Если вы думаете, что ваша работа - самая поганая и тяжелая работа на свете, попробуйте поработать телохранителем в семье Веррони. Иное капризное самодурство страдающих бездельем жён богатейших бизнесменов не доставляет столько проблем, сколько справедливое и ясное желание младшего в этой семье быть "ближе к народу". Первые хотя бы охотно пользуются представительским классом авто, предпочитая не передвигаться по городу своими ногами, но величаво выступать на тротуар из услужливо открытой двери. А этого в машину буквально что не загонишь - увильнёт, улыбнётся с отчётливым "нет", да пойдёт своей дорогой к ближайшей остановке общественного транспорта. И делай что хочешь, как хочешь, на изнанку вывернись - но проследи, чтобы хозяйский ребёнок вернулся домой в целости и сохранности.

Ромео прогулки любил. Ему нравилось чувствовать себя частью системы, частью общества - стоять рядом, держаться за те же поручни, ощущать, как под ногами мерно потряхивает пол, и видеть, как за окном стремительно проносятся городские пейзажи, когда поезд закладывает плавный вираж по протянутой над автострадой подвесной линии. В конце концов, где ещё ощутишь себя настолько особенным, настолько отличающимся, как не среди толпы - где ещё почувствуешь такое уединение со своей тайной? В особняке с видом на море в этом не было ничего особенного - там он был на своём месте, в своём праве; и это было скучно. Но здесь, окруженный морем самых разных людей - пахнущих, говорящих, спешащих, красивых и не очень, - он был отделён от той среды, в которой растворялся, теряясь на фоне отца, брата и множества других, скованных той же цепью - и тайно этим наслаждался. Ну, почти отделен - потому что два обрывочка этой цепи всё равно, позвякивая, волочились за ним на чётко оговоренном расстоянии: пятнадцать метров от вас до меня, не больше и не меньше. Ромео с мягкой усмешкой обернулся через плечо, поймав "взгляд" одного из стоящих в противоположном углу вагона телохранителей - он бдительно смотрел в его сторону сквозь непроницаемо чёрные солнечные очки. Юноше постоянно казалось, что взгляды эти полнятся немой укоризны и воззвания к совести омеги - но вместе с ней в нём просыпалась и ехидная, дразнящая вредность, щекотливое желание бросить вызов, настолько сильное, что он не мог и не хотел себя останавливать, отказываться от этой пусть такой серьёзной, но игры. И уколы совести терпел много охотнее, нежели тяжесть нависающих над плечами шкафов - даром что беты, но и сквозь них ни единого порыва свободного ветра прорваться не могло. Это Ромео не нравилось. Качнув головой, он поддёрнул наброшенную на плечо лямку легкого портфеля, и бодро вскинул подбородок, выходя из вагона навстречу навстречу этому самому ветру, солнцу и свободе.

Особенно солнцу. Юноша остановился в тени ещё не отъехавшего поезда и вскинул руку к глазам, с непривычки щурясь и улыбаясь шире - вся невероятно просторная для плотной городской застройки площадь перед музеем была залита светом: прозрачным, прохладным и удивительно ярким для дня, который начался серой мутью осеннего дождя. Тогда, в девять утра, на лекции профессора Ханнинберга он только каким-то чудом не заснул - чудо звали Амелией, и оно, привычно смелея от вида мягкой улыбки слушателя, вдохновлённым шипящим шепотом трепалось ему на ухо, держа на грани дрёмы, навеянной перестуком сырой мороси по подоконнику. Оно и к лучшему: Ханнинберга Ромео не любил, въедливый старик-бета был слишком строг к посещаемости. То ли дело дама с истории права, с двух пар которой он благополучно слинял, чтобы заняться подготовкой к совершенно непрофильному, но от того особенно любимому факультативу по художественной истории. Настолько любимому, что идея проехать через четыре района с двумя пересадками, чтобы своими глазами взглянуть на искомые картины, не казалась особенно трудной. С явным удовольствием вдохнув перемешанный со холодной свежестью, сыростью и городской пылью воздух, Ромео бодрым шагом двинулся к распахнутым настежь по дневному времени решетчатым воротам территории и платёжному терминалу. Бордовая с золотым тиснением лилии карточка мелькнула в пальцах юноши, мазнув по прорези, и улыбчивая девушка помогла застегнуть на запястье белый гостевой браслет. Полминуты спустя она проделала то же самое и с двумя обычно одетыми мужчинами, один из которых по такому случаю даже снял чёрные очки, открыв на удивление безобидное лицо под мягкими светло-русыми прядями, уголки голубых глаз которого были немного растеряно опущены вниз.

Народу на площади было не так уж и мало, но этот негласный мощёный плиткой памятник былому земному простору и в самом деле был так велик, что даже суетные группы туристов терялись на ней и сконцентрированными пчелиными роями пролетали мимо. Или Ромео пролетал мимо них - он шел быстро, по прямой пересекая площадь. Там и тут доносились голоса экскурсоводов, что-то скрупулезно повествующих пополам с активной жестикуляцией, смех и оживленные обсуждения, разносящийся далеко и громко заливистый детский плач. На секундочку позволив себе прикрыть глаза и прислушаться, Ромео чуть не столкнулся с идущим навстречу мужчиной - очень вовремя успев увернуться, скакнуть в сторону, с извинением расплывшись в улыбке и поспешив дальше, улизнув от осуждающего взгляда вслед. В этом музее парень был не впервые, но всякий раз перспектива соприкоснуться с прожившим века искусством и почти мистическая атмосфера священности - смотри, но не тронь - этого места тянула его вперёд, словно магнитом. По ступенькам, ведущим в рукав коридора, за которым находилась картинная галерея, Ромео чуть ли не взбежал. Звук шагов обутых в легкие красные сникерсы ног топила в себе такая же красная ковровая дорожка, придавленная на изгибах стержнями и прикрытая голографией, создающей на поверхности безупречную чистоту и насыщенность цвета - скрывая ту правду, которую создают десятки тысяч проходящих здесь ежедневно ног.

Он почти машинально схватил с информационной стойки в холле красочный буклет с картой и кратким повествованием о тех или иных залах музея, но так и не открыл его - нёс в руке. Ромео знал, куда идёт - но только лишь знать о цели было маловато для того, чтобы успешно дойти до неё, особенно, когда ноги словно вязнут в паркете напротив тех или иных картин, а меж ними и тобой лишь тонкая, провисающая на металлических опорах символическая оградка-шнурок, напоминающая, что искусством должно любоваться со стороны - но цветение красок и теней близко, так близко... Юноша вздохнул и упрямо тряхнул головой, вынуждая себя отвернуться и посмотреть вперёд. "Нет, - останавливал он себя, - не сегодня. Иначе я так и не дойду до неё прежде, чем музей начнёт закрываться." Доподлинно было известно, что на то, чтобы в одиночку изучить весь ассортимент Музея Искусств и ознакомиться со всеми экспонатами, необходимо провести здесь четыре дня. Четыре! Некоторые специально приезжают и останавливаются в гостинице напротив. Но у него, конечно же, нет такого количества времени. Ведь он, по сути, и не к картинам-то пришёл. Он пришёл... к людям, которые смотрят на картины?..

Но вот и она наконец. Ромео завернул в следующий зал, уже борясь с искушением подсмотреть в путеводитель, где его знаменитая цель наверняка была помечена специальным красным квадратом - и увидел висящую чуть поодаль от других картину, отгороженную не просто алым бархатным пояском, но широким полукругом из пластика и стекла, оставлявшим между ней и наблюдателями на меньше трёх метров свободного пространства. Точнейше выставленное освещение, многоуровневая голография и подложка из холста, изготовленного вручную - так в путеводителе рассказывалось о картине Моны Лизы, со всем прилежанием восстановленной по материалам хроник. Официально её автором считали древнего изобретателя-техника Леонардо Да Винчи, но не менее популярной была и версия с автопортретом кисти самой монны Лизы - в чуткую женскую руку, создавшую это совершенство загадочности, но не способной заявить о своём авторстве в век господства мужчин, верилось легче. Ходило мнение, что символизм картины оказывает особое влияние на психику человека - поэтому её положено наблюдать с благоразумного расстояния: заграждение, скопированное со старых фотографий, точно показывало, с какого. Якобы те, кто подходит к картине слишком близко, оказываются отравлены завистью настолько, что пытаются уничтожить сначала её, а потом - себя. Так ли это на самом деле, проверять, конечно, было боязно... Юноша, припомнив об этом, поежился, зябко поведя лопатками под курткой.

Загадочная безбровая женщина с картины смотрела прямо на него и сквозь него, будто нарочно выделяя среди остальных... созерцателей? Нет, тем, кто созерцает, здесь была она. Душа, некогда вложенная в сочетание мазков краски, зафиксированная, зашифрованная в нём. И даже зная, что точно так же чувствует себя каждый, кому довелось предстать перед ней, не замирать под этим взглядом было практически невозможно. На вдохе сжав пальцами жесткую кожаную лямку сумки, Ромео вскинул голову и шагнул ближе, к самому бортику безопасности...

Двое мужчин в глубине зала старательно делали вид, что обрюзгшая полнотелая мадам, нагишом раскинувшаяся на полотне в позе измождённого страдания духа, их обоих как-то особенно, очень тщательно интересует.