Крепко спать, когда в лёгких медленно прокручивается скрежещущий старый вентилятор, который твой организм одержим страстью доломать, спазмически скручивая грудную клетку, было не так-то просто. Собственно, Джеймс и не спал — качался на краю между бодрствованием и дрёмой, пропуская одни кусочки времени мимо себя, а в другие растерянно разглядывая то шторы на окне, то картинки на стенах, то рамки фотографий на столе. Несмотря на пропитанное свежестью, отглаженное до хруста бельё на кровати, от вещей в комнате всё равно сильно пахло абрикосами — и омегой. Джеймс закусывал губу, ощущая, как этот запах, минуя локальную катастрофу в лёгких, стекает куда-то в живот и скапливается там тёплым, щекотливо греющим солнцем, и прятал нос в подушку, чувствуя, что радостное смущение это ещё чуть-чуть, и поглотит его всего. Он провёл эту ночь в комнате Эмиля, который просто взял и окружил заболевшего альфу заботой и уходом, словно тот был ему ближайшим родственником, а никак не случайным встречным покупателем в магазине. И, наверное, на следующий день можно уже перестать удивляться, но у Джеймса никак не получалось. Он смотрел на потолок, на дверной проём, на дождливо-сумрачный свет из окна, и чувствовал себя героем какого-то сериала, а не обычно живущим человеком. К нему отнеслись с таким добром, что в это не сразу верилось. Если бы ещё уколы не приходилось делать...

Уколов Джеймс не боялся — а вот от необходимости оголять перед сноровисто снаряжающим вечерний шприц Эмилем известную часть тела хотелось провалиться сквозь матрац и пеплом рассыпаться по полу. Но, кажется, как-то пережил. Один раз. Оставались другие — курс антибиотиков длится не меньше недели. И при каждой мысли об этом Джеймсу начинало мерещиться, что ещё немного, и у него пар из ушей повалит. Хотя от горячечного жара уколы его избавили, и температура оставалась в рамках нормы для поставленного врачами диагноза — только спать от неё после разорванной кашлем ночи хотелось всё равно сильно. Хотелось — и не моглось.

Другой причиной не спать, помимо кашля, был кот. Таких огромных котов Джеймс в своей жизни ещё не видел — чуть ли не по колено Эмилю, как показалось ему поначалу: кот воинственно пушился и был полон праведного возмущения к нежданному гостю. Кажется, имел какие-то претензии на занятую Джеймсом кровать — согнать его с неё получалось с переменным успехом. Вырваться из дрёмы от того, что тебе на живот лезет чугунная гиря, было не самым приятным опытом — и теперь Джеймс, насупившись, лежал на боку, поджав пятки под себя, а кот, взяв перерыв в попытках поставить лапы на лежащего и выкопать его ноги из-под одеяла, возлежал напротив, с величественным видом инспектора-аудитора поджав передние лапы и поводя из стороны в сторону выражающим сдержанное недовольство веником хвоста. Джеймс щурился на кота — Слон, как представил его Эмиль; ну да, на Слона он и похож, весом так точно, — кот же презрительно моргал на Джеймса, и чувство растущего между ними напряжения было сродни противостоянию двух армий по разные стороны поля боя. Полежав так минут пять, Слон, очевидно, понял, что сбегать и освобождать постель противник не собирается, укоризненно поднялся и снова пошёл в атаку, принявшись копать лапой постель у колен Кэнделла.

Джеймс, вообще-то, животных любил. Всех, всяких и вполне искренне — на правах идеалиста, у которого животных дома, как бы ни хотелось, никогда не было: сначала была против мать, а затем — жилищные условия. Но нездоровая, как он сам считал, мысль спихнуть кота ногой с кровати, уже не раз закрадывалась альфе в голову. Останавливало в основном то, что это был кот Эмиля — и то, что спихивание вряд ли помешало бы такой настырной скотине. Впервые Джеймс в своём опыте наблюдал кота, настолько прямо идущего на контакт с человеком — прежде его представление о кошках строилось в основном на робкой и застенчивой соседской Анфисе, которая человека могла в лучшем случае вежливо понюхать, а затем снова сматывалась под диван. Этот кот нюханьем не ограничивался — он попытался еще и куснуть. Через одеяло, правда, получалось плохо.

— Отстань, — хрипло проворчал ему Джеймс, прижимая одеяло ногой и натягивая его выше, на плечи, и снова глухо и рвано закашлялся...

Джеймс, повернувшись на постели так, чтобы видеть Эмиля, смотрел на хрупкого омегу, без труда взявшего на ручки и усмирившего настырного зверя, с каким-то почти благоговением — но вызванным, конечно, далеко не благодарностью за спасение. Просто Эмиль с огромным пушным котором на руках выглядел так мило и замечательно, что альфа бы уверовал в сошествие ангелов, не знай он всей правды о ситуации. Со знанием же оставалось только смириться — и, вздохнув, спрятать поглубже желание поежиться и спрятаться под одеяло с головой при слове "сделать уколы". Понимая, что для этого придётся сделать, Кэнделл уже сейчас был готов залиться краской до самых ушей. Впрочем, щеки у него и так еще были нездорово розоваты, а глаза устало неясны, так что мление его переживаний оставалось хорошо замаскированным. Выдвинувшись из-под одеяла, Джеймс с очень скромным для альфы видом отозвался:

— Спасибо, мне уже лучше... — по сравнению со вчерашним кризом и сорокоградусным жаром, конечно, улучшение было на лицо, но на здорового Джеймс начнёт походить ещё нескоро, так что со своим "лучше" он сейчас не более чем героически лукавил. И, виновато взглянув исподлобья на человека, безвозмездно — ну, на данный момент, — взвалившего на себя заботы и потакание Кэнделлу, привыкшему во всём и всегда обходиться своими силами, добавил: — Спасибо, не откажусь...

Голос его хрипловато оборвался, и Джеймс снова закашлялся, втягивая голову в плечи. Альфа на чужой, ему не принадлежащей территории — печальное зрелище, что и говорить. То ли дело старший сын Адлера, широкоплечий хозяин положения. От альфы в Джеймсе сейчас как будто только запах и остался, сам же он стремился занять как можно меньше места, съежившись под одеялом, и даже заикнуться бы не подумал попросить чего-то сверх того, что ему и так настойчиво предлагали.

Правду о семействе Адлеров Джеймс узнал ещё вчера, пока Эмиль, хлопоча с расположением и устройством гостя, отвлекал его беседой и расспросами. И правда эта до сих пор держала альфу в большом смятении. Как подступиться к омеге почти вдвое старше себя, Джеймс был без понятия. К омеге, у которого двое взрослых сыновей его, Кэнделла, лет — и не стыдно ли вообще смотреть на него, как, кхм, на омегу? И даже не столько в сыновьях дело — в самом взгляде Эмиля на Джеймса. Хо, а он ещё переживал за журналы и разбитую банку! А это, оказывается, была еще сущая ерунда по сравнению с тем, как показаться на глаза тому, кто тебе нравится, болеющим и вялым. Как поднимать руки, чтобы дать снять с себя промокшую от пота майку. Бррр! Один светлый момент: хоть не в соплях до ушей, ладно, на этом спасибо. Но уколы... Джеймсу хотелось взвыть и вцепиться зубами в подушку. Но всё, что ему оставалось в этой ситуации и перед лицом Эмиля — это не барахтаться, а изображать капитана, стоически и молча идущего ко дну вместе со своим кораблём продырявленной стыдом гордости...

Несмотря на извиняющуюся всем видом скромность и покорность обстоятельствам, замкнутым и отстраненным Джеймс не выглядел. Да, он был чужим этой семье, этим людям и их привычкам, он не очень понимал, отчего, зачем и как к нему могут быть настолько добры и небезразличны, удивлялся и замирал в нерешительности от этого, не всегда спохватываясь сразу — но, как собака, которая понимает не слова, а интонации и жесты, откликался на каждое движение, каждое слово в свою сторону, хотя бы этим стремясь сгладить всё то неудобство, которое своим появлением неуклонно причинял. Ему хотелось быть максимально благодарным — и оттого Эмиля он слушался охотно до импульсивности. Вот и сейчас — резвенько подтянулся, взял градусник и поставил под мышку, сам подбивая подушку повыше, чтобы удобно для чая лечь на неё. Голова тонула в мягком пухе, и в минуты тишины быстро начинало хотеться спать...

Но тишина в доме Адлеров понятием была в достаточной мере абстрактным. Пронзительный вскряк чайки — чайки! в квартире! — донесся от дверей. Джеймс покосился на птицу и ловко нейтрализующего весь этот зоопарк Эмиля. Право слово, им тут нескучно живётся... В старом доме своей атмосферой дышала, казалось, каждая половица, каждый сантиметр тюля на окнах, каждая потёртая ручка на ящиках комода. На голографию семейство явно не тратилось, предпочитая постаревший, собранный вразнобой интерьер. Джеймсу это место казалось удивительным, очень тёплым в этой своеобразности. Как будто нарисованным в жизнь из интересной книги, романа о жизни давних веков, дошедших ещё из прошлого человечества и переписанных новым на свой лад. Оставаться и навязывать свое присутствие было неловко, дважды неловко. Но здесь ему очень нравилось, даже несмотря на террористические намерения большого кота и "подарочки", тут и там оставляемые чайкой. Джеймс, под ноги смотреть на приученный, тапком уже влетел в один, когда утром вставал по нужде и пробирался по тихому ещё, предрассветному дому.

— Спасибо, — он протянул руки за кружкой, все ещё зажимая градусник подмышкой, и не очень ловко, но с уверенностью привыкшего выкручиваться самостоятельно человека мелкими глотками прихлебывал чай. От комментария Эмиля про ванную при этом альфа потупился и невнятно кивнул. Пил он по долгу болеющего много — так что и бегать приходилось регулярно. Он предпочёл бы, конечно, чтобы Эмиль ничего этого не видел и не слышал — но перед опытом омеги, воспитавшего детей-двойняшек, бессильна была бы даже железобетонная стенка бункера.

— Вы сегодня не на работе? — негромко поинтересовался Джеймс, поднимая взгляд на Эмиля. Конечно, тратить законный выходной на уход за чужим человеком, присматривать за ним, приходить проверять — тоже так себе развлечение, но если для этого бы пришлось отпрашиваться за свой счёт, было бы совсем... хотя какая разница? С точки зрения человека, это как сравнивать расстояние до Гекаты и до Реи. И то, и то бесконечно далеко, если в шагах. И так, и так — Джеймс перед добротой Эмиля в неоплатном долгу.

Кашель, опять не спросив разрешения, скрутил парня сухим спазмом, вынудив вцепиться в кружку и всеми силами пытаться удержать и не пролить на кровать чай.

— Простите, — прохрипел Джеймс, прокашлявшись, в ответ на эту расторопность Эмиля. В нос пахнуло абрикосовым ароматом от волос наклонившегося к нему омеги, а легкие тонкие пальцы мимолётно коснулись рук альфы, спугнув стайку мурашек, промчавшихся по плечам к позвоночнику. Кэнделл прерывисто втянул ртом воздух, в трахее от кашля всё горело. Но чем дальше, тем меньше скованности и смятения вызывало в нём присутствие Эмиля. Наоборот — как раз и хотелось, чтобы он сел поближе, побыл с ним подольше, улыбался ему и о чём-нибудь рассказывал. Но в эту приятную идеалистическую картину сознания неумолимо вторгался факт — Эмиля, вообще-то, там еще и другая жизнь ждёт. Два взрослых сына, домашний быт и мини-зоопарк, за которым только глаз да глаз. Как-то всё это... несправедливо, вот что. Джеймс чувствовал себя уткнувшимся в пуленепробиваемое стекло — между тем, что он воображал себе и в каком свете всё видел, и тем, что имелось на самом деле. Нет, ну что он, идиот совсем?.. Эмиль же в два раза старше, это безрассудно и совсем бесперспективно, и... совершенно недостижимо для гласа разума. Ну, ничего, еще достигнет — когда Эмиль посмотрит на него как на идиота и скажет что-то вроде: "шел бы ты, мальчик, и дальше своей дорогой"... Ладно, себя Джеймс еще в какой-то мере может понять — но ждать, что взрослый омега согласится принять ухаживания сопляка, такого же, как двое тех, кому он и без того двадцать лет сопли вытирал и за руку водил?..

А ведь хотелось — ждать-то. Из кожи своей выпрыгнуть хотелось, чтобы убедить... в чём именно, Джеймс пока и сам не знал. Обратить на себя внимание. Нормальное внимание, а не отеческую заботу — как бы Кэнделл перед этим вниманием не робел и не заикался, но робость эта сплеталась в нём с огромной, просто отчаянной решительностью. Не стоять и холодеть перед непреодолимыми преградами, а, зажмурившись, с воплем "банзай" пробить все эти преграды лбом. Добраться до того, что ждёт на вершине, схватиться рукой. Пусть и представить внятно, к чему же такому он, лишенный покоя этим абрикосовым запахом, стремится, альфа не мог, как ни старался. Но ему было нужно туда, вперёд и вверх. И чем больше он смотрел на Эмиля, принимая обратно в руки поданную им кружку, тем безнадёжнее ощущал, насколько сильно нужно. Ну нельзя же в тридцать с лишним лет быть таким милым и приятным. Просто нельзя...

— М-мм... — вопрос о еде погрузил Джеймса в заметную задумчивость. Вообще говоря, он хотел. Наверное, даже, не столько еды, сколько просто согласиться за предложение Эмиля. Получить из его рук тарелку с чем-нибудь горячим и ароматным... желудок неопределённо дёрнулся: в самом деле, Джеймс уже почти сутки ничего не ел. У него, бывало, пропадал аппетит в период сессии или загрузки на работе, напоминая о себе в лучшем случае дня через три. Джеймсу в это время приходилось заставлять себя есть, потому что пора уже — а потом морщиться и морально терзаться, потому что всё, что мог приготовить себе студент-одиночка, было ужасающе невкусным и с трудом лезло в горло. Не потому, что Джеймс не умел готовить — скорее, он просто не умел радовать себя едой и плохо разбирался в последствиях. Ну или потому, что надо быть Кэнделлом, чтобы мешать жареные грибы с острым луком, а потом горстями глотать таблетки от рези и тяжести в желудке. Но ведь эти руки и забота — совсем другое дело. Это не самому экспериментировать, а потом, забывшись, сливать бульон с курицы в раковину и долго озадаченно стоять, держа в руках кастрюлю со скорбными останками. В эту заботу можно окунуться, как в тёплый океан, в бархатную перину — и ни о чём не волноваться. Пусть даже это очень, очень, очень ему непривычно и чувство-то — почти невероятное...

— Пюре... было бы здорово, — скромно улыбнулся Джеймс. — Спасибо. Мне чем-нибудь помочь? — с готовностью приподнялся он и опуская ополовиненную чашку с чаем. Закашлялся, но чаю и одеялу уже ничего не угрожало. Ну, подумаешь, температура — каких-нибудь тридцать семь и пять-девять набежит, наверное, совсем же не помешает сесть и почистить картошку.

Под прикосновением Эмиля Джеймс послушно сдулся и осел обратно на подушку, расслабив спину и привалившись спиной. Застенчиво улыбнувшись и взглянув на омегу исподлобья, Кэнделл отвёл взгляд, спрятав его в складках одеяла. Ну, ладно, раз он так говорит... вздохнуть и успокоиться: всё хорошо. И останется хорошо, если Джеймс прямо сейчас не будет сверкать отзывчивостью и стремлением не напрягать собой других. Хоть и дико это для него, конечно: просто лежать и ничего не делать. Так вообще бывает? Такое возможно? Где глубоко внутри себя он "задерживал дыхание", словно погружался в горячую ванну и боялся обжечься или не знал, где спиной встретит дно. Он не привык доверять и полагаться — ему было не на кого, все друзья — такие же едва только учащиеся жить охламоны.

К возвращению Эмиля он уже достал из подмышки градусник и вложил его в прозрачный чехол — и немного успокоил поднимающуюся волну "нет-нет-нет, не хочу, спасите-помогите", от которой уже тронутая вечерней иглой ягодица заныла и напряглась так, что стало неудобно сидеть. Даже кольнуло что-то, словно на той иголке он так и сидел.

— Тридцать восемь и два, — словно извиняясь, сообщил он, грустно протягивая Эмилю градусник. По самочувствию казалось, что меньше, и вообще какой-то он не так уж сильно и больной, но реальность била не в бровь, а в глаз: без антибиотиков дело бы точно было плохо. Может, присутствие омеги на него так действовало? Так или иначе, в обществе Эмиля Джеймс категорически не мог себе позволить растечься по кровати тюфяком.

— Нет, что вы!.. Ну... может, немного, — сначала воодушевленно вскинувшись отрицать, Джеймс замялся и всё-таки признал очевидное. — Он очень... настойчивый кот, — Кендэлл неловко рассмеялся, почесав щеку пальцами. — А щеколду на дверь не поможет от него прикрутить? — Альфа указал рукой на эту самую дверь. — Ключ ведь можно потерять или замок случайно захлопнуть.

Встряхивания баночки с антибиотиком отсчитывали мгновения до судного часа, и альфа, внутренне холодея, сглотнул. Под взглядом Эмиля Джеймс с печальным видом побитой собаки, но без единого вздоха возражения или недовольства закопошился, переворачиваясь на бок и под одеялом приспуская боксёры. Хорошо, что хоть можно лежать, отвернувшись от Эмиля и спрятав в подушку стремительно краснеющий нос. Стыдобище-то какое, к такому омеге и голым задом. Неприлично до ужаса. Джеймс медленно выдохнул, зажмуриваясь и снова глухо закашлял, ощущая, как печёт жаром кожу на щеках и висках...

От этой мягкой, нежной и заботливой улыбки, уютными ямочками украсившей щеки омеги, Джеймс забыл опустить руку, из которой у него только что забрали градусник. В растерянности очарования он смотрел на Эмиля, чуть приоткрыв рот — несколько долгих секунд, прежде чем, опомнившись, срочно убрать руку, попытаться спрятать её под одеяло, смущенно задвигав горлом и поневоле снова закашлявшись. Кровь прилила к голове и щекам с такой силой, что, казалось, Джеймса вознамерились заживо сжечь на туземном костре, а сердце забухало в ушах и горле, моментально высушивая альфе язык. Эмиль был до того прелестен и хорош собой, что у альфы все чувства взбунтовались и перемешались в один миг, а где-то пониже желудка в животе томительно и приятно заныло от переживаний. Невозможно просто, немыслимо — и даже нечестно. Джеймс, смущенно рдея, глаз на омегу старался не поднимать — пока тот сам с ним не заговорил. Благо, сделал он это не сразу, дав сердцу альфы время немного выровнять ритм. То, что Эмилю показалось затянувшимся молчанием, для Джеймса были секунды, промчавшиеся во мгновение ока.

— А, — альфе, в свою очередь, тоже стало немного неловко за поднятую тему. Он же здесь только гость, что он может знать и какое право имеет советовать что-то насчёт привычного уклада жизни, в который он так неурочно вторгся? — Тогда, и в самом деле, не нужно его прогонять. Пусть спит, где считает нужным, — Джеймс попытался улыбнуться, чтобы сгладить ситуацию.

Уже лежа на боку, он жмурился и почти не дышал — а когда Эмиль сдвинул с него одеяло, перестал и вовсе. Как будто это не он тут проживает эти безумно стыдливые моменты, пока омега холодящей кожу ваткой натирает место укола и, следовательно, смотрит. Из-за того, что Джеймс, сгорая от стыда, напрягался от макушки до пяток, укол получился болезненным, но альфа не подал виду, героически дотерпев до момента, когда Эмиль — о господи, — поддёрнул на нём трусы, чтобы прижать ватку к коже.

— Д-да, — выдавил Джеймс, укрываясь одеялом и переворачиваясь. Ягодица ныла, всё ещё ощущая в себе иглу. — Да-а, конечно. Сейчас выпью, — чуточку сбивчиво заговорил он, стараясь сделать вид, что всё в порядке, и позитивно улыбнуться в ответ на мягкую, лучащуюся теплом и светом заботу Эмиля. В кружке ещё оставался чай — за эту кружку Джеймс и схватился, как за спасительный якорь, мельком подняв глаза на омегу и едва успев заметить, что тот выглядит каким-то взволнованным и эмоционально встрёпанным, прежде чем Эмиль быстро всё собрал и упорхнул из комнаты в бесшумных домашних тапочках. Моргнув с мимоходным удивлением, но ничего толкового по этому поводу сообразить не сумев — а не показалось ли ему вообще? — Джеймс всё-таки отпил глоток из кружки и потянулся за блистером с таблетками...

Откинувшись спиной на подушку в воцарившейся тишине и слушая отголоски тихого и условно-серьёзного Эмилева недовольства поведением чайки, ничего не смыслящей в гигиене места обитания, Джеймс ощутил волну облегчения и тихо рассмеялся сам себе. Насколько терзало его смущение испытываемых чувств, когда Эмиль был рядом, настолько же оно, оставленное в покое, согревало и светилось в сердце весенним солнцем — признаков которого за окном пока не наблюдалось. И насколько сердцу его от этого света и тепла хотелось летать и творить невероятное, настолько же тяжелую от температуры голову клонило к подушке и мягко вжимало в её манящие перьевые глубины. Вздохнув, Кэнделл на время поддался этой силе тяжести, слушая звуки в глубине квартиры и прикрывая глаза.

Просто диво какое-то. Вдыхая поглубже, Джеймс потёр ладонью область сердца, вокруг которого всё ещё колко сжимались отголоски переживаний — и предсказуемо раскашлялся. Никогда ещё само существование другого человека не становилось для него причиной таких эмоций. Что-то похожее было тогда, совсем в юности — когда он прятался за углом школьной пристройки просто ради того, чтобы посмотреть, как Лана будет возвращаться домой с подружками. Тогда он не имел ни малейшего понятия, что делать с этим чувством дальше... и, сказать по правде, годы спустя ничего не изменилось. От казавшейся такой простой и правильной идеи признаться, открыться объекту своих чувств в груди всё немело. У Эмиля столько причин сказать ему "нет, не надо", что Джеймс и сам не знал, на что он продолжает надеяться. Должно быть, держало само чувство — сильное и бесконечно замечательное, то тяжестью давящее на грудь, то крыльями распахивающееся за спиной. Джеймсу нравилось любить — вот так, без оглядки и без разума влюбиться в омегу из совсем другого круга, совсем другой жизни... Еще раз вздохнув, он перевернулся на бок и подложил руку под голову, в прострации без особых мыслей уставившись на рамки фотографий на комоде. Седеющий мужчина с детьми и юным Эмилем — ну не отец же их это. Дедушка, наверное. Эмиль сам больше на него похож, чем дети — на Эмиля. Взгляд художника легко проводил параллели и находил отличия. Должно быть, пошли в отца — такого же черноволосого, с жёстким лицом и разрезом глаз, делающим взгляд совсем не похожим на нежный и тёплый голубой взгляд Эмиля. И тем более не похожими на того кудрявчика из магазина, альфу, похожего на дешевую лохматую дворняжку, от которой один шум и никакого проку. Но где их отец, интересно? Джеймс знал, что смелости спросить не наберётся — это было что-то слишком личное.

Подняв голову на звук шагов возвращающегося Эмиля, Кэнделл снова приподнялся и сел в постели, с благодарной улыбкой — "Спасибо," — принимая из рук омеги тарелку со свежим пюре. Оно выглядело таким нежным и аппетитным, взбитым до густой и ровной кремовой текстуры, что альфа аж слюну сглотнул, мельком облизнувшись.

— Очень вкусно, — сказал он ложки уже после седьмой, половину тарелки проглотив как не заметив. Аппетит в альфе проснулся и явственно требовал внимания. — Вы очень хорошо готовите. Я думал, так только в телевизоре умеют, — улыбнулся Джеймс, взглянув на сидящего в изножье кровати омегу. Сливочный аромат горячей картошки мешался с его сочным запахом абрикосов, сладко ложась на язык, и Джеймс ловил себя на сильном желании просто закрыть глаза и несколько раз глубоко, широко вдохнуть, вбирая в себя этот вкусный запах. Но воспаленные легкие были против — и Джеймс отвернулся в сторону, прикрывая рот кулаком и кашляя.

Смартфон, лежащий рядом с подушкой, коротко вякнул и засветился экраном, оповещая о полученной смс-ке. Отвлекшись, Джеймс поспешил открыть её и прочесть, после чего со вздохом снова заблокировал телефон — зарядки осталось процентов тридцать, — и отложил на прежнее место, несколько померкнув в лице. Подняв взгляд на Эмиля, чуть-чуть улыбнулся и пояснил:

— Проект, над которым я работал, передадут другому художнику, — а значит, и денег за него Кэнделл по итогу месяца не получит, только совсем небольшие проценты по "ставке", обеспеченные официальным больничным. — Но это нормально, — снова принявшись за пюре, пояснил он, чтобы осветлить краски. — Потом какой-нибудь другой возьму...

— Хочу, — улыбнулся над тарелкой Джеймс, которого долго уговаривать и не пришлось: устами Эмиля это "сырно-луковый пирог" звучало так вкусно, что просыпался и начинал нагонять слюну под язык даже оглушенный болезнью аппетит. Помогал и укол антибиотика, на период наиболее активного действия которого у альфы стала снижаться температура. — С чаем — обязательно.

А ещё иррационально хотелось абрикосового варенья. Того самого, банку которого он не удержал в магазине. Впрочем, о причине такого желания и гадать не нужно было: она сидела прямо перед ним, улыбаясь с теплой заботой. И Джеймс почувствовал, что, кажется, начинает входить во вкус — ему было приятно, но уже не так отчаянно-стыдно принимать эту заботу. И даже оформилось более-менее внятное понимание, что если он ещё раз подымет вопрос оплаты за ущерб — Эмиль на него серьёзно обидится. Только и оставалось, что с замирающим чувством происходящего волшебства принимать это удивительное желание за просто так делать кому-то другому хорошо и выручать в тяжёлой жизненной ситуации. Ему вообще на удивление везло на таких людей — может, потому, что Джеймс сам был тем человеком, который, не задумываясь, поделится последним, потому что знает, каково это, когда беда припирает к стенке и заставляет справляться с собой в одиночку, выматывая все нервы до единого — и никто не поможет, только "помоги себе сам". Врагу не пожелаешь лишний раз оказаться в такой безвыходной ситуации собственного бессилия.

— Буду, — согласился он и со сметанкой, безнадёжно пропадая в чарах Эмилевой заботы. Джеймс был готов абсолютно на всё, даже на тазик пирожков — в обнимку с которым он бы, скорее всего, и заснул, учитывая общее его далекое от здорового состояние. Будучи с болезнью один на один, бороться было легче — легче было не замечать вообще, эпизодически сбивая симптомы; усилием же семейства Адлеров втиснутый на место подопечного и окруженного заботой, Джеймс благоразумно перестал хорохориться и пришел ко временному перемирию с тем фактом, что сил у него не так много сейчас, как хотелось бы иметь и выжимать в привычном режиме.

— Н-нет-нет, — поспешил оправдаться Джеймс, махая на всколыхнувшееся волнение Эмиля ладонью, кое-как при этом удерживая вилку в пальцах. Ох и неловко же — так собой встревожить. — То есть, да, я рисую... Заказ был на штучные иллюстрации для манускрипта заказчика. Очень... требовательный дедушка, — альфа запнулся, но всё-таки подобрал более-менее приличный синоним.

С трескучим стариком, задумавшим собрать и иллюстрировать полное ручное изложение собственной биографии, Кэнделл уже натерпелся бед за два часа согласования эскизов, хотя работа еще только началась. Принимать критику клиентов близко к сердцу — себе дороже, и на примере этой работы Джеймс, что называется, кровью и потом зазубривал это правило в очередной раз. За те четыре месяца, что он работает в издательстве, это был всего лишь второй проект, который он вёл сам — или целый второй? Для новичка-студента, взятого на подхват основному составу — неплохо. Хоть и приходилось в итоге рисовать по ночам и жертвовать сном, потому что ответственность и разговоры-обсуждения отнимали время. За обычную дорисовку и всякие мелочи платили меньше, конечно — но и на том, складывая эти деньги со стипендией, Джеймс умудрялся неплохо тянуть свою жизнь.

— Но всё в порядке, правда, — улыбнулся он, для убедительности налегая на пюре. Только бы Эмилю не пришла в голову мысль, что Джеймс нуждается ещё и в финансовой помощи. — Я же правда не смогу сейчас на согласование ездить, так что и вести не мне. Это разумно. А что деньги, — Кэнделл постарался как можно беспечнее пожать плечами и посмотрел на Эмиля с ощутимой благодарностью — за то, что тому не всё равно. — Ну, да, получу меньше, чем в прошлый месяц. Но мне не привыкать, правда, — он и сам в это верил, и Эмиля в ту веру хотел обратить. Он же альфа, он со всем способен справиться сам. — У меня ещё стипендия есть... за квартиру заплачу, а там как-нибудь выкручусь.

Выкрутится, конечно. Разве может быть иначе? Прорвётся. Справится. Откашлявшись, Джеймс хрипловато договорил:

— Бывало и хуже, так что правда — переживу.

Хотелось как-то от темы денег, платежеспособности и финансовой самостоятельности вернуться обратно к пюре, сметанке и пирогу — но напоминать об этом сам Джеймс считал стыдным: согласиться — да, конечно, но просить и напоминать о предложенном он не будет. Всё равно, что требовать — а как вообще можно требовать что-то, что тебе совершенно не принадлежит?..

Глядя на омегу, сидящего рядом с ним, Кэнделл с неявным ощущением чего-то сдвигающегося в переполняющих его тело эмоциях осознавал: можно. Ещё как можно — и иногда очень, очень-очень хочется...

— Не мы такие, жизнь такая, — негромко рассмеялся Джеймс в ответ на слова Эмиля, неосознанно расслабив плечи и спокойнее откинувшись на подушку: пронесло. — Спасибо, — с тёплой улыбкой проговорил он уже вслед Эмилю, скрывающемуся в дверях, и соскрёб с тарелки остатки пюре, настолько задумчиво положив их в рот, что даже не сразу вынул из него ложку.

За вспышку этого жгущего желающего чувства в отношении омеги полминуты спустя стало стыдно и неудобно как-то, чувствовалось, как горят огнём скулы. Безобразие какое-то. Благо, дальше простого, толкающего вперёд желания оказаться ближе, рядом, отгородить собою от всего и всех, мысль его пока не забиралась. Да и вообще не забиралась: различные непристойные мечтания, которыми молодые альфы и беты часто делятся друг с другом, Джеймсу были совершенно несвойственны. Физическая близость для него была чем-то закрытым, сакральным, недоступным для этого "ментального лобызания" — душа могла как угодно рваться к общению, но в разуме своём Джеймс даже к губам нравящейся девушки прикоснуться не мог. Только во время гона эта щепетильность несколько отходила на второй план, вытесненная реакциями тела. Когда в штанах, простите, колом — уже немного не до того, чтобы размышлять о глубоком смысле и нежно щемящей сладости от переживания интимного контакта. Не удивительно, что "эти периоды в жизни альф" Джеймс не любил, в иное время зажимал эти порывы настолько, насколько вообще был способен, ещё в зародыше. Он иногда даже желал — родиться бы бетой, сколько проблем бы отпало сразу. Никто не посмотрит на бету странно и не покрутит пальцем у виска даже мысленно, если бета будет прохладно и равнодушно относиться к дешевому перепиху и теме вожделения вообще. Альфы же с такими интересами — вернее, их отсутствием, — как будто и существовать не должно было. Родился, голубчик, с таким кодом в хромосоме — уж изволь. Рвать когти, напрягаться, вечно соответствовать каким-то стандартам и правилам "бытия самцом"... ффу, слово-то какое. И регулярно чувствовать себя неудобно и стыдно просто потому, что не тянешь. Не тянешь, как ни хотелось бы, на крутого альфу с оскалом и мощной мускулатурой, воплощение всего лучшего в генофонде человечества. Так себе альфа, ну, для кого-то симпатичный, приятный парень, но чтобы по-настоящему зацепить омегу, чтобы создать надёжную, крепкую связь, чтобы притянуть к себе этим "животным магнетизмом", нужно было быть совсем другим. Тем более, если ко всему этому ты ещё и мальчишка-студент, несерьёзный и ничего существенного за душой не имеющий. Ничего такого, чем можно было бы впечатлить старшего, опытного в жизни и отношениях омегу. Хотелось застонать в голос и просто ткнуться лбом в колени, выпустив из себя эти копошащиеся в клетке ребер эмоции, но тут...

— Джеймс, я захожу!

И Джеймс, медленно-медленно доедавший пюре, вздрогнул и быстренько взбодрился, встретив мягко скользнувшего в комнату Эмиля взглядом уже без следа своего недолгого смятения — стоило утихнуть лающему спазму кашля, нагнавшего альфу на вдохе. Аппетит его, признаться честно, уже немного одумался и после первой тарелки начал угасать, но со сметанкой и вторая, в общем-то, пошла вполне бодренько — может, потому, что Эмиль жалел болеющего и не стремился обязать его огромными порциями?..

— М-м... лет с тринадцати, наверное? — предположил Джеймс, опустив глаза в тарелку и обратив взгляд в прошлое. — Достаточно давно.

Действительно, а когда он стал по-настоящему этим увлекаться-то? Он не был тем дарованием, которое с младенчества играется карандашами и изрисовывает каждый клочок бумаги под восхищенные возгласы пророчащих дитю неизбежную карьеру легенды вроде Дэва Висмарка или Робин Кэрис. Но тогда, когда в жизни чем дальше, тем больше стало происходить всякого дерьма, именно рисование, тщательное выписывание карандашами и ручками узоров и фигур в тетрадках и блокнотах, любовное запечатление моментов реальности стало его прибежищем и отдушиной. В рисунок можно было уйти с головой, замереть взглядом в этом блике солнца на краю вазы с цветами и длинной прозрачной тени, падающей на узорчатое дерево стола — и словно больше ничего нет, никаких проблем, никаких тревог, никакого шума и обиды, только минута захватывающей красоты и спокойной тишины, воплощённая на бумаге. Уже потом, осваивая краски и кисти в художественной школе, Джеймс с удивлением узнал, что видит мир действительно как-то не так, как многие, как-то глубже и иначе, умеет различать тона, линии и сочетания цветов... Он и сейчас удивлённо моргал и пожимал плечами, не в силах понять, что же здесь необычного, в этом его восприятии, чётком и естественном, словно дыхание. Другие видят не так? Рисуют, не чувствуя, не понимая пропорции? Ну да, он видел эти рисунки... о нет, лучше не вспоминать.

— Да, на художника. И работаю иллюстратором в издательстве, — Джеймс улыбнулся, бросая взгляд на ожидающий его кусок пирога — как бы так ещё вместить его в себя после пюре-то... но неожиданно для себя заметил не тарелки, а поднос под ними. И роспись цветами на нём. — М-м? — альфа заинтересованно подался вбок, осторожно составляя тарелки на тумбочку и беря поднос в руки. Да, фабричную печать и ручную роспись, лакированные следы кисточки, слоями накладывавшие краску на поверхность, не отличил бы только слепой... наверное. Джеймс провёл по поверхности кончиками пальцев.

— Красиво, — отметил Кэнделл с неугасающей тёплой улыбкой, подняв глаза на Эмиля. — Ручная роспись?

Это он прекрасно видел и сам, но иного способа деликатно узнать, чьи это рисунки — неужели его собственные? или кто-то из детей? — альфа просто не придумал.

Этому смущению, стремительно овладевшему Эмилем, Джеймс чуточку приподнял брови и улыбнулся — со светлым, приятным удивлением.

— Ух ты, — тихо сказал он через несколько секунд тишины, не отводя взгляда от омеги. — Вы ещё и рисуете. Очень красиво получилось, — альфа, кажется, не врал и не пытался польстить. Во всяком случае, на поднос в своих руках он взглянул со вполне заметным уважением и вниманием. Рисунок и вправду был хорош — выполнен не без таланта и со знанием дела в использовании красок, но по-житейски просто, чётко и практично. Кэнделл достаточно чётко ощущал эти различия в стилях и не пытался критиковать то, что делалось с разными целями и в разных условиях, не стремился корчить из себя "профи" и заносчиво морщить нос при виде чего-то, что он сам мог бы нарисовать лучше. Все его содрогания при виде кривых и косых рисунков оставались его личными, и Джеймс предпочитал смолчать и не обращать внимания. Да и с росписью, сделанной рукой Эмиля, ситуация была совершенно иной. Неотточенный, немного неловкий, но живой талант за этими красками чувствовался хорошо. Эти голубые глаза не хуже его собственных были способны видеть цвета, формы и сочетания, а пальцы светлых небольших ладоней — аккуратны и тщательны, что было заметно в контурах рисунка и заполнении его краской, в каждом лепестке, отличавшемся от соседних оттенком. И, отметив это для себя, Джеймс беспомощно ощутил, как жаркий огненный цветок в груди ещё пуще раскрывает свои лепестки. Эта нота сходства между ним и Эмилем обрадовала и воодушевила альфу почти что чрезмерно.

Он бережно отставил поднос, стоймя прислонив его к лампе, чтобы рисунок было видно. Смотреть на это украшение было приятно — так же приятно, как вдыхать раз за разом сладкий, спелый абрикосовый аромат. Улыбнувшись, Джеймс взял в одну руку чашку с чаем, а в другую — кусок пирога, откусывая аккуратно, но растерянно не замечая, что крошки все-таки нет-нет, да сыпятся на постель. Судя по негромкому "мм-м!", удивлению на лице и тому, что за первым укусом сразу же последовал второй, выпечка Адлера альфе пришлась по вкусу.

— Очень вкусно, — подтвердил он, прожевав и с улыбкой в уголках губ посмотрев на Эмиля. — Очень вкусный пирог, — не особенно отличившись оригинальностью, смущенный Джеймс ненадолго замялся, сделав долгий глоток чая и поднял взгляд от пирога на того, кто этот пирог приготовил. — Так вкусно готовите, рисуете, в медицине разбираетесь... и к тому же очень добры, — незатейливо и искренне проговорил Джеймс, отрешенно глядя, буквально заглядываясь на тонкие черты лица омеги. Он был миловиден, Эмиль, хоть и без чего-то особенного, прост и лёгок, привычно симпатичен для омеги — но была в этой простоте какая-то искорка, от которой глаза Джеймса просто не могли оторваться. Ни тогда, в магазине, когда он из-за стеллажей мог бесконечно смотреть на его улыбку, на быстрые сноровистые жесты за кассой — ни сейчас, когда Эмиль сидел рядом с ним и расстояния между ними было всего-то чуть больше вытянутой руки.

— Вы какой-то совсем удивительный человек, Эмиль, — качнул головой Кэнделл, как будто не веря в такое чудо, которое всё равно существует, не обращая внимания на твоё мнение и ограниченность сознания. Карий взгляд альфы, словно услышавшего собственную речь и как-то запоздало ее осознавшего, поспешно метнулся к пирогу, дернулся обратно, но на полдороги снова споткнулся и кинулся назад. — Спасибо вам, — проговорил он уже одеялу, чувствуя жжение на щеках, и снова укусил пирога, заедая эту неловкость...

Отредактировано James Candell (4 июня, 2017г. 22:23:22)

И по мере того, как Эмиль все больше и больше уходил в тему детей, их достижений и связанных с ними трудностей, эта пропасть разницы, только что испугавшая омегу, с глухим рокотом и треском разорванных корней развергалась в ощущениях Джеймса, сникшего за поеданием пирога примерно настолько же, насколько сам Адлер тепло посветлел, повествуя ему о таком дорогом и важном. Выдавив из себя улыбку, Кэнделл поспешил спрятаться обратно в пироге и чае, мысленно возблагодарив судьбу за возможность сделать это, прикрыться едой и дать себе время не столько подумать, сколько успокоить всколыхнувшиеся внутри терзания. Вовсе не альфа, увивавшийся подле Эмиля в магазине и провожавший его до дома, был главным препятствием, стоявшим между Джеймсом и объектом его чувств. Дети — вот что было горой трудностей, у подножия которой Джеймс стоял и нервно теребил альпинистское снаряжение. Вот угораздило же — найти отдохновение души в омеге настолько взрослом, зрелом, многие сказали бы уже — не первой свежести. Но сколько не тверди себе, что это странно, глупо, наивно, неуместно, бессмысленно, бесперспективно — а сердцу не прикажешь. Эмиль нравился ему до потери дыхания, до западающих клавиш на пианино его души. Эмиль был удивительный — чуткий, нежный, чувствительный и заботливый, хрупкий и тонкий, и в то же время совершенно не слабый, настойчивый и пробивной. И легкие морщинки или потёртая кожа на пальцах его совсем не портили. Он нравился, как бы тяжело не было слышать всё это — про таланты Криса, про аппетиты, про воспитание двух великовозрастных лбов, на которых Джеймс из-за этого, даже будучи старше всего на год, не мог смотреть как на ровесников. Они для него стали именно что детьми Эмиля — большими, взрослыми, серьёзными, но всё равно детьми. Вздохнув, Джеймс откусил ещё пирога — того оставалось уже совсем немного.

— Ум? — опомнился он на вопрос Эмиля, ещё жуя. Вскинул взгляд — и угодил им прямо в голубые-голубые эти глаза напротив. Такие яркие, что, казалось, можно рассмотреть каждую волну цвета на радужке. Как же красиво... куда красивее тех цветочков на подносе, хоть и они чудо как хороши. — А... н-не знаю, — замялся альфа, снова опуская и пряча глаза.

"Тебя. Мне больше всего нравится рисовать тебя..."

Портреты Эмиля — и легкие скетчи, и силуэты на бумаге, и настоящее изображение в красках — и впрямь были основной темой его свободной практики в последнее время. Он никому не говорил, кого рисует, прятал и не показывал бесчисленные эти наброски, которые начинал чиркать в задумчивости как-то неосознанно, инстинктивно, только появлялась минутка времени. Только пожимал плечами, говоря, что увидел это лицо то ли в толпе, то ли во сне. Лицо, тонкое и миловидное, на котором большим акцентом выделялись тщательно выписанные глаза, смотрело на него с холста в мастерской всю эту неделю. И теперь обладатель этого лица сидел на краю его постели, а во рту таял остаток вкуснейшего пирога, им приготовленного. И совсем чуть-чуть, фантомно побаливает место укола на несчастной ягодице. Как-то всё... очень и очень сложно.

— Я... разное всякое рисую. Работа, так там вообще не спрашивают, — Джеймс неловко улыбнулся. — Настоящий художник должен уметь всё, а не только одни моря и волны. Но... наверное, мне больше всего по вкусу натюрморты. Я люблю... рисовать с чего-то живого. Запечатлять это... ну, знаете, в рисунке, — он поводил рукой, помогая себе в определениях. В хрипловатом от кашля голосе его слышались нотки прорывающегося оживления искренних эмоций. — Какой-то один момент из жизни. Момент пройдёт, а... рисунок останется. Как-то так... — альфа, пирог уже доевший, сжал кружку в обеих руках и как-то съежился, свёл плечи, засмущавшись своей же искренности, щедро и без осмысления открытой. Но тут же нашёлся — и выпрямился, переводя взгляд с одеяла на Эмиля.

— А вы? Художественная школа — это здорово... я сам только взрослым туда пошёл. Вы не думали... вернуться к рисованию? Ну, раз времени, вы говорите, побольше стало, — за словами Джеймса глубоко внутри затеплилась слабая, дурная на голову надежда. Взять и... предложить ему рисовать вместе! Так, что ли? Казалось вряд ли возможным, но... попытка совсем не пытка, так ведь?

— А... ну, я скорее о том, что... — скомканно попытался пояснить себя Джеймс, но не сумел найти достаточно настойчивости, чтобы вклиниться со своими между слов омеги. Только, услышав про прошедшее время, на несколько секунд замолчал, уставившись на кружку. Да разве, прошло? Эмилю ведь — сколько, тридцать пять с чем-то? Ну, нет же ещё сорока — не тянет он на сорок, да и на фотографии с детьми совсем юный. Он и сейчас-то тонкий, как школьник, не просто так Кэнделлу казалось, что омеге за кассой ну от силы двадцать семь каких — а там, на снимках, вообще большеглазый мальчишка. В общем, не так так уж это и много, в масштабе-то всей жизни... Во всяком случае, странно как-то — в таком еще не старом возрасте считать, что какое-то время прошло. Ведь это самый расцвет жизни! Джеймсу так казалось со своих невеликих двадцати с хвостиком. Да, ему всегда хотелось быть постарше, посолидней — или просто сейчас как-то особенно стало хотеться... Собственная юность для рано повзрослевшего Джеймса чаще была помехой, чем удовольствием — ни прав, ни серьёзного отношения на работе, ни чего ещё. То ли дело лет тридцать, тридцать пять! Быть взрослым альфой, знающим и уверенным в себе... И как-то с этой нацеленной на позитив точки зрения возраст омеги совсем уже не казался таким далёким и большим.

— А... разве они не взрослые уже? — поинтересовался всё-таки Кэнделл о царапнувшем его несоответствии. — Крис с Лэйвом, я имею ввиду... Они ведь так выглядят, что... им ведь уже есть восемнадцать? — сколько лет самому Джеймсу, Эмилю было отлично известен — для скорой ему пришлось, немного замявшись, назвать врачу свой полный возраст.

На предложение ещё еды Джеймс прислушался к себе, но только и смог, что виновато помотать головой и улыбнуться:

— Спасибо, но я боюсь, что в меня больше уже не влезет, — он со сглаживающим отказ приятным смехом похлопал себя по животу, который и впрямь был набит до краев... даже, пожалуй, слишком сильно набит, альфа это только сейчас понял, ощутив чрезмерную сытость. Особенно, когда к горлу подкатил кашель, и желудок, подпрыгивая на каждом "кхе!", надавливал на легкие. Ох-ох... — Было очень вкусно, спасибо, — он снова улыбнулся Эмилю с хорошо заметной по лицу и взгляду благодарностью.

Отредактировано James Candell (8 июня, 2017г. 00:54:06)

Слушая Эмиля, Джеймс ощутил, как невольно где-то под рёбрами сжалось до легкой боли сердце. Сжалось от зависти не слишком-то и белой — стоило вспомнить на этих тёплых родительских словах собственную мать. Женщину, за родство с которой ему до сих пор было стыдно, и которую он так и не смог простить, даже начав собственную жизнь. Недолюбленность эта, чувство собственной ненужности, лишности и неуместности, осталась грязным комком загустевшего мазута где-то очень-очень глубоко — куда Джеймс смог запихать её вместе с сожалениями о том, чего был лишён непоправимо, потому что детство у человека бывает только один раз. Лучше бы он и вовсе был сиротой. Лучше не иметь вовсе, чем знать, что родители живы, довольны и здоровы, просто он никому из них не нужен — ни отцу, как  неудобное напоминание о жизни с "этой дурой", ни матери, которая была большим эгоистичным ребёнком, чем он сам, и нуждалась только в своём собственном счастье. Светлая и нежная родительская любовь Эмиля, сквозившая в его словах о детях, пронизала сердце иглой. Казалось, он давно смирился, давно отпустил, давно перестал нуждаться и давно знает, как ему самому... а вот, оказывается, и не очень. Джеймс опустил голову, секундочку поборовшись с подкатившим к горлу комом, и сумел улыбнуться:

— Им с вами очень повезло, — проговорил он. — На такого заботливого отца, как вы, только молиться. Деньги не решают ничего... с ними только жить проще, — Кендэлл подтянулся, удобнее садясь на кровати и поправляя подушку под спиной, — но если нет любви, никакие деньги не помогут. Я им даже, наверное, немного завидую, — Джеймс рассмеялся, легко и немного сухо, хотя глаза его этому смеху не вторили.

— Нет, это вы меня извините... — начал Джеймс, когда омега стал извиняться, и тут же закашлялся. — Что лезу с любопытством...  — хрипловато довыдавил он. Потрогал великоватую ему пижамную рубаху на груди — надо же, Лэйву двадцать, а поди ж прими его за двадцатилетнего... только Крис, на "омегу хорошо за двадцать" никак не тянувший, спас ситуацию для представлений Джеймса, — и стыдливо потупился в одеяло.

— Н-не знаю... наверное? — неуверенно предположил альфа. Он в этой пижаме с поздней ночи сидит, но особого дискомфорта-то и не чувствует... толком и не знает, надо ли ее менять или как. Поэтому только вопросительно посмотрел на Эмиля в ответ, с какой-то собачьей растерянностью — в вопросах ухода за собой и понимания собственных нужд парень явно был моложе зелёного...

Джеймс задержал дыхание под этим касанием как будто всего только на секундочку, но выдохнуть смог, только когда Эмиль скрылся за дверью спальни. Ядовитая горечь о неудачно сложившемся детстве прошла ещё раньше, кольнув, сжав под влиянием момента и скативщись обратно. Здесь, сейчас, все эти тревоги и горести не имели значения — здесь и сейчас он сидел, укрытый уютный одеялом, наевшийся до отвала сытным пирогом и пюре, рядом с омегой, так вкусно пахнущим абрикосами, что лучше просто и не придумаешь. И потому вернувшемуся с пижамой Эмилю Джеймс, уже кое-как справившись и со смущением тоже, улыбнулся куда свободней и искренней, чем прежде. Неловкость и незнание не делали его слабым и беспомощным. Сейчас, правда, это очень сложно было рассмотреть: если альфа встанет, его наверняка будет шатать от температуры. Но ноги с края кровати он всё-таки спустил — не лёжа же переодеваться. Когда Эмиль выйдет, конечно же.

— Хорошо, — кивнул он заботливым словам омеги. — Спасибо. И, Эмиль... — остановил он его, окликнув, и через недолгую паузу заставил себя всё-таки выговорить: — Когда я говорил о рисовании... в общем, если у вас найдётся время... я мог бы составить вам компанию. Я хотел бы... Если, вы говорите, ваш навык ослаб — я мог бы подучить вас. — Он улыбнулся, подняв на Эмиля взгляд. — Чтобы вы ещё лучше рисовали. У вас здорово получается, и было бы жаль... позволять таланту пылиться. Если вы не против, — уголки губ альфы дрогнули заметней, — я мог бы приезжать и помогать вам. В благодарность за всё, что вы делаете...

Да, Джеймс увидел возможность быть полезным, незанятую нишу в пространстве рядом с Эмилем — нишу, которую не мог занять для Адлера его старший сын и главный мужчина в доме, хозяин материального. И за возможность эту со всей надеждой ухватился — ему, как и самому Эмилю, очень не по душе было быть неблагодарным нахлебником.