по которым пришлись пинки Герхарда, уверенно набухают гематомы. Тягучая, тяжелая боль. Но еще лет десять назад он пересмотрел свои взгляды на ушибы, подобное считая не такой уж большой проблемой — главное, чтобы не было рассечений или переломов. Ребра, по его собственным ощущениям, были целы. Беспокойство вызывало как раз плечо Анкеля. — Не переживай, он меня не убьет.

И это было болезненной правдой. Смешно и парадоксально, но Герхард относился к мужу с какой-то пугающей и извращенной, жадной и собственнической заботой. Он защищал Юмэми от всего, кроме собственных кулаков. И если омеге что-то и грозило, то явно не за стенами этого дома. В них же... Он тряхнул головой и, повинуясь жесту Анкеля, присел рядом с ним на диван и потянулся к пуговицам на рубашке сына. Расстегнув те, он аккуратно приспустил одежду с мускулистых, по-юношески острых плеч, и принялся внимательно изучать торс Анкеля. Ссадины и уже начавшие проявляться синяки. Юмэми, не говоря ни слова, только поджал губы и потянулся за аптечкой. Сколькоо бы времени это ни продолжалось, сколько бы побоев ни снес он сам, каждый из них на Анкеле вызывал в груди ноющее ощущение бессилия защитить.

Он повторял себе, что синяки для мальчишки — вещь нормальная. Ссадины, царапины, подбитый глаз, разорванная одежда — для них, для подрастающих альф, это все совершенно нормально. Но не так, черт побери, не так! Он беспомощно сжал кулаки, стискивая бледными ухоженными пальцами тюбик с охлаждающей мазью. На счастье, тот еще был закручен. Соберись, приказал он себе, загоняя щемящие эти чувства поглубже. У него еще будет время ненавидеть себя за бесполезность и неспособность сделать хоть что-то — потом, когда Анкель со вправленным плечом заснет на этом диване. А до тех пор взять себя в руки и быть полезным!

Достав из аптечки спрей-анестетик, когда сын отнял влажное полотенце от лица (— Держи холод у фингала, а я займусь ртом.), он брызнул пару раз на разбитые губы сына, чтобы ослабить боль. И когда тот начал ощущать легкое онемение в тканях, смочил ватный тампон антисептиком, принимаясь обрабатывать трещины и рассечения кожи.

— Да, заснула. Думаю, до утра не проснется уже, если только кошмар какой-нибудь не приснится, — глухо ответил он, хмурясь. С появлением Ханы в их жизни, ему стало одновременно легче и сложнее. С одной стороны, Герхард теперь забывал о нем надолго, вспоминая лишь по какой-то никому неизвестной причине, с другой — бояться Юмэми теперь приходилось еще за одного человечка, разрываясь между сыном и дочерью. — Да, сутки покоя у нас есть, — он поднял глаза на сына и снова мягко погладил его по щеке. — Отдохни сегодня получше. Задания все сделал? — Вопрос был скорее, для того, чтобы хоть как-то сменить вектор разговора, от темы которого и в молчании было тяжело. В том, что Анкель сделал все и даже больше, он как раз не сомневался. И снова занялся разбитыми губами сына. Выдавил на кончик пальца заживляющей мази с пантенолом и принялся аккуратно покрывать ею еще сочащиеся кровью и сукровицей ранки. Глянул на часы. — Минут через пять-семь должен прийти Шрёдер. — Он жил в этом же здании, принадлежащем Guttenberg Corp., и шикарные апартаменты снимал за просто смешную, копеечную по меркам Берлинского квартала цену, потому что Герхард предпочитал держать семейного доктора под рукой. Смешно? Юмэми было смешно до горечи на языке, до кома в горле, до впивающихся в ладони ногтей. 

Он на мгновение испугался, не столько увидев, сколько нутром ощутил, как сына удушливо накрыла злость пополам с ненавистью. И следом обнял того, подавшегося вперед и прижавшегося лбом к плечу. Ладони омеги мягко легли на спину, вдоль позвоночника на которой уже стала видна цепочка синяков, и принялись поглаживать.

—Тише, тише, — прошептал он, скользнув рукой на темную макушку сына и поглаживая по волосам.

В такие моменты Юмэми ощущал себя не то чтобы странно. Наверное, хоть в какой-то мере способным помочь сыну. Оставаясь в одиночестве, он испытывал дикое желание забиться в угол и тихо там сдохнуть или найти чье-то надежное плечо и выплакаться в него — фигурально или буквально. Но когда утешения, опоры и поддержки искал сын... Разве имел он право в такие моменты быть слабым? Хотя бы создавать видимость силы! Стать прочной опорой для ростка, которому в ближайшие пять лет должно стать сильным и надежным деревом. Время, Анкелю просто нужно еще немного времени. И, так уж сложилось, что только Юмэми и может ему его дать.

— Замолчи. — Пальцы омеги мягко сжались на загривке сына. — Ты не станешь таким, как Герхард. Не смей даже думать об этом, — сухо сказал он, тихо холодея от понимания, что это неизбежно.

На кухне, при виде качественных ножей с прекрасной заточкой, ему не раз хотелось схватить один из них и вогнать Герхарду в брюхо, или в глотку, или в глаз. Чтобы эта тварь уже никогда не смогла причинить боль его сыну! Однако, даже словив себя на том, что он тянется рукой к матовой стальной рукоятке ножа, он понимал, что рисков намного больше, чем шансов на положительный исход. Сможет ли он, омега, не имеющий никаких навыков, пырнуть ножом альфу с рефлексами, как у Герхарда? Сможет ли он вообще это сделать, хватит ли ему душевных сил?! Но даже если ответ на оба вопроса "да", оставался Берлинский синдикат. Юмэми не тешил себя глупыми надеждами, тот, кто займет место Герхарда, будет испытывать к почти тридцатипятилетней пусть и супермодели достаточно симпатии и уважения, чтобы сам Аосикая смог обеспечить безопасность своим детям. И потому — нет.

Минуту спустя он мягко отстранил от себя Анкеля.

— Давай сюда остальные синяки, — Юмэми даже улыбнулся. — И верни лед на глаз, а то к утру совсем заплывешь, — строго сказал он. — Все будет хорошо. Ты мне веришь? — испытующе посмотрел в глаза сыну. — Я обещаю тебе, что все будет хорошо. Верь папе.

Отредактировано Yumemi Aoshikaya (25 февраля, 2015г. 21:25:07)

Не говоря ни слова, Юмэми мягко погладил сына по щеке еще хоть и едва заметно, но подрагивающей ладонью. Обсуждать, какое Герхард чудовище, не то что не хотелось — не моглось. Новости о жестоких убийствах, фильмы, в которых реки крови и человекочасы разноплановых страданий занимают девяносто процентов всего времени, любят смотреть те, у кого спокойная и размеренная жизнь превращается в болото. Они, эти потребители хлеба и зрелищ, в своей благополучной стагнации начинают искать хоть какую-то встряску для души — и находят. Наблюдать за чужими страданиями с безопасного расстояния — в этом что-то есть. Особенно в подсознательном знании, что лично тебе ничего не грозит.

Им же с Анкелем острых ощущений хватало за глаза, и обсуждать, во что выливаются вывихи психики Герхарда, хотелось меньше всего. Тишины хотелось, покоя; хотелось слышать от сына рассказы о подружках и неразделенной любви, о поцелуях и соперниках, хотелось, черт побери, волноваться по вопросам вроде "взял сын на вечеринку презервативы или забыл?", а не "чего ему стоит пребывание рядом с Герхардом?" Страшно было представлять, как реализуется жестокость Герхарда, но еще страшнее было знать, что все, во что она реализуется, через себя пропускает Анкель. Юмэми сжал губы, серьезно, с тревогой, которую, как ни крути, невозможно скрыть, глядя сыну в глаза. И улыбнулся. Он пытался приободрить, а вышло понимающе и безысходно. Он тоже устал. Чертовски устал. Но не имел права сдаваться. Вот сейчас, оставшись со своим мальчиком наедине, с Ханой, которая тихонько дышит, забывшись спокойным сном после истерики, — такие мгновения он ценил больше всего. Да, у сына вывихнуто плечо, у него на теле зреют гематомы — но другого у них нет. Он научился ценить даже такую ущербную, до горького смешную малость.

— Ты молодец, — тихо сказал он.

Действительно молодец. Юмэми не мог не замечать и не понимать, каких трудов стоит его сыну раз за разом зарабатывать одобрение Герхарда. И не потому, что для мальчика важно мнение этого ублюдка, а потому что это элементарная борьба за выживание, за место под солнцем, с которого его чудовищный муж выталкивает любого, кто по его мнению слаб. Анкель не имеет права быть слабым — потому что он, Юмэми, не достаточно силен, чтобы защитить его. Анкелю приходится самому, потому что у отца не хватает сил противостоять Герхарду. Он в бессилии сжал зубы.

— Нет, это я обещаю, — твердо сказал омега, понимая, зная, что выхода из их ситуации и нет. Только и в самом деле сделать так, чтобы все стало хорошо, а иначе будет слишком плохо. Он еще не знал как, но знал, что будет действовать. Не просто защищать детей "точечно", закрывая их собою от Герхарда, а будет искать способ избавить их от него. Вернее, способ он этот уже нашел — надо только, чтобы Анкель вырос и вошел в силу. Юмэми улыбнулся сыну и, перехватив руку, что нежно гладила его щеке, поцеловал того в мозолистую ладонь.

Стук в дверь и ответное "войдите".

Он тут же сел ровнее, привычно пряча теплоту и любовь за прямой осанкой и дежурной улыбкой. Как бы ни был он благодарен доктору Шрёдеру за человеческое отношение, которое тот выказывал, насколько то позволяла вся ситуация в целом, посвящать его в степень духовной близости между отцом и сыном Юмэми не собирался. Он слишком дорожил этими моментами, он слишком любил Анкеля, чтобы рисковать. Страх перед Герхардом, он был уверен, перевесит любое человеческое отношение.

— И вам доброго вечера, — он едва заметно кивнул. — Нет, доктор, сначала Анкеля. И не спорь с отцом, — твердо и с нажимом сказал Юмэми подростку. Конечно, он понимал, что "нажим" омеги для альфы — что слону дробина, но полагался на свой родительский авторитет. Он встал с дивана, уступая место доктору, который уже придвинул поближе пуф, положил на тот свой рабочую сумку и раскрыл ее. Надев перчатки, Шрёдер достал шприц, набрал в него обезболивающее.

— Я обколю плечо, а потом пропальпирую, — кратко пояснил врач. — Сомневаюсь, что ты поедешь делать рентген.

Юмэми поднял руку и запустил пальцы в темные волосы сына. Он был его — полностью и без остатка его сыном, не взяв от Герхарда ничего. Даже цвет глаз, пусть и не синий, но чистой стали, без примеси голубизны, как у альфы. И он говорил себе, что цветом радужки Анкель пошел в своего прадеда, деда самого Юмэми, у которого был вот в точности такой же цвет глаз — холодного и надежного клинка. Пальцы скользнули вниз, расчесывающим движением проходя ото лба по всей длине волос, рассыпая те на пряди. И еще раз. И еще. Успокаивая и пытаясь снять напряжение — чтобы по-юношески острые, мускулистые и сухие плечи расслабились, опустились, чтобы спина перестала быть такой прямой, чтобы тонкие бескровные губы наконец разжались.

— Тш-ш-ш-ш... — улыбнулся он — насколько смог, — глядя на сына сверху вниз. — Ты успел. Спасибо тебе.

Тонкий палец омеги с коротким, аккуратным, наманикюренным ногтем скользнул по бледному лбу, мягко касаясь складки меж напряженно сведенных бровей, заботливо, даже нежно поглаживая, заставляя ту исчезнуть, следом принялся поглаживать спинку носа с тонкими, нервно подрагивающими крыльями.

— Ты успел, — повторил Юмэми, уверенно, донося эту мысль до сознания сына, до самого ядра его души. Ладони отца мягко легли на юное лицо, и он медленно повел вниз, словно бы умывал Анкеля, раз, другой, третий, заставляя расслабить лицевые мышцы, прекратить сжимать зубы, смягчиться.

Здесь, рядом с ним, наедине, его мальчик имел право на покой, на уют, имел право быть самим собой, подростком; сбросить с плеч непомерный груз и дать им отдохнуть, хотя бы немного, хотя бы четверть часа, прежде чем снова выйти туда, за дверь, загоняя себя в доспех из выдержки, хладнокровия и равнодушия. Его сын тоже имел право на эмоции и чувства, которого его пытался лишить Герхард. И Юмэми, как мог, боролся с мужем, с чудовищем, которое уничтожало вокруг себя все человеческое. И он проигрывал, боги, он видел, что он проигрывает! Анкель менялся, замыкался, мужал и брал все на себя. И чтобы смочь это сделать, чтобы выдержать, убивал в себе человека. У Юмэми в который раз до боли сжалось все внутри — от понимания, знания, предельно очевидного чувствования того, через что раз за разом должен проходить его мальчик, чтобы быть в состоянии противостоять. От собственной беспомощности что-то изменить, от бессильной ненависти к Герхарду.

Узкие сухие ладони омеги продолжали мягко гладить лицо Анкеля. Недолгие минуты, когда он может, не скрывая, рассказать сыну о том, как он его любит, о том, что тот не один, о том, что всегда будет рядом — надежным плечом, опорой, защитой. В конце концов тем, кого можно просто оставить за своей спиной и не бояться, к кому можно прийти и вот так положить голову на колени, забывая за дверью неотступно следующие по пятам страх, напряжение, тяжесть.

Юмэми тоже было страшно — с той самой минуты, когда Герхард впервые поднял на него руку, когда доходчиво и в простых, понятных и грубых выражениях объяснил, что Аосикая не в сказку попал и если будет рыпаться, то пострадают в первую очередь его родные. Вот прямо как сейчас. Стоит ему попытаться хоть что-то сделать, хоть словом, хоть взглядом обмолвиться прессе, как его родители из больницы уже не выйдут — или попадут туда снова. В общем, выбор оставался за Юмэми, и он выбрал. Молчать и терпеть, слепо и самозабвенно веря, что за очередным поворотом в конце туннеля будет свет.

— Не бойся, — шепнул он, опуская низко голову и прижимаясь лбом ко лбу сына. От этой безысходности, от мучений, через которые должны проходить его дети, хотелось выть и комком в горле давились слезы. — Не бойся, — повторил он, заставляя свой голос звучать нормально, хоть и тихо. Бледные пальцы все так же, мягко и заботливо, поглаживали щеки подростка. — Как это ни смешно, Герхард меня любит — и ничего мне потому не сделает.

Хотелось верить. В это самозабвенно хотелось верить. Как и в то, что в итоге каким-то волшебным, мифическим и магическим образом все будет хорошо. Еще несколько лет — всего несколько. Не пятнадцать, как они уже вот так прожили, и не шестнадцать, как прожил только он, а каких-то пять или шесть лет — и Анкель наберет силу, чтобы удержать в руках Синдикат или хотя бы не дать мафии уничтожить их после смерти Герхарда. А он уж тогда постарается сделать так, чтобы этой твари больше не было. Тот открыт и беззащитен в постели, когда спит после очередного извращенного секса. Он сможет — Юмэми был уверен, ради детей он сможет. Осталось только прожить эти пять лет. Суметь сберечь сына — физически и морально. Прожить и не свихнуться.

И для этого он мечтал. Собственноручно зажигал в туннеле свет и позволял эфемерному видению их будущей жизни на несколько минут, пусть даже секунд, выдергивать их из проклятого здесь и сейчас. И он учил сына делать то же самое. Даже когда кажется, когда ощущения переходят в уверенность, что ничего и никогда уже не будет хорошо, уверенно и непоколебимо заставлять себя в это верить, повторять раз за разом, доказывать себе и придумывать тот свет. Иначе он просто не дотянул бы до сегодняшнего, не смог бы вырастить сына, не смог бы быть его защитой так долго.

— И с красными, — улыбнулся, касаясь ладонью гладкого лба Анкеля, когда утих приступ кашля. Он поддержал его мечту, теперь их общую, одну на двоих — и даже троих. — Мне нравятся красные кои тоже. И собаки обязательно. Я даже не знаю... А тебе?

До чуткого слуха Юмэми донеслись идущие из спальни звуки. Он вскинул голову. Впрочем, в этой тишине, нарушаемой лишь едва слышным разговором отца и сына, Анкель тоже их скорее всего различил. Ворочалась Хана, всхлипывая во сне.

— Прости, — он мягко приподнял голову сына, чтобы пойти к дочери. Но тихие всхлипы уже переросли в плач, и Юмэми сорвался с места.

— Тише, тише, — он подхватил девочку на руки и мягко прижал к себе, поглаживая по темным волосам. — Ну, что случилось? Страшный сон? Все, он уже ушел, уже нету. Нету, никого нет. Только папа — и Анкель. Хочешь к Анкелю? Пойдем. — Она притихла у него в руках, прижимаясь к плечу во все той же перепачканной пюре рубашке. От его тепла, запаха, голоса Хана успокаивалась. — Анкель, — позвал он, — выключи верхний свет, пожалуйста. Оставь только торшеры.

И следом он вынес ее в полутемную гостиную, где яркий свет уже не бил по сонными и заплаканным детским глазам. Опустился на диван возле сына и усадил Хану к себе на колени. Она жалась к нему, словно к единственному защитнику на свете — и до недавнего времени оно так и было. Но теперь у нее был еще и старший брат — выросший, возмужавший, который теперь и впредь будет становиться сильнее.

— Ну, пойдешь к Анкелю? — спросил Юмэми у дочери легонько подталкивая ее в спинку в сторону брата.