• ВНЕШНОСТЬ •
› рост/вес: 150/43
› цвет волос: синий
› цвет глаз: ореховый
› особые приметы: пирсинг в нижней губе, в пупке
В её волосах почти всегда есть цветок. Тщательно сложенный, с подобранным цветом, издалека похожий на настоящий, но — бумажный, на одном и том же месте. Его несколько тяжело вплести в коротковатые волосы, но Мэдлин справляется.
Мэдлин красивая. Чисто по-женски красивая, без приторности, без чего-то детского. Волосы синие, до плеч, и некоторые пряди немного прикрывают шею, впрочем, до ключиц и лопаток до дотягиваясь. Глаза орехового цвета, тёплые такие, и обведены — довольно часто — тенями; иногда ярко, иногда не очень, тут нельзя угадать. У неё мешки и синяки под глазами, которые иногда просматриваются даже сквозь умело нанесённую косметику, и она никогда не объясняет, почему, да её и не спрашивают. Губы — совершенно обычные губы, хотя кто-то говорит иначе, но Мэд не верит, Мэд неглупая — светлые, под нижней синяя бусинка пирсинга, и чувствовать, как она шевелится, по-странному успокаивает, так что иногда Лайонс осторожно её подпихивает языком с внутренней стороны, когда задумалась. На работе, когда это нужнее всего, пирсинга нет, и Мэд остро жалеет, кусает внутреннюю сторону губ, щёк, проводит рукой по волосам — такого привычного цветка там тоже нет, и это выбивает из колеи.
Худощавая фигура, бледноватая кожа, длинные ловкие пальцы, подчас чуть испачканные краской — это всё из-за оригами и кисти, что она иногда берёт в руки. Невысокий рост, но Мэдлин и не жалуется, её всё устраивает. Она могла бы исправить это дело каблуками, если бы захотела, но не хочет, предпочитая удобство красоте. До крайности не доходит: одета всегда красиво, опрятно, но никогда — в ущерб своему состоянию.

• ХАРАКТЕР •
Спокойная, почти ледяная даже — смотрит всегда устало, равнодушно, а когда кто-то малознакомый пытается пошутить или узнать её поближе, то взгляд становится почти недоумевающим. И фраза ещё: «Это вы мне?». Потому что, серьёзно, разве с первого взгляда не видно, что к ней не стоит просто так подходить? Потому что, вообще, зачем к ней подходить? Рядом есть люди и получше, поприветливей.
Мэдлин не считает себя некрасивой, Мэдлин просто не хочется для себя в данный момент жизни ничего кроме крепкого сна, тёплого одеяла, хорошей книги и кофе по утрам. Она не вписывается в омежьи каноны, но не очень из-за этого переживает — ей просто всё равно. Всё равно, что она не такая милая, какой должна была бы быть; всё равно, что не улыбается и не веселится, а ходит с безразличной миной; всё равно, что не такая очаровательная, как большинство женщин-омег. Всегда ведь должны быть исключения, и Мэд — чуть злая, задумчивая и постоянно усталая Мэд — одна из них.
На альфу, тем не менее, она не тянет ни коим образом, даже не учитывая феромонов. Альфа бы не сломалась, альфа была бы сильной, альфа никогда бы не отступала и не склоняла голову. Иногда ей хочется быть альфой, и не запирать свою нежную природу в самый дальний ящик сознания, чтобы оставаться той, кто она сейчас. Ведь детектив — работа совсем не для омеги, и знал бы кто, какого труда стоило не обращать внимания на сомнение людей по поводу её выбора профессии. Мэдлин справилась, Мэдлин улыбалась уголками губ и чашками поглощала кофе; прочем, кофе она пьёт и сейчас, это уже зависимость какая-то, а улыбаться никогда не любила. Разве что в детстве, разве что друзьям и родственникам — она очень долго, трудно сходится с людьми, и каждое хорошее знакомство — на вес золота, редких улыбок и тихого смеха, смешливых морщинок в уголках глаз.
Мэдлин давно отвыкла жить для себя, у неё дома — несовершеннолетняя сестра, а на кладбище — рано почившая мать, которая на самом деле просто покончила с собой, но весёлой девчонке с застенчивой улыбкой, её сестре, такие детали знать совсем не обязательно. И видеть Мэд разбитой — тоже, поэтому Мэд отлично притворяется, она просто прекрасный актёр, наверное, в фильмах можно сниматься. Ради сестры она маскирует усталость улыбкой, а бессонницу — подарком в виде какого-нибудь вкусного завтрака. Шевонн радуется, и Мэд тихо радуется в ответ.
У Мэдлин — накатывающие иногда депрессии, во время которых очень сложно встать с кровати, сделать себе и сестре поесть и потащиться на работу, потому что всю ночь уснуть было невозможно. Но она справляется, замазывает синяки под глазами профессионально настолько, что могла бы работать гримёром; она справляется, глотает лекарства, и её отпускает — на какое-то время, когда можно сравнительно нормально пожить и не хотеть прилечь на каждую же удобную поверхность, свернуться клубочком и умереть. Мэд сама не понимает, на чём держится, когда её накрывает очередная волна апатии, плохого аппетита, выносящий все мозги бессонницы и ещё большей, чем всегда, пессимистичности, но даже работу свою умудряется делать хорошо, хотя коллеги и провожают сочувственными взглядами. Шевонн, правда, в такие моменты тоже что-то замечает, но молчит, словно слышит безмолвные просьбы своей сестры не обращать на такое внимание и — как всегда — слушается. Мэдлин рада.
Наверное, у неё золотые руки, как говорят хорошие знакомые и друзья, как говорит, от радости глотая согласные в словах, Шевонн — им нравятся её картины, нравятся фигурки оригами, нравится красивый почерк. Мэд всё равно, она смотрит равнодушно на свои творения и насквозь пропахла красками и бумагой, потому что руки её не могут лежать спокойно — всегда надо что-то делать. Это нервное, она понимает, но сделать ничего не может. Продолжает рисовать, складывать любовно свои фигурки и цветы из бумаги, раздаривая потом и то, и другое.
Пессимистична. Не так сильно, как во время своих депрессий, но всё же смотрит на мир с худшей стороны, шутит иногда даже про это — ядовито, саркастично, чуть зло. Потому что привыкла, что всё плохо, и работа, связанная с худшей стороной мира, это только подтверждает. Иногда даже сил браться за эту работу нет, и всё в мире до ужаса серо, скучно, и Мэд на краткие мгновения понимает мать, а потом вспоминает Шевонн и встряхивается. Неразговорчива, потому что — помните? — спокойная, равнодушная, усталая, любит слушать и умеет пригвождать к месту взглядом, если нужно. Всё это сделало из неё эдакую «местную буку» Лондонского следственного отделения, и не стоит даже думать, что Мэдлин не знает, какую славу заслужила, как её называют за спиной. Мэд — умная не по годам, догадливая, она отлично всё понимает. И ничего не говорит, ведь против правды не пойдёшь, и на правду, как известно, не обижаются — вот и она лишь чуть вздыхает, цедит очередную чашку кофе, перебирает бумаги.

• БИОГРАФИЯ •
Отца своего Мэдлин никогда не видела, только мать, с тёплыми глазами и доброй улыбкой, пахнущую черёмухой и нугой. Отец предпочёл уйти, оставив в напоминание о себе только приходящие каждый месяц конверты с деньгами, на которых, в основном, и жили: зарплата матери-редактора какой-то малоизвестной известной газеты давала совсем немного. Мэдлин всегда была тихой, на мать всегда смотрела понимающе, и рано стала помогать по дому, готовить, чтобы помочь устававшей от долгой работы бете, у которой жутко болели глаза, казавшиеся совсем большими за толстыми стёклами очков. У Мэд тоже было плохое зрение, чуть ли не с рождения — наверняка генетически передалось; а может и от книг, кто знает, очки ей в любом случае купили лишь к шести годам.
Примерно в то же время её мать начала потихоньку увядать, улыбалась натянуто, а в глазах вместо теплоты засела какая-то безнадёжность, скука. Мэд была маленьким ребёнком, Мэд ничего не замечала, Мэд только сейчас, вспоминая некоторые отрывочные моменты из детства, понимает, что с матерью уже тогда было что-то не так.
Оценки у неё всегда были отличные, настолько хорошие, что через один класс она просто-напросто перескочила, и то, что мама отреагировала как-то вяло на это достижение дочери, уже должно было стать тревожной сиреной. Тогда Мэдлин просто обиделась и пошла учить уроки; сейчас Мэдлин проклинает свою глупость, хоть и понимает, что вряд ли могла что-либо исправить. Разве только растянуть.
Когда ей исполнилось десять, у матери появился новый ухажер, и Мэд была почти рада, и мужчина-альфа нравился ей. И хотя никто не спешил как-то регистрировать брак, довольствуясь сожительством, всё было хорошо. Вскоре мать сообщила, что у неё, у Мэд, появится братик или сестрёнка, и Мэд была почти счастлива. Ей всё меньше нравился альфа, который начинал пить всё сильнее, но мама, кажется, любила его, так что девочка молчала.
Родившуюся сестру назвали Шевонн.
Отчим пил всё сильнее, а мать опять становилась равнодушной, тусклой, и Мэдлин пришлось брать всё в свои руки. Удивительно, как её оценки остались на прежнем «всё отлично» уровне, не иначе как одарённость, но времени думать об этой одарённости не было, нужно было ухаживать за малолетней сестрой, учиться, готовить и начинать думать о хоть какой-нибудь подработке.
Мэдлин исполнилось тринадцать, когда у неё начались течки. Мэдлин исполнилось тринадцать да плюс пара месяцев, когда к ней, напившись, недвусмысленно начал приставать кто-то из оставшихся на ночь друзей отчима. Мэдлин было тринадцать, и драться она ума отлично, а ещё знала много полезных номеров в телефоне, так что этот альфа получил своё, и очень скоро, с громким скандалом и привлечением соответствующих органов. Отчим после этого ушёл, и тоже с громким скандалом. Их опять неполная семья жила, как казалось Мэд, в радости и гармонии, пусть мать и была печальной, винила в происшествии себя. Мэд говорила, что это не так, что альфа просто мудак попался, Мэд часто не ночевала дома на волне переходного возраста, и как-то обнаружила, что в одну из ночей легкомысленно согласилась проколоть нижнюю губу и пупок.
Мэдлин исполнилось семнадцать, она поступала в ВУЗ на юридический, ещё толком не зная, кем хочет стать в будущем, но точно зная, что хочет учить, и её мать покончила с собой. Мэд рвала и метала, Мэд была напугана как никогда, Мэд жутко жалела себя, потому что становиться сиротой ей не хотелось, а ещё больше не хотелось оставлять сестру одну. К счастью, их определили в один приют, но через год Мэд пришлось его покинуть, а Шевонн оставалась там; опеку оформить не давали, справедливо парируя все прошения тем, что Мэд студентка, учится, уследить за семилетним ребёнком не сможет.
Мэд соглашалась. Она зубрила всё, до чего могла дотянуться, и решила для себя, что станет детективом. С чего — непонятно; разве что Шевонн горящими глазами выпрашивала новые детективы, разве что за чужими проблемами свои можно не замечать, разве что в душе жила какая-то глупая обида на мать и ещё более глупое «а вдруг она не сама», потому что совершенно ясно, что сама, ведь кому нужна немолодая бета? Немолодая бета никому не нужна, у Мэд по пути домой украли сумочку, и всем совершенно понятно, что такая работа — не для омеги. Но Мэд, наверное, и не омега давно с этой давящей на шею, словно удавка, ответственностью, хотя это, конечно, только самообман, но Мэдлин хотела бы обманывать себя таким образом подольше. Именно поэтому она окончательно решает с будущей профессией и не слушает никаких попыток отговорить, потому что, если окунуться в это дело поглубже, оно даже интересно.
Сестру свою она навещала каждый день, по возможности приносила подарки и работала в каком-то кафе, где посетители не стеснялись щипать за мягкие места, но деньги были нужны, а альтернатив вроде бы не было, да и некогда их было искать. Именно тогда, на третьем курсе, на неё каменной глыбой свалилась первая депрессия. Пережить её было ещё сложнее, чем течки, но Мэдлин, подгоняемая мыслями о сестре, как-то смогла выбраться. На какие-то странные симптомы, иногда чуть отходящие назад, иногда опять накатывающие волной, было решено забить, хотя спина иногда покрывала холодным потом: мать выглядела так же устало.
Быть своей матерью, так позорно закончившей свою жизнь, Мэдлин не хотелось, а через год её погнали к врачу немногочисленные друзья, доведённые до ручки беспокойством за свою окончательно посеревшую подругу — к тому моменту Мэд стало уж очень сложно скрывать своё состояние. В больнице её спросили, сколько это продолжается, и лишь развели руками — увы, на большое депрессивное расстройство это не дотягивало по тяжести симптомов, а дистимию поставить можно было только спустя два года хандры, недосыпания и всего остального бреда, что творился с Мэд. Но лекарства выписали, и она даже глотала таблетки, от которых только сильнее хотелось спать, да бросила в какой-то момент — по ощущениям, нисколько они не помогали. Возможно, глупо, но они стоили денег, а заторможенность только мешала в жизни, и депрессии накатывали с такой же периодичностью, так что какого чёрта?
Закончив учёбу и промаявшись какое-то время в поиске работы, Мэдлин всё же устроилась в следственный отдел помощником детектива, и знал бы кто, какого труда стоило сделать это омеге! Слабому по всем канонам созданию, которое только и должно, что примерно дожидаться мужа дома и делать какое-нибудь не очень сложное дело или вообще не работать. У Мэд перед глазами был пример матери, и судьбу такую она повторять не хотела.
Спустя какое-то время был ещё один визит к врачу — в тайне от Шевонн, которую удалось забрать из приюта (и чудо, что милую девочку ещё не удочерил кто-то другой). После прописанного и выполняемого по мере возможности лечения становилось лучше. Мир переставал быть ужасным, руки больше не опускались, когда на горизонте маячила новая работа, и приступы вроде как стаи полегче. Но окончательно всё не ушло, и не менее чем раз в два-полтора месяца депрессия, будто вынашивающая силы,  нападала из-за угла.

ОБ ИГРОКЕ

Отредактировано Madeline Lyons (8 марта, 2016г. 09:17:17)