- Бон! Пьер! - мягкий, высокий, смеющийся голос юноши окликнул собак, что резвились с ним на садовой лужайке и тонких дорожках из крупного гравия, теряющихся в траве. Два молодых, энергичных добермана молчали - они были отучены лаять, но пыхтеть, высунув длинные языки, и охотно прыгать за короткой резиновой палкой, которой размахивал Ромео, это им не мешало. Потом он бросал палку - и доберманы мчались за ней наперегонки, а он - догонял доберманов, запыхавшись, разогревшись на бегу так, что даже лёгкую ветровку, что была накинута поверх тонкой спортивной майки, скинул до локтей: жарко! Доберманы резвились, доберманы бегали кругами, доберманы были в восторге от игр - и в восторге же был Ромео, счастливый тем, что может вволю побегать с собаками.

Они на удивление быстро привыкли к нему - с разрешения Аосикаи-сана, конечно, который вручал Ромео поводки и отправлял выгуливать непоседливых, полных энтузиазма псов. Определённо, чем чинно прогуливаться с хозяином, которому здоровье уже давно, а сейчас особенно не позволяло напрягаться, Робеспьер и Бонапарт предпочитали вволю порезвиться на траве и парковых дорожках, играя в салочки с юношей-омегой. Ромео это только радовало: казалось, будь его воля, он бы часами занимался только псами и никем другим.

И всё же, какими бы лояльными псы не были к нему - они оставались собаками своих хозяев. И по одному из них - тому, что уже неделю не показывался в активно обитаемой половине дома - скучали особенно.

- Бон! Пьер! - омега снова окликнул их, весело и чуть удивлённо, потому что собаки оставили борьбу за палку, навострили уши и дружно ломанулись через кусты. Ромео подхватил с травы изгрызенную палку и кинулся догонять собак - в запале беготни за короткими хвостами не обратив внимания, куда бежит. Растрёпанные пряди чёрных волос лезли ему в глаза, щекотали нос на прохладном весеннем ветру, и юношу тянуло смеяться - настолько всё было замечательно. Совсем скоро весна станет настоящим летом, и этот май ему даже экзамены не испортят - в связи с переводом на другую программу их разрешили сдать перед самым началом нового года, в августе. В воздухе пахло влажностью, резкой живой свежестью и нежной цветущей вишней, уже выцветающей в первую завязь.

В этом смешанном весеннем аромате он не почувствовал запаха альфы: не собака всё же, да и запах этот был во всём, повсюду - почти три недели проведя в поместье Юме, Веррони успел к нему привыкнуть, придышаться. Сильнее, слабее, но настоящим хозяином этого места, альфой, пахло везде. Омеге даже казалось, что теперь ему будет легче смотреть в глаза - когда раскалённая сталь стала чем-то настолько естественным, с чем просыпаешься каждое утро, ощущая отголоски через тонкую бумагу фусума - что даже уже не заставляла вздрагивать. Даже в неизбежное будущее, к которому в мыслях так сложно было подступиться, принять и смириться, уже смотрелось смелее - до настоящего азарта смелее... азарта, о котором, впрочем, сейчас совсем забылось - не о том думается, когда сердце колотится в груди, ноги гудят, а на лбу даже выступили бисеринки пота от беготни за непоседливыми активными псами.

И он никак не ожидал, что в конце узкой дорожки сквозь кусты, от веток которых приходится защищать лицо поднятыми перед лицом предплечьями, вдруг окажется что-то, во что он впишется всем телом, словно в камень - в мягкий, но недвижимый с места камень, с такой силой, что на секундочку вышибет дыхание. Ромео упал бы, если бы не вцепился инстинктивно в то, с чем столкнулся - и, вскинув голову вверх против неба и солнца, побледнел, широко распахивая глаза. Пальцы его ещё сжимали свободный рукав японской накидки, накинутой на чужие широкие плечи, а радостная улыбка моментально и крайне растерянно стекла с вытянувшегося лица. Запах стали, тяжелый, сильный, ломающий, обрушился на омегу с первым же вдохом - отчаянно глубоким, ищущим воздуха после долгого бега, - и стёк в самые пятки, сделав ноги совершенно неподъемными, словно отлитыми из той самой стали. Первой реакцией было кинуться прочь, разорвать случайную близость с пугающе сильно пахнущим альфой, от запаха которого по спине взбежал морозный холодок, поднимающий дыбом каждый тонкий волос на покрывшейся паническими мурашками коже - это было слишком внезапно, слишком много, слишком слишком для него одного - но тело не слушалось, внутренности сжались в комок сверхновой, Веррони даже забыл, как дышать, окруженный раскалённой сталью, немыслимым образом завёрнутой в тонкую бумагу свежей типографской печати с веточкой крупных пунцово-розовых цветов вишни. Только таращился во все глаза в эти краткие секунды, вжимая голову в плечи и не зная, не понимая, что сказать - отчаянно не находя в себе подобной наглости хоть бы даже голос подать в присутствии кого-то, настолько выше, главнее и весомей себя.

Бон и Пьер, выскочившие из кустов десятком секунд ранее, толкались, пыхтели и трясли подбострастно опущенными задницами у ног хозяина, топорща острые обрезки ушей и вываливая языки в поисках одобрения от любимой тяжелой руки Самого Главного в Стае - и, конечно же, даже близко не понимали, отчего атмосфера так вдруг и совершенно ни с чего как будто напряглась и зазвенела тонким стеклом на грани того, чтобы треснуть и просыпаться осколками.

Отредактировано Romeo Verroni (4 сентября, 2015г. 14:57:56)

Голос, вместо холодного режущего края жгучим паром прошедшийся по ушам, прогнал по напрягшейся спине ещё одну волну крупных мурашек, легкой дрожью сведших плечи омеги ещё сильнее. Он весь сжался, провалился куда-то внутрь себя, ощущая, как тяжелые ладони скользнули дальше, обхватывая уверенней и крепче, заставляя почти уткнуться лицом в серо-стальную ткань - а он не мог даже отвернуться, отдалить лицо от этого забивающего нос запаха, и лишь, замирая, смотрел перед собой, ничего толком не видя. Сердце панически стучало в висках, наваливалось на грудную клетку изнутри - он испугался и того, что сделал, случайно нарушив запрет не приближаться к тому крылу, и того, с кем столкнулся. Сердце билось бурей судорожных ударов, слишком быстро, и мешало думать. Нет, нет-нет-нет... не так, не сейчас - омега, прекрасно всё понимая, мучительно оробел перед нависшей над ним перспективой, хорошо чувствовавшейся в этом движении жестких рук, в прикосновении щеки к макушке. И никакая азартная смелость любопытства не могла его примирить с этой мыслью - она вся, смелость эта, разом куда-то делась, пропала, растворилась в боязни. Слишком близко!..

Ромео не ответил сразу - медленно, очень медленно заставил себя разжать пальцы на ткани, упираясь ладонями в грудь альфы. Омега едва дышал, коротко и часто втягивая воздух. Запах был слишком сильным, его было слишком много, чтобы противиться даже так - и попытка оттолкнуться, отдалиться от Гуттенберга получилась до жалости робкой. На счастье, тот отвлёкся на собак, и у Веррони было несколько секунд на то, чтобы сглотнуть комок в горле и кое-как, по-прежнему не поднимая взгляда, не отрывая его от груди альфы, тихо проговорить, с трудом овладевая собственным голосом, от накатившей слабости ставшим ещё мягче:

- Я... п-простите... - он смотрел на свои пальцы, чуть растопыренные на фоне ткани, в которую они вжимались, чувствуя под той неотвратимый жар чужого тела, словно бы надвигающийся, налегающий ему на руки. Альфа был выше, сильнее, могущественней - настолько сильнее и крепче его самого, что против всякого страха, а может, и по вине его не хотелось этой силе противиться. Наоборот - поддаться, прижаться, спрятаться на широкой груди, и пусть делает, что хочет, только не обращает эту силу против него, не отпускает туда, где с этой силой придётся бороться. В безопасности - там, по другую сторону этой силы он будет в безопасности. Если только эта сила не... Но Ромео держался правил приличия, подрагивающим языком выговаривая, выдыхая:

- Мне не следовало... пожалуйста, я лучше... п-пойду... - он говорил без особой надежды, прекрасно понимал, что никуда его не отпустят. Но упираться - упрямо, слабо, но все же напрягаясь против прижимающего жеста альфы не переставал. Несущественно, больше обозначая намерение - и не столько настаивая на этом, сколько боясь прекратить, раз уж начал, раз ступил на скользкую дорожку. Словно тонкая ракушечная скорлупка, застрявшая в мощном часовом механизме - один поворот зубцов, и треснет, сломается. Омега снова с трудом сглотнул вслед своим словам. Альфа сделает то, что он захочет следать - и как захочет. Он сам этого чего-то мог только бессильно ждать - положив себя на суд этой воли.

В отдалённом и тихом уголке сада только ветер гулял по верхушкам деревьев, посвистывал в вышине у облаков, сероватой прохладцей набежавших на солнце - и больше в этой тишине не было никого...

Руки его прогнулись, сложились в локтях, и Ромео тихонько вскрикнул, схватывая воздух, стоило хватке альфы резко усилиться. Его словно обвило стальными жгутами, острые рёбра которых вжимались в плоть и давили на кости, оставляя яркое впечатление - ещё крепче, и эта литая сила просто переломает его пополам. Казалось невероятным, что обычные мускулы человека, живого человека могут быть напряжены до такой жесткости хвата - даже брат, хотя в спорте не раз для острастки и подначки показывал младшему, на что способна его сила, никогда не обращал ту против него подобным образом. Юноша зажмурился, дыша через раз, худощавое тело его напряглось до мелкой дрожи - и в тихой панике не знал, куда ему деться. От потекшей по спине ладони захотелось провалиться сквозь землю, только бы исчезнуть отсюда сейчас же...

Но он не успел. Жёсткие сильные пальцы сжались на волосах, больно дёрнув и заставив запрокинуть голову - против желания, звавшего вжать её поглубже в плечи, защищиться хотя бы так. Ромео судорожно вдохнул, распахнув глаза - и без того большие, а от страха, казалось, ставшие ещё шире - но только и успел заметить, как скованное льдистым гневом лицо скользнуло вниз, к шее, которую мгновение спустя озарила резкая боль укуса. Омега дёрнулся, и звонкий вскрик таящим эхом запутался в шумящих вершинах деревьев.

Прежде его никогда не кусали - никогда и никто, это было запрещено и страшно не нравилось самому Ромео. Он не хотел быть укушенным, он никому не хотел принадлежать и не собирался этим гордиться. Он принадлежал своей семье, только ей и ей одной по праву, а не какому-то альфе, с которым проводит время - и который вдруг захочет его у этой семьи отобрать. Из зажмурившихся глаз - от боли, от обиды ли - брызнули слёзы, мелкими капельками намочив ресницы. Ромео поджал губы, сморщившись от длящегося жгучего ощущения в основании шеи, рвано вздохнул, силясь сдержаться от этих слёз, вытолкнутых возмущенно и едко забившимся под рёбрами негодованием. Он не хотел!.. Он не собирался так... этому... Всякое благоразумие забылось в этот момент, вылетев из головы вместе со всеми тактико-стратегическими расчётами и необходимостями, повешенными на шею молодого омеги. От этого болезненного, сильного и злого укуса-метки, надавившего и поставившего на место, стало так горько и плохо, что он наверняка ударил бы Гуттенберга - слабой своей рукой, наплевав на все правила приличия... если бы альфа в тот же момент не наклонился, подхватывая юношу и закидывая к себе на плечо.

Короткий испуганный вздох, на момент согнавший с лица сморщенное болью выражение до через силу распахнувшихся глаз - и Ромео, ища вышибленное чужим плечом дыхание и уплывшее куда-то равновесие, вцепился в складки одежды на спине Анкеля. От резкой перемены положения у него ненадолго закружилась голова, к горлу подкатил ком - юноша усилием сглотнул его. Нагружать вестибюлярный аппарат ему строго не рекомендовалось - нет, ничего плохого с ним уже не случится, но и хорошего от катания на каких-нибудь американских горках не будет точно. Веррони, как мог, поднял голову, выгибая шею, чтобы хоть немного нейтрализовать гадливое ощущение. Основание шеи горячо и чувствительно пульсировало укусом. Юноша прижал к месту укуса прохладную ладонь - от прикосновения ранку резануло, заставив скривиться, но через секунду стало чуть полегче, защищенней.

Второй рукой он продолжал цепляться за одежду, словно боялся, что свалится, несмотря на то, что его держат за ноги сильной рукой - и молчал, в душащем возмущении прикусывая язык. Слышать слова альфы было до жути обидно - он и не собирался к нему подходить, будь его разумение - и не подумал бы сунуться на запретную половину. Осторожнее, ха! Как будто он не знает... не умеет... Как будто альфе совсем невдомёк, что он попал к нему случайно, только из-за того, что собаки...! И от этого понимания становилось только горше и жгучей до стыда: он слишком расслабился, слишком спокойно повел себя там, где не должен был, подкупленный неизменной выдержкой Гуттенберга и добротой его отца. Счёл, что ему ничего не грозит, что с ним будут обращаться, как... и вот - пожалуйста. Только и смотреть, как под шагами внизу покачивается линия дорожки, да стараться дышать ровнее, чтобы не начинало подташнивать.

Ни слова так и не проронив и ни звука лишнего не издав - замкнувшись меж двух огней, меж обидой и совестью, и на Гуттенберга стараясь не смотреть - словно бы последнего тут и вовсе нет...

Ромео только губы сжал плотнее в ответ на новое замечание альфы. Мало, что тот укусил его - так теперь ещё и поучает, как щенка, тыча под нос на очевидные вещи - слишком очевидные, чтобы быть вот так прямо озвученными. Да, могло быть. Но честное слово - лучше бы было, чем вот так нести через плечо и воспитывать! Сколько бы прав не было у Гуттенберга, по сути, делать с Веррони всё, что он пожелает - не трогая Коза Ностру и не мешая его семье - но чтение моралей в этот список определённо не входило. С точки зрения Ромео, во всяком случае. Вспышка негодования тлела под рёбрами, и омега упрямо отмалчивался всю дорогу - мог бы сойти за мешок с мукой, не будь он так напряжен от макушки до пяток, - а оказавшись поставленным на пол уже в своей комнате, резко отвернулся и не пошевелился нахохленным воробьём, пока Анкель не убрал руки и не ушел, закрыв за собой фусума. Взглянуть на этот человека сейчас было определённо выше его сил.

Поняв, что остался один - если не считать доберманов, выжидательно топчущихся рядом, Ромео стонуще выдохнул, расслабляя плечи, и, вскинув руку к лицу, шатнулся назад, словно у него на момент закружилась голова - а может, и в самом деле так было. Метка в основании шеи пульсировала и горела саднящей болью. Привалившись лопатками к тонкой, затянутой бумагой стене, он прижал пальцы ко лбу и какое-то время стоял, только лишь неровно дыша и пытаясь взять себя в руки. Его отец... его отец, Серпенте, без сомнений, сумел бы использовать эту ситуацию себе на пользу. Ведь если так подумать, Гуттенберг этим укусом проштрафился куда сильнее, чем "пострадал" Ромео: раз укусил, раз позволил себе - значит, принял все обязательства, значит, расписался в ответственности не только на бумаге, и кого интересует, что вышло всё случайно: факт есть факт. И либо выплачивай существенную неустойку как средствами, так и репутацией за "попорченную собственность", либо... либо в рукав Коза Ностры только что провалилась козырная карта, которая позволит разыграть ситуацию с большей выгодой для себя.

То, что самому Ромео такой поворот совсем не нравился - тоже никого не волновало. Да, Анкель видный, красивый и сильный альфа, но вместе с тем он холоден и жесток, и относится к нему, как... как... Ромео, стиснувший было зубы, вздохнул. Да нормально он к нему относится. Лучше, чем мог бы себе позволить. Но жгучей стыдливости за то, что Гуттенберг отчитал его, как ребёнка, меньше не становилось. Собравшись с силами, омега оттолкнулся от опоры и неровным шагом отправился в ванную, равнодушно задвигая дверь перед любопытными носами псов - сейчас ему было откровенно не до них.

Он просидел в воде, наверное, больше часа - до самого кончика носа погрузившись в набранную до краев ванну, подтянув колени к груди и обхватив их руками. Горячая вода оттянула боль, отвлекла, но распаренные края оставленной укусом ранки стали от этого только чувствительнее, даже воздух, подсушивая их, был резок и неприятен. Достав с полки аптечку, Ромео тщательно обработал место укуса - сначала перекисью, а затем, немного обсушившись полотенцем - залепил сверху широким пластырем с марлевой прослойкой. Клейкие кончики его сморщились на изгибе, стянули кожу. Веррони подвигал плечом, чуть морщась от не столько плохих, сколько неудобных ощущений.

Но ранка от метки - это ещё полбеды. Перспектива выйти на обед - да куда угодно выйти, вообще из комнаты - и снова столкнуться с Гуттенбергом, вот что было много хуже, дрожью отдавая в поджилки и зарождая кислое ощущение неприятия. Взглянуть ему в лицо? Да ни за что на свете! "Мой омега," - заявил он эти укусом - а что альфа имеет право сделать со своим омегой? Вот то-то и оно. В ситуации, безвыходной по иным, превосходящим всё личное влияние и возможности как альфы, так и омеги причинам, когда ответственность лежит где-то в стороне и ни на кого не смотрит - просто так заведено, что уж, - в такой ситуации, ему казалось даже любопытным попробовать, а как это будет с ним... Но не так же! Не так, чтобы Гуттенберг получил право и возможность прикасаться к нему, как к собственности. Нет. Нет, такого он точно... Ромео поежился, кутаясь в мягкий байковый халат, и полез в шкаф за одеждой - первым делом достав гольф с высоким горлом.

На обед он не вышел - сослался на неважное самочувствие. Успокоившись и взяв себя в руки, было несложно принять расслабленный и нежно-квёлый, недомогающий вид, которым он нередко пользовался, чтобы улизнуть с занятий. "Ах, я бы хотел быть сильнее и справиться со всем, но я всего лишь слабый омега," - так и сквозило подтекстом в его тихом голосе, когда он отказался от предложения прислать врача: ничего страшного, всего-то легкое переутомление, слишком много бегал и слишком долго пробыл под солнцем. На ужин - тоже, слугам пришлось всё принести к нему в комнату. Но и на следующий день легче не стало, и на день после этого... Ромео сидел за учебникам, за книгами, просто переписывался по сети, и в общем-то вёл себя совершенно обычно: мягко, учтиво, безукоризненно вежливо в беседе и в словах. Он понимал, что вечно так продолжаться не может, и все две или три недели - или сколько там продержится на нём уже успевшая поджить и покрыться сухой корочкой метка укуса - он в личных апартаментах отсиживаться не может, но всё продолжал тянуть и откладывать, не находя в себе сил первым двинуть ситуацию с мертвой точки. Да, это придётся сделать так или наче, но... но...

Ромео сжал пальцы, сминая выдранный из тетради-черновика линованый лист, на котором что-то расписывал прежде - сведя плечи и рвано вздохнув. Да что такое, в самом деле! Отец, отец... Отец такому его поведению совсем не обрадуется. Скажет - не такого сына он растил. Да как он вообще сможет смотреть в глаза отцу, если вздумает жаловаться сейчас - так, как того безмерно хотелось в мыслях наедине с собой, пожаловаться и получить подбодрение? Юноша в досаде стукнул напряженной ладонью по столешнице, и рывком поднялся из-за стола - за спиной скрежетнул сдвинутый стул. Веррони он, в конце концов, или кто? В сумятице горьких волнений он сделал три или четыре таких же порывистых шага к дверям, намереваясь прямо сейчас выйти из комнаты - да хотя бы в библиотеку! куда угодно! - и... и...

В придавшем ему сил порыве раздражения не услышав шагов по ту сторону фусума, Ромео испугался всей душой, стоило тонкой двери из дерева и расписной бумаги отъехать в сторону под уверенной, властной ладонью. Сердце больно ёкнуло в самые пятки, когда взгляд омеги упал на возникшего прямо перед ним Гуттенберга; Ромео запнулся и отшатнулся на полшага, враз похолодев до слипшихся внутренностей и судорожного, резкого вздоха. Юноша не выглядел таким уж больным, даже будучи по природе своей очень тонкого сложения, но сейчас побледнел так, что белее, наверное, был только при прошлой их неурочной встрече в саду. Желание кинуться прочь, подальше от строгого, жёсткого и острого альфы со смоляно-чёрной гривой волос, да хоть бы к другой стене комнаты, не важно, куда и как далеко удастся - только туго ткнулось под рёбра, но ноги словно примёрзли к полу. Он и шага не мог сделать, чувствуя, что только попробует, как колени подломятся, поддавшись зародившейся в самой глубине дрожи. Веррони судорожно сглотнул, не отводя взгляда от глаз напротив - но резкое движение чуть левее встряхнуло, освободило от этого вжимающего в пол контакта, заставив отвлечься на себя.

Ромео только моргнул с таким же искренним, как и испуг, удивлением, когда белый в чёрную пятнышку щенок проскакал мимо и забился под кресло. Моргнул ещё раз, понимая, что он определённо чего-то не понимает. И только тогда собрался в должной мере, чтобы ответить - смотря, впрочем, под кресло, а не на стоящего сбоку от себя Анкеля.

- Не стоит беспокойства, герр Гуттенберг, - голос его был тихим, мягким и ослабшим: от внезапного столкновения до сих пор в груди подрагивало. - Со мной... всё хорошо... - отвечать-то он отвечал, но мыслями явно был не с собеседником. Собака? Здесь? Зачем Анкель принёс сюда собаку? Что это за... подношение такое, зачем?..

Фиолетовые глаза моргали вслед скрывшемуся под креслом щенку со всё тем же удивлением и растерянностью. Услышав своё имя, Веррони вскинул голову, чутко поворачиваясь к Гуттенбергу. Сейчас альфа, облачённый в строгий костюм, слегка подпорченный сбоку белыми шерстинками, выглядел иначе - не таким давящим, как тогда, в саду, будучи тогда расслаблен и... и с запахом, бьющим под колени, лишающим сил сопротивляться. Сейчас он пах жёстче, привычнее - и в этом была какая-то толика облегчения. Ромео несколько секунд смотрел на него молча - созерцал, в очередной раз сопоставляя картинку и выхолощенные, безопасные факты у себя в голове с живой и дышащей реальностью. Вот этот человек... этот человек, который... которому...

Он сразу поджал плечо и отступил назад, уходя из-под руки, стоило альфе наметить касание пальцев к оставленной под высоким воротником водолазки метке. Напрягся, но удержать себя не смог - не смог вытерпеть этого обозначения. Взгляд окрасился совестливостью, и на момент Ромео побоялся, что так дичиться невежливо, но... Нет. Сейчас ему не по силам было вынести это прикосновение. Его прикосновение.

- Разве это не естественно для альфы? - ладонь самого улыбнувшегося самыми уголками губ омеги легла на основание шеи, прикрывая уже не напоминающее о себе ничем, кроме следа в запахе и краснеющего пятна на коже, место поставленной метки. - Я оступился и был справедливо наказан. Я не держу на вас зла.

Но мягким выдержанным тоном произнесенные слова говорили одно, глаза же - другое: с настороженным вниманием Ромео словно отступил вглубь себя, и несмотря на то, что стоял он ровно и вроде бы спокойно, не исчезало ощущение, что юноша готов отпрыгнуть назад от любого резкого движения. Глаза смотрели на Гуттенберга - на его скулы, нос, губы, не в силах встретиться взглядом напрямую, смотрели с опасливым выжиданием: что же он будет делать? Перед ним ведь сейчас как на ладони запах Веррони, из которого до сих пор не стёрлась нота принадлежности, нота собственности, сближающая и позволяющая переступить проведенную мелом приличий черту. Пожелай Гуттенберг сейчас по-настоящему прикоснуться к нему, обнять, облечь своим правом - и омега сдался бы, подчинился и не стал возражать. Внешне - он смирился бы, смирился и принял навязанные ему обязательства - и со временем бы научился получать какое-то удовольствие жизнью и от них тоже. Со временем. Но сейчас сердце его билось и горело, обиженное и возмущённое, противящееся - и только и способное, что тихо жечь изнутри, безо всякой пользы мешая просто следовать своему долгу. Падёт ли Гуттенберг так низко, чтобы силой и властью взять то, что пока принадлежит ему только формально?..

Из-под кресла донеслось тоненькое поскуливание. Ромео скосил взгляд на звук и прикусил изнутри краешек нижней губы, и снова вскинул на альфу осторожный взгляд. Ему отчаянно хотелось заглянуть туда, убедиться и притронуться к маленькому и тёплому живому чуду, пыхтящему белыми в крапинку боками, но отступить от Гуттенберга и бестактно повернуться к нему спиной не смел, по-прежнему прижимая к шее ладонь и замерев в ожидании его решения...