— Конечно, — заверил он сына, холодными от нервов пальцами сжимая жесткую, в мозолях его ладонь. И как-то совершенно невпопад подумалось о том, что когда-то ладони эти были совсем крохотными и мягкими, они нуждались в защите и опеке, и Юмэми целовал их и оберегал как мог, и как не мог — тоже оберегал. А теперь Анкель вырос, и защита слабого омеги ему больше не нужна — теперь он защищает, надежной и непробиваемой стеной вставая между Юмэми и всем остальным миром. Он хотел добавить еще пару слов, заверяя и успокаивая вымораживающую ярость сына, — но тот уже отвернулся, рвано и четко, переключаясь на дела.
А рядом с Аосикаей стояли два бойца Гиммлера — с такими спокойными взглядами, что подсознательно начинаешь их бояться и, будь он животным, шерсть у него бы вдоль позвоночника встала дыбом. Люди, которых не трогает уже ничего на свете. Не просто выдрессированные псы, готовые по щелчку хозяйских пальцев вцепиться в глотку, а рожденные убивать, обладатели того рокового таланта, что позволяет отнимать жизни с удивительными легкостью и изяществом, играючи, и совершенно неважно, остается после их действий тело лишь с маленькой аккуратной дыркой во лбу или размазанные по стенам останки того, кто перешел дорогу Берлинскому синдикату. В их глазах нет и тени безумия, которое застилало взгляд Герхарда, эти двое никогда не будут пытать в собственное удовольствие — лишь по велению ситуации и исходя из объективных потребностей. И если от садизма таких, как Герхард, кого-то может защитить странное, болезненное пристрастие безумца — как Юмэми был в известной мере защищен нездоровой любовью собственного супруга, — то от этих прирожденных гениев своего дела не спасет никто и ничто. Он глухо сглотнул появившийся в горле ком и снизу вверх взглянул на людей, в чьи руки была вверена его жизнь.
Их автомобиль следовал за скорой, в которой увозили его неожиданного спасителя. Даже будучи смятенным, испуганным, с натянутыми нервами, Юмэми не мог не понимать, что в этом спасении странностей куда больше, чем могло бы быть. Начиная с того, что убийца знал, где окажется жертва. Не то чтобы он был великим знатоком снайперского дела, но здравый смысл подсказывал, что для того, чтобы совершить убийство, надо как минимум просчитать пути отступления и иметь возможность занять позицию заранее. Следовательно, откуда-то снайпер знал о том, что Юмэми будет в "Комильфо" сегодня с часу тридцати пополудни. Он закусил губу, с тихим ужасом понимая, что среди его окружения есть предатель. Сердце заныло: Хана! Он схватился за телефон, чтобы позвонить сыну и высказать свои мысли — и осекся: ну в самом деле, Анкель об этом уже подумал... И потом — от сердца на минутку отлегло — почему именно предатель? Ведь о встрече знал и Хистиар Моро. Не вязалось. Ему-то зачем тогда лезть под пулю? Он медленно, неслышно и незаметно вздохнул и посмотрел на сидящих по обе его руки Кана и Поллукса, что словно бы и не заметили его резкого, суетливого жеста с телефоном, и сжал в руках трубку до того, что побелели пальцы.
Вместо сына он позвонил Хане и с явным облегчением, что теплой волной прошло по телу и иголочками отозвалось в ладонях, услышал ее возмущенный голосок. Она не понимала, почему в дом вдруг приперлись еще десять человек охраны и не дают ей спокойно жить, ходят, осматривают каждый угол, обшаривают весь сад, запрещают ей находиться у окон. Она, конечно же, будет последней, кто узнает новость.
В больнице приставленная сыном охрана не отходила от него ни на шаг. Они его из машины выводили с такими предосторожностями, словно снаружи уже не один, а десять снайперов. Юмэми им не мешал, послушно выполняя все негромкие, вежливые, но безапелляционные указания. Точно так же негромко и вежливо Поллукс, пристально глядя на зав хирургическим отделением немигающими желтыми глазами, пояснил той, что никуда господин Аосикая не поедет, пока поступивший пострадавший не будет прооперирован. Собственно, господин Аосикая уедет отсюда вообще только тогда, когда сам посчитает нужным.
А Юмэми считал, он обязан остаться здесь хотя бы до момента, когда юноша придет в себя. Простое человеческое "должен" как благодарность за то, что он сейчас имеет возможность нервничать, до хруста сжимать пальцы, звонить Хане и слушать ее недовольный голос, волноваться об Анкеле и понимать, что умри он там, за столом ресторана, через несколько дней Неополис поглотила бы волна хаоса. Он знал, нутром чувствовал, что сына от падения в безумие, подобное отцовскому, удерживают только он да сестра. Иной причины у Анкеля оставаться человеком просто нет. И он был благодарен — и обязан — Хистиару Моро за то, что тот, сам того не зная, уберег его мальчика от этой черноты.
Пока длилась операция, во время которой, как потом ему рассказали, кость лопатки собирали по кусочкам, выковыривая те из мягких тканей, обследовали и Юмэми. Тошнота его в больнице усилилась, началось головокружение, и Кан, даже не спрашивая мнения самого омеги, нашел врача и сдал ему подопечного. У них был приказ сберечь любой ценой — и они его выполняли. К заметному всем и каждому облегчению Юмэми сотрясения мозга у него не обнаружили. Он отлично знал, чем и как надолго ему грозил бы подобный диагноз — не раз за время жизни с Герхардом с ним подобное случалось, — и именно здесь и сейчас сотрясение мозга было бы совсем уж некстати. Но нет, все обошлось. Просто нервозность и утомленность, ему надо выспаться и как следует отдохнуть. А пока стоит выпить успокоительного, и осматривавший его невролог вручил Юмэми две таблетки, вытряхнув из банки в крошечный пластиковый стаканчик.
Чтобы его пустили в реанимацию к Хистиару Моро, Поллуксу снова пришлось пообщаться со врачами. О нет, убийца не запугивал — он был предельно вежлив и аккуратен в формулировках. Это, наверное, и пугало больше всего. Вежливость и спокойствие удава, исподволь сообщающие о том, что с этим человеком лучше не спорить, иначе... "Иначе" оставлялось воображению собеседника.
Накинув на плечи белый халат, Юмэми вошел в палату, где для него рядом с кроватью, на которую уже уложили молодого человека, поставили удобное кресло. Кан с Поллуксом, изучив помещение, остались снаружи. И тишина наконец упала на Юмэми, придавив его всей серьезностью произошедшего. Он подошел к кровати и невесомо коснулся прохладной ладонью бледного лба юноши. Лицо осунулось и словно бы похудело, черты заострились, под глазами залегли темные тяжелые тени. Маска аппарата ИВЛ закрывала нижнюю половину лица, и в такт дыханию двигалась помпа, подавая в легкие воздух. Юмэми поджал губы, чувствуя, как горло сжимает удавкой. Здесь и сейчас пришло не просто рациональное понимание ситуации со всеми возможными из нее выводами, а внутреннее ее осознание. Грудную клетку сдавило, и ему перестало хватать воздуха. Он дернулся всем телом, делая ртом рваный вдох — с хрипом, с присвистом. И снова сжал зубы. Руки его дрожали, он весь дрожал, а кожа покрылась холодным липким потом. Не выдержав, он прижал пальцы к вискам, пытаясь зажать в тиски вдруг ошалевшую боль. Ноги подогнулись, и он упал в стоящее позади кресло.
Запоздалая реакция. За такую задержку во времени стало стыдно. Он понимал, это глупо и смешно — но стыд от этого никуда не девался. Как и раздавливающее чувство вины. Он едва мог дышать, настолько тяжелым оно было. Юмэми потянулся и накрыл дрожащей, холодной и влажной ладонью руку мальчика.
— Простите меня, — едва слышно проговорил он и сжал пальцы на безответной ладони.
Анкель приехал через час с лишним. К этому времени в палату успели наведаться уже дважды — оперировавший хирург и медсестра. Они как помешали, растревожили его, так и встряхнули. Он заставил себя подняться на ноги и выйти в коридор. Сидящие на диванах альфы тут же вскинулись, выходя из обманчиво расслабленного состояния. Чертовски хотелось курить, чертовски нужен был кофе, чертовски болела голова. И выглядел Юмэми неважно.
— Принесите мне кофе, пожалуйста, — попросил он, усаживаясь рядом с одним из них, упираясь локтями в колени и на несколько секунд опуская лицо в ладони.
Он допивал второй стаканчик, когда на этаже с тихим шелестом раскрылись двери лифта и в коридоре раздались шаги, которые он никогда и ни с чьими не спутает.
— Да, Анкель? — с усилием он поднялся сыну навстречу.
