- Замечательное платье, фрау Хёгель. Я ослеплен.
Фрау, переливающаяся всеми красками, доступными голограмме, умеет читать сквозь строчки так же проницательно, как подбирать платья. Ее улыбка расцветает ярче наряда.
- Вы всем дамам делаете комплименты, герр Фергиссон?
- Если они заслужены.
- Куда вы сбегаете?!
- Простите, мне нужно в уборную. Ослеплен так, что в глазах помутилось.

Немного холодной воды в лицо и белая кафельная тишина успокаивают.
Он взвинчен, это нехорошо. Будь дама чуть менее дурой, пришлось бы унижаться, просить прощения, а так сошло за шутку. Здесь, на выставке чьих-то плодов насилия над музой, в первую очередь он - лицо фирмы. Здесь собрались важные для бизнеса люди, богема и ценители, которые не отличат Мунка от Верлена, одни из тех, кто держит на себе репутацию часов «Фергиссон», как это ни прискорбно. Они покупают их, чтобы прихвастнуть изысканным вкусом, они — мостик к ценным контактам, до которых иначе не дотянуться. Они пестры и крикливы, или торжественно-унылы, как памятник, и всегда действовали ему на нервы, и всегда он умел говорить с ними ровно так, чтобы не переступить грань скрытого пренебрежения.
Скажете, педант? Он любит искусство! Он творит его своими руками! Чего не любит, так это халтуры, вроде курицы в павлиньих перьях.
Особенно, когда за ее спиной стоит...
Спокойно!
Пригоршня воды в лицо. Капли, стекающие с подбородка, выглядят жалко. Влажные пряди завились, в глазах… больная лихорадка? Растерянность? Это не его глаза! Он вытирает лицо, руки, потратив на это занятие в два раза больше времени, чем стоило, палец за пальцем натягивает перчатки, долго возится с безымянным, где ткань не пускает кольцо.

Глупая курица на самом деле ни при чем, не тот формат, чтобы лишить самообладания.
Тот формат скромно стоит, попивает шампанское между глиняными инсталляциями, каждая вмятина на теле инсталляций и их автора Фергиссону знакома. Он ждал увидеть Федерико здесь — спасибо, читал программку вечера, случайности не его конек. А вот такой своей реакции не ждал. Взвинтиться до той степени, чтобы потерять контроль над словами, чтобы каждая мелочь в окружении цепляла! Он всегда великолепно владел собой. Умело лавировал среди подобной публики. Он пришел сюда по приглашению нынешнего владельца галереи. Мог запросто отказаться, но имя Федерико Лоретти в первых строчках было напечатано алым и больно обожгло. Он пришел доказать себе, что боль фантомная. Заглянуть в глаза, пожать руку, горячую, твердую, такую, как он помнил, и не почувствовать ничего. Вот для чего он пришел.

Фергиссон не сказал бы, что вычеркнул этого человека из своей жизни, зачем обманывать себя, если четыре года они были друзьями, коллегами, фактически партнерами. Это были счастливые… «плодотворные» четыре года, сухо поправляет он себя. Но всему свое место и свое время. Ссора поставила точку, часы с тех пор отсчитали 88.732800 ударов, нет, он не вел счет, он знает математику, часовщик знает о времени все. Достаточно, чтобы оставить прошлое прошлому. Кто виноват, уже не имеет значения. Обида? Они не дети. Вполне взрослые люди, чтобы, встретившись среди застывших произведений искусства, понимать: статика хороша на холсте, а жизнь движется вперед.

Примерно такую речь мысленно прочел он себе, собираясь на выставку.
Что он творит теперь? Прячется в туалете?
Может, все дело в том, что неделю назад впервые навестил ее могилу. Могилу покойной жены. Его девочки. Их девочки. Когда-то он сам, собственноручно пустил Федерико так близко, что они трое почти растворились друг в друге…
Потом ее не стало. С Федерико рассорились к чертям. Надо было как-то склеивать себя, что-то делать. Именно тогда он встроил в себя календарь, так ювелирно, как умеет только он, и все сразу встало на свои места. Защелкали даты, старые сменялись новыми. Жена умерла в 2013 году. Щелк. Он отгоревал свое. Щелк. Вернулся к работе, строгал, паял, раскладывал по полочкам. Люди, нарушающие этот порядок, вызывали глухую неприязнь, зато механизм работал исправно.
Приходить к каменной плите, чтобы совершать ритуалы, он не видел никакого смысла. Регина умерла. Дата, когда это случилось, отщелкала давно.
И вот что-то его понесло на кладбище, импульс, сентиментальность, может, он стареет? Cтоял у камня и ожидаемо не чувствовал ничего, кроме мерзейшего ноябрьского холода. Обошел кругом и увидел ветку сакуры, так похожую на натуральную. Из холода бросило в жар.
Любовь к японскому всему — вирус, который Регина подхватила когда-то от обожаемого босса. В то время Киран немного ревновал к этому японцу, даром, что тот был омегой, вызывавшим уважение к своей выдержке и образованности; да и ему самому нравилась простота, изящество восточных деталей, которые его женщина пристраивала практически всюду: тарелки, стилизованные шали, вишневые ветки в вазах, цветущие бесконечно долго на искусственном питании. Они ездили смотреть на цветущую сакуру с Федерико, Регина светилась от счастья, говорила, это лучший подарок в ее жизни. Ленту с ее шляпы унесло в пруд, Федерико пришлось за ней нырять… Федерико.

Ветка на могиле была обвязана потрепанной лентой.
Киран не помнил, как тогда вернулся домой, это красное на белом не укладывалась в четкую вереницу дней, его не должно было быть. Тот, кто ушел, не должен был возвращаться.

Сейчас этот кто-то находился в соседнем зале.
Когда Фергиссон, наконец, подошел к скульптору, растерянность сменилась хорошо сдерживаемой злостью, замаскированной под холодную вежливость. Он смотрел прямо, подбородок держал ровно, он был собой. Протянул, как следовало, руку. Хотелось укусить, злость колола, бурлила, искала выход. Этот засранец слишком хорошо смотрелся в костюме.
- Синьор Лоретти. Решил стряхнуть пыль со старых работ? - Показал он зубы.

Отредактировано Keeran Ferghisson (1 февраля, 2017г. 21:29:37)

– А вы, похоже, больше не приверженец старого. Традиции, семья, что там ещё положено?
Семья, говоришь. Ну-ну.
Киран бледнеет, потому что под ребрами скрипит и крошится, бьет по рычагу, который давным-давно заржавел. Без масла запускает шестерни, забывшие, как вертеться, ощущения не из приятных.
- Помнится, ты у нас специалист по делам семейным. - Сцепляет он зубы.
Вот оно как, выходит: не забыто, не похоронено, не истлело. Они снова стоят над могилой, присыпанной свежей землей. Там теперь твоя “семья”, мой милый. Хочется впечатать носом в эту землю, извалять в ней длинные кудри, вбить наглую альфью уверенность в глотку.
И снова, как тогда, Фергиссон не делает ничего. Смотрит в пустоту сквозь Федерико и брезгливо отворачивается.

- Погоди!
Итальянец останавливает (Киран вздрагивает от хватки), что-то вкладывает в руку (он сует в карман, не глядя), что-то говорит. Суетится, а тон виноватый. Извинения не греют. Попытка выгладить смятый разговор до светского лоска, вот и все. Чтобы люди не поворачивали шеи, не хлопали глазами, любопытствуя, чего там не поделили между собой джентльмены.
- Рад был встретиться с тобой, Киран.
- Взаимно. - Очередная вежливость непонятно для кого.
Он выдерживает последний взгляд до дна и размашисто идет - нет, он не сбегает! - к выходу, хватит на сегодня бесед.

Улица встречает бодрящим морозцем. Убранная от снега, но все равно кажущаяся белой и совсем нагой в тонком воздухе зимы. Он вдыхает холод с наслаждением: между лопатками все еще жжет провожавший его до последнего взгляд. Как зализать этот ожог, если три года не вылечили? Не вылечили.
“Послушай, Киран, подожди...”
- Такси! - Вскидывает руку. Запоздало понимая, что в галерее оставил часть гардероба.
- Вас подождать? - Водитель чувствует замешательство.
- Ждать нет необходимости. Поехали.

Дома - ужин из ресторана, тишина, спокойствие, работа. Киран не размышляет о том, что произошло на выставке и больше не злится. У него в руках кусочки металла размером с кукольную ладонь и резец, и если он будет сильно много думать, располосует не металл, а собственные пальцы. Губы сжаты, волосы стянуты в гульку на макушке, взгляд безмятежный, когда он в своей стихии. Ему заказали часы для юной леди, он говорил с заказчиком и леди поочередно, заглянул в душу каждому и теперь спаивает, сшивает то, что там увидел, обрисованное смутными “хочу вот так… и чтобы красиво… и чтобы удобно...”. Люди чаще не умеют пользоваться словами, зато их лица говорят больше.
О чем говорили полупьяные глаза и сбитые от волнения кудри? Что в них было, кажется, разочарование? Кажется… не важно.
Инструмент греет руку, а по дому гуляют сквозняки из распахнутых окон, поэтому кончики ушей у него покраснели и постоянно свербит в горле, но так хорошо. Холод - нормальная рабочая температура, держит в тонусе и инструмент, и мастера. Точно. Одинаково эффективно убивает микробы и инородные мысли.
А для горла есть леденцы, с ментолом.

Приходят макеты для весенней коллекции, ее надо делать уже сейчас, в начале зимы, и безмятежность работы над частными заказами сходит на нет.
Макеты - дерьмо полнейшее. Киран взбешен, главный дизанер выходит из его кабинета лихорадочно красный и с увольнительной, секретарь на ресепшене глотает успокоительные, директора при приближении шефа профессионально сливаются со стенами. Киран прекрасно знает, как персонал ненавидит его, от уборщика до зампредов, он не ждет любви, да пусть засунут свое отношение сами знают куда, он ждет сделанных с душой макетов, дьявол их всех побери!
Это уже четвертый дизайнер за год, которого он увольняет, и увольняет по делу.
Где найти такого, чтобы не с дипломом, а с головой, с полной комплектацией?
- Хорошо. Покажи мне пример чертежа, который тебе нравится. - Вытирает пот исполнительный главдир, начинавший менеджером еще при его деде.
- “Пик Занна”, весь платиновый ряд коллекции. - Без заминки выдает Фергиссон.
- Это 2012 год. - Директор смотрит с сочувствием.
- Я в курсе.
- Слышал, Лоретти сейчас в городе. И прежде! Чем ты лишишь меня премии до конца жизни, просто вспомни, как делались эти часы.
Мужчина снимает с руки платиновый треугольник на ремешке,  повторяющий форму знаменитого Арденского пика, кладет на стол и уходит.
Неполированный металл, темно-синие геометричные прожилки эмали, сапфировая и бриллиантовая крошка неброско имитирует снег. Маленький встроенный компас, календарь, альтиметр, барометр, целая метеостанция. Классика для любителей активного отдыха, для той небольшой, но жирной прослойки, которая может себе позволить и в джунглях выглядеть стильно. Даже за рекламный ролик к этой вещичке они отхватили гран-при.

...Он весь пропах солнцем и пылью вагона. Соломенная шляпа, оберег-плетенка на голой лодыжке - подарок от монахов в каких-то гребенях (и это сообщено с особой гордостью). Сущий детсад. За месяц оброс чужими запахами и бородой, кудри тоже отрасли, выцвели в рыжину, на губе треснувшая корка болячки.
- Где мой дизайнер, чудовище, и что ты с ним сделал?
- Аборигены надоумили, как сварить из него отличный суп.
- Красавчик. А чемодан где?
- Сперли еще в Дели...
- Как сперли? Чего не звонил? Что же ты, месяц без вещей?
- Да хрен с ним. Ты сюда погляди...
Он размахивает мятым тетрадным листком, а там - линии, строчки сплетаются в ритме вдохновения. Он придумал часы (“Твои богатеи штабелями за ними выстроятся, вот увидишь”), конечно же, особенные, конечно, он не позволит затащить себя под душ, пока не расскажет о них все, хватая за руки и пританцовывая от нетерпения. Их вдохновили сияющие горные вершины и какой-то хрен, который ехал в битком набитой рабочим людом электричке при костюме и галстуке от Котье, наглухо застегнутый на все пуговицы (“Он напомнил мне тебя, я возбудился и подумал о часах!”, мурлычет чудовище и получает подзатыльник).
Знали бы покупатели, что их платина чертилась на коленке на полу вагона…

Домой Киран приходит в третьем часу ночи, когда можно просто упасть и вырубиться, не видеть ни снов, ни воспоминаний, но кто-то не любит его там, наверху, и ему не спится.

Он сидит на веранде, накинув пальто на пижаму, шмыгает носом и жалеет, что не курит. Курить на веранде было бы все не так глупо и тоскливо, как любоваться звездами в тридцать с гаком лет. Звездами, которых не видно. Свет уже нигде не горит, кроме его собственных окон, улица пустая и хрустящая от мороза, все нормальные люди давно по домам в кроватках.
Он хлопает по карманам, можно подумать, там могут обнаружиться сигареты, и что-то в самом деле находит. Подарок бывшего дизайнера, нынешней ломоты в висках. Переложил машинально в пальто и не взглянул, с тех пор, как сбежал… ушел с выставки. 
“Это ноктурлабиум. Редкая вещица.”
Подарок неслабый. Антиквариант. Медь с инкрустацией, век 13й навскидку. Тяжелый кругляшок оттягивает ладонь. Киран всегда болел историей механизмов, на время он выпадает из реальности, вертит, крутит, колупает крышку, подсвечивает телефоном. Крышка поддается, только когда он поддевает ее ключом, “выровнять и винтики почистить” - в усталых мозгах проснулся мастер, впрочем, а когда он засыпал. Внутри - диски, смутно напоминающие циферблат часов, хоровод цифр и букв. Это часы и не совсем часы. Киран знает, для чего ими пользовались, знает секрет, который старше Колонизации, он много в свое время об этом читал. Да хоть лекцию может зачитать по истории часового дела и навигации, прямо здесь, елки, под беззвездным небом, только понятия не имеет, что делать с бумажкой, вывалившейся из-под крышки.
На ней знакомыми загогулинами номер мобилки, никакого отношения не имеющий к древности. Привет от дарителя.
Ни здрасьте вам, ни до свидания, только телефон, и как-то сразу понятно, что этот мост - последний. Он либо набирает номер, либо никаких больше слов не будет. Прошлое останется прошлому, выпьет таблетку от головной боли, и на сырую землю будоражащих воспоминаний наконец-то ляжет камень с крестом и датой. Все как положено. Все, как он хотел. Слава богу. Тяжесть с плеч.

Он чувствует себя куском трусливого дерьма.
Устало жмет цифырки на экране. Гудок. Три часа утра. И холодина адская. И снова - гудки.

Отредактировано Keeran Ferghisson (20 декабря, 2016г. 01:01:45)

Хочется как-нибудь язвительно прокомментировать это “рад” - в четыре утра рад видеть, серьезно? “Серьезно”, сияют глаза Лоретти, и слов на это нет.
Киран дергает уголком губ, больше похоже на судорогу. Мышцы не слушаются, окоченели от холода, в этом все дело. А не потому, что разучились складываться в подвид улыбки, вызванный кем-то, прибежавшим в предрассветную рань искать для него звезды.
Больше таких оболтусов, таких ненормальных, глупых мальчишек в теле здорового альфы ему не встречалось!
Киран впивается взглядом в джордано бруно на своем пороге с пристрастием инквизиции. Грехи перед человечеством налицо: алые щеки, грудь вздымается под распахнутой курткой - спешил, рубашка художественно измята (утюгом по-прежнему гладим только чертежи!), пуговицы не в те петли, руки обветрены - инструмент работы, не бережет! Кеды зимой, надо полагать, результат богатства, на которое куплен королевский подарок. Кудри во все стороны, в глазах готовность покаяться за двоих. Пришел, не боится быть глупым, не боится быть слабым и просить прощения, как умеет. Настоящий альфа.

Киран отводит взгляд первым. Сколько можно мерзнуть, как дуракам.
- Пошли в дом, астроном.

В его доме не то, чтобы тепло. Отопление всегда на минимум: лишь бы не окочуриться зимой и не разводить духоту. Тепло делает разнеженным и вялым, тепло Киран не любит. И все же после улицы здесь хорошо. Он скидывает ботинки, натянутые на босу ногу, у дверей, машет куда-то в неопределенном направлении - присаживайся, если совести нет, шлепает ставить чайник. В этом доме давно никого не было, не считая клиентов, ремонтников и прислуги, но он еще помнит, как обращаться с гостями.
Кухня объединена с холлом, обстановка стандартная для коттеджа: камин, диван, немного мебели, много галлографического дерева. Деревянные балки, деревянные полы. Интерьер выбирала жена. С тех пор не менялись даже украшения на каминной полке, хотя уборщица регулярно смахивает с них пыль, а самим очагом Киран забыл даже, когда пользовался в последний раз.
Он ставит на столик поднос с горячим чаем, жмет кнопку - из бара выезжают стаканы и бутылка виски. Видит в настенном зеркале призрак: белые волосы, белая водолазка с горлом, белое лицо, золотое кольцо на белом безымянном пальце. Киран потирает руки, дергает кольцо, без перчаток чувствуя себя раздетым, но надевать их дома, конечно, не дело...

А Федерико тем временем прикипел к каминной полке, где стоит еще один его подарок н-ной давности лет: часы с танцующими фигурками, привезенные им же из очередной тьмутаракани. Что скажешь, у синьора Лоретти талант находить шедевры среди мусора!
Он притащил их на день рождения после того, как Киран обмолвился, мол, скучает он по проданному при переезде дому в Лондоне, принадлежавшему еще деду. Крышу того дома венчали очень похожие куранты с сюрпризом. Крупнее этих, конечно.

Киран, поморщившись, отпивает виски. Да, он оставил часы здесь, на виду. Это ничего не значит, он не брошенная женщина, в конце-то концов, чтобы избавляться от напоминаний о прошлых знакомствах. Хотел много раз. Но не выбросил. Между прочим, они органично вписываются в интерьер.
- И надолго ты в Берлин? - Уходит он от темы.

Отредактировано Keeran Ferghisson (13 января, 2017г. 02:18:27)

Что же ты так, содрал загрубевшую шкуру и по живому? Выживали как-то, я в своем замке, никому не нужный король и самодур, ты в своей нескончаемой творческой турбулентности. Ты заново отращивал крылья, я корни. Так почему сейчас?
Не помнишь!
Как бы я хотел. Не помнить.

- Не отдам! Мое шампанское, все мое, ха-ха-ха!
- Рико, держи ее!
- Нет, щекотно! И я все уже выпила!
- А это поправимо, любимая. Сейчас вернем обратно.
- Фу, дурак! Ммм...
- Какие сладкие губы. Да держи же ты, сбежит!
- Она как кошка! Твоя жена царапается. Тише, Джи-Джи, кошечка моя. И я тоже хочу шампанского из губ!
- Ах…
- И правда сладкие. Каро… Не смотри так. Ну прости, я пьян. Перегнул палку?
- Перегнул. Иди сюда, буду наказывать.
- Ммм! Вот это да!
- Мальчики, вы сумасшедшие! И я пьяна! И счастлива! Поцелуйтесь еще!
- Ох...

Помню наше грехопадение. Помню, как сам толкнул ее в твои руки. Искал сомнение в ее глазах, но не находил, мы сходили с ума вместе. Может ли алкоголь так затуманить разум, чтобы разделить супружеское ложе с самым дорогим другом? Чтобы смотреть, как он целует любимую женщину, и не хотеть съездить по физиономии, но вгрызться в жесткий рот самому? Я спрашиваю: сколько вины можно переложить на пьяную голову, чтобы я отпустил себе этот грех?
Помню утро, стыд, не мою руку, защитой обернувшую узкие плечи: “Не жалею”. - “И я”. Мое бешенство, детский сад с хлопаньем дверью. Ревность - она страшнее изгнания из райских кущей, она жаждет крови. Особенно, если не знаешь, кого из двоих ревновать.

Помню положительный результат теста, ребенок, которого не должно было быть. Она была не кошкой, мой дорогой друг, а тигрицей, мне достался град хлестких пощечин за эти слова. Заслужил. Ревность вкладывает в руку ножи - ответные колкости, я на высоте, я достойный сын своего отца, он может мной гордится. Упрямство и бессмысленная гордость Фергиссонов, из поколения в поколения одно и то же. Отец, поссорившись с дедом, помирился перед самой его смертью.
Я успел только ухватить за руку, когда ее везли в родильный покой под пропитанными кровью простынями. Больше ничего не успел. Не уследил. Был слишком занят своей гордостью.
И ты просишь у меня прощения?

Киран хочет встать, выпрямиться во весь рост, облечь поток путаных воспоминаний во фразы понятные и простые, но с ним творится какая-то хрень. Наверное, простыл окончательно: ломит, выкручивает, плохо. Плохо, как не было с семи лет, когда слабый детский организм в первый и последний раз задело мудреной инфекцией. С тех пор почти не болел, с чего бы теперь?
Плохо везде и нигде конкретно, и почему-то слезятся глаза.

- Перестань, извиняться должны были мы оба три года назад. - Говорит он. Выходит грубовато, но, наконец это именно то, что думает. Без недомолвок и расшаркиваний.
- Слишком много воды утекло. Я тоже рад тебе, не думал... Честно говоря, не думал, что увижу тебя в этой гостиной еще раз. Умеешь выбирать подарки, синьор Лоретти. - Он усмехается, трет лицо, с удивлением разглядывая ладонь: мокрая. - Только свой я, пожалуй, отправлю на первый же аукцион и куплю тебе нормальные ботинки. Умирать в дырявых штиблетах, как полагается художнику, будешь не на моем пороге. А цветы хороши. Я был на кладбище. Признаюсь, впервые за все время, с некоторых пор не складываются у меня отношения с богом и всей его атрибутикой. Сакура, да? Реджи была бы счастлива. Я только под колпак переложил, говорят, птицы налетают из Арденского и могут поклевать… могут… твою мать...
Он зажимает широкий рот: от сладковатого запаха тлена желудок сокращается спазмом, не хватало еще проблеваться себе под ноги. Кадры как мухи жужжат в голове. Кладбище, когда хоронили, плачущие женщины, шепоток за спиной: “Хоть бы слезу пустил, подонок.” Руки на плечах, которые оттолкнул. Сейчас бы с удовольствием вцепился.
Что это? Что с ним, ёшкин кот, такое?!

Отредактировано Keeran Ferghisson (17 января, 2017г. 08:07:47)