О том, как приводят людей в чувства после обморока, Шеннон знал — из хорошего такого курса медицинской подготовки, — а вот что с ними после этого делают — уже не очень; люди при нём обычно если падали, то уже навсегда. Конечно, случалось убивать и при свидетелях — тех же жёнах незадачливых должников, к которым у мафии никаких претензий не было, зато были к их мужьям; вот тогда второе тело получалось как-то само собой. Но бережное возвращение таковых тел в сознание было последним, что его тогда заботило.

Когда омега пошевелился, очухиваясь, Шенн заранее придержал его ноги, не позволив их выдрать из-под своих рук, вскочить и убежать. Хотя бы потому, что после обморока настоятельно рекомендовалось лежать спокойно ещё какое-то время... но можно ли, в самом деле, назвать покоем это неизменно нервозное состояние, которое накрывало Энцио рядом с ним? Повернув голову, альфа оценивающе окинул взглядом бледное лицо, дрожащие плечи и до побеления стискивающиеся пальцы. Омега был напряжен, как арбалетная стрела — только отпусти крючок, как сдует с места. Сдуло бы, будь он сейчас хоть немного в силах куда-то бежать и дрыгаться. И при мысли об этом Шеннона запоздало лизнуло за душу всколыхнувшееся волнение: всё ли с мальчишкой будет хорошо, раз он умудрился даже в обморок свалиться? Может, его снова на обследование свозить?..

— Ну что ты дёргаешься, м? — устало поинтересовался Алигьери, списав холодную дрожь подростка на страх. — Не трясись. Отчего ты так меня боишься, Энцио? — спокойно спросил он, не сводя с мальчишки внимательного, плавного взгляда. — Я же сказал, что не причиню тебе вреда. Не стану тебя бить. И убивать тоже. Так скажи мне честно — чего ты так боишься?..

Руки его спокойно лежали на лодыжках омеги, замыкая те в уверенный тёплый замок прикосновения.

Омега не ответил. Шеннон досадливо хмыкнул носом, наблюдая, как тот, дрожа, силится отвернуться и спрятать след скатившейся из уголка глаза слезы. Альфа не понимал этого упрямства и дикого упорства, этого ненавидящего избегания и игнорирования — хотя, казалось бы, всё самое страшное уже позади, и жизнь омеги была считай что райской: о нём заботятся, его обеспечивают, его оберегают, его лечат — а омега даже месяц спустя ведёт себя так, словно предпочёл бы вернуться в храм, лишь бы не оставаться здесь. Идиот. Шен незаметно куснул нижнюю губу. Или это он сам спешит? Время, время... Он всё время напоминал себе — мальчишке нужно время. Шоры, наложенные на его сознание жрецами, выучку, за годы воспитания в храме зажавшую его в строгие рамки, снять, разогнуть и спороть будет не так-то просто. Как бы Алигьери не хотелось, чтобы до мальчишки дошло уже сейчас, вот прям сегодня... И всё же он, даже напомнив себе в очередной раз об этом, не преминул едко прищуриться и спросить:

— Неужели ты предпочёл бы вернуться в храм, а, Энцио? Скажи мне, — голос альфы был плавен, но полон острых, давящих граней, — мой дом — или храм? Что бы ты выбрал?..

Он знал, что мальчишка ему и на это не ответит — не сможет разлепить своих тонких, испуганно и нервно поджатых губ. Но полагал, что Энцио хотя бы задумается — и вспомнит, к чему привело его доверие циничным и жестоким жрецам, полагавшим омегу не больше, чем расходным материалом. Как быстро они нашли ему замену! Должно быть, где-то в глубинах храма и того юного аватару ждала подрастающая смена его копий — таких же хрупких, почти идентичных в свой простой и верной красоте темноволосых и белокожих мальчишек с большими глазами. Шеннон скрипнул зубами, почувствовав, как внутри всколыхнулось мстительное, злое негодование. За суетой последних недель, за метаниями от работы к Энцио и обратно на работу он уже и забыл о том, как хотел уничтожить этот храм — сгноить всю его верхушку в отместку за то, что они сделали с его омегой. И право слово, он это сделает... когда придёт пора в очередной раз подпортить какой-нибудь триумф или просто так уколоть в задницу "Коза Ностру". Светлые глаза нехорошо блеснули, на миг устремив взгляд куда-то в схематично и чётко разворачивающиеся перед мышлением планы будущего...

Из которых Алигьери, о телевизоре снова забывшего и не слушавшего, что там происходит на экране, выдернул гулкий и ноющий звук голода, изданный не подчиняющимся омеге желудком. Желудок был пуст, желудок был голоден — и ему было глубоко плевать на то, что чувствует или собирается делать Энцио. Шеннон дёрнул бровями и невольно усмехнулся, когда омега покраснел и закрыл лицо руками. Боги, какой же он ещё ребёнок...

Ловко подхватив скромных размеров ступню Грациани, альфа коснулся губами кожи над самой кромкой аккуратного белого носочка, лукаво стрельнув взглядом исподлобья, и бережно спустил ноги омеги со своих коленей.

— Ты голоден, — констатировал Шеннон, — встать сможешь? Если сможешь, то возьми из холодильника то, что захочешь сам. Только, пожалуйста, съешь что-нибудь посущественнее творога. Мисс Эмери ведь научила тебя нормально питаться?..

Альфа закинул локти на спинку дивана, вольготно устроившись и ясно давая понять своим видом, что следовать за Энцио и сидеть с ним на кухне не собирается — а отпускает омегу на все четыре стороны. Лучше, конечно, на северо-запад, туда, где кухня.

— Или, если хочешь, я могу позвонить в доставку и заказать тебе пиццу или гамбургер. Ты их пробовал когда-нибудь? — если нормальную калорийную пищу омега есть отказывается, то почему бы не попробовать соблазнить его тем, что обычно так нравится подросткам?..

Шеннон зорко следил за тем, как омега, шатаясь от колонны к колонне, с полуобморочным видом двинулся к кухне — сдержав соблазн подхватить и поддержать его, ослабевшего. Впрочем, с ног Энцио так и не рухнул — скрылся на кухне, и никакого грохота оттуда не раздалось. Тихо хмыкнув и сделав телевизор потише, Алигьери слухом обратился к тому, что происходит за арочным проёмом, невидяще созерцая мельтешение на экране и предавшись неопределённой задумчивости. Нда, в самом деле, с этой упрямой, твердолобой, но такой душевно ранимой фиалкой надо быть осторожнее — омега был нестоек, словно огонёк свечи на ветру: то вспыхнет ярче и почти что обожжёт протянутую руку, то, кажется, вот-вот погаснет, стоит ему подуть сильнее... От этой переменчивости было неловко — альфа не чувствовал предела своим силам и, что греха таить, опасался перегнуть палку. Он действительно не хотел мальчишке зла. Но подчинить, прогнуть его под себя — было жизненно необходимо.

Громкий дрязг разбившейся о кафель и разлетевшейся скрежещущими осколками керамики выдернул Шеннона из пространных размышлений. Вздрогнув и неодобрительно нахмурившись, мужчина поспешил подняться и быстрым шагом направиться к кухне, изнутри серьёзно ужаленный опасением. На счастье, омега не пострадал — Алигьери не без облегчения обнаружил его отнюдь не валяющимся на полу в осколках. Дёрнув в улыбке уголком рта, Шеннон только головой качнул и посторонился с прохода:

— Иди к себе, — спокойно сказал он, качнув головой в сторону лестницы. — И нормально отдохни перед учёбой, жертва голодовок. Я сам уберу.

"Витамины, что ли, какие купить ему, пусть пропьёт курс-другой вдобавок, — рассудительно прикинул альфа, скрестив руки на груди и отстранёно-изучающе глядя на омегу. Соблазнительного, хрупкого омегу в чуть ни не спадающих с бёдер бриджах, широко раскрытые глаза которого так и просили, ему казалось, чего-то... Но Алигьери умел фильтровать свои желания. Он ещё возьмёт своё — позже. — А то обмороки с перепугу — совсем не дело..."

— На ужин только не забудь спуститься, — чуть погромче добавил Шеннон вслед мальчишке. — Когда проголодаешься.

Пока Энцио спал, Шеннон досмотрел-таки многострадальный этот фильм — уже не столько потому, что хотелось, сколько из-за привычки доводить начатое до конца, — а оставшиеся несколько часов провёл у себя в кабинете. Лишь в середине вечера он, тихонько приблизившись, заглянул в тёмную комнату омеги, носом втянув невесомый цветочный аромат и улыбнувшись тому, как безмятежно Энцио спит, полускрытый тонким балдахином. Будить его альфа и не подумал — так же бесшумно закрыл дверь, пресекая лёгший было на пол луч света, и вернулся к себе.

От мыслей об омеге его серьёзно отвлек звонок одного из знакомых — и Алигьери почти два часа провёл на телефоне, по удалёнке решая его вопросы; лишний должок за человеком из мэрии — полезное приобретение, тем более, что оно не стоило ему ничего, кроме потраченного времени. Эффективней, конечно, было бы метнуться на место самостоятельно и лично расставить всё по местам, но покидать дом Шеннону не хотелось. То и дело отвлекаясь от разговора, альфа прислушивался к тому, что происходит — нарочно оставив дверь в кабинет приоткрытой, чтобы услышать, чуть что, шаги, и увидеть свет на кухне...

Правда, момент, когда именно Энцио спустился, Алигьери таки пропустил — уже отложив телефонную трубку и выглянув из кабинета, заметил долгожданный проблеск жизни и омежьей потребительской деятельности. До уха донесся звонкий отзвук закончившей работу микроволновки. Справедливо полагая, что его "приятного аппетита" скорее станет Энцио поперек горла, нежели и впрямь придётся к делу, беспокоить его Шеннон не стал — вместо этого устроившись в гостиной и принявшись листать список фильмов на кабельном канале. И, когда омега показался на пороге, не дал ему сделать и двух шагов, прежде чем окликнуть, повернувшись через плечо:

— Энцио, — альфа спокойно улыбнулся. — Составишь мне компанию? Я собираюсь фильм посмотреть — присоединишься?..

Алигьери приглашающе махнул головой, указывая на диван подле себя.

"Хмм."
Шеннон, чуть прищурившись, следил за тем, как замерший испуганным олененком омега осваивается с брошенным ему... считай то и вызовом, да. Альфа даже ощутил легкое касание азарта, невесомо прошедшееся по самым верхам души — смена тактики с преследования на затаивание и выжидание, определенно, начинала приносить плоды. А ждать киллер умел. Вот только переносить холодный рабочий подход к делу на личные отношения, где он привык одним рывком сильной руки получать всё и сразу, было непривычно. Да даже неудобно, пожалуй, где уж там непривычно! У него никогда не было острого желания застрелить своего клиента прямо сейчас, здесь и немедленно. Кодекс киллера ясно гласил о недопустимости личных мотивов в работе. А вот желание обладать омегой на тех же условиях — здесь, сейчас, прямо тут, на диване, на полу, где угодно, — было, и ещё какое! Шеннон плавно отвернулся, сделав вид, что наблюдает за экраном. Омега за его спиной сделал шаг — неуверенный, робкий. Не к дивану. Но и не бегом по лестнице...

Альфа ни единого жеста не сделал в сторону мальчишки — даже головы не повернул, только усмехнувшись едва слышно, когда омега занял-таки место на диване, весь зажатый, бледный и такой уязвимо напуганный, что... Хах! Шен поднял руку с пультом и пролистал ещё несколько названий, думая, на чём остановиться. Романтическая комедия? Нет. Что-нибудь из классики? Он сам это уже смотрел, скучно. А вот... "Дом с розами на Роуэлл-стрит". А вот это, пожалуй, и сгодится — тоже классика, но в ином смысле: классика фильмов ужасов, способных пощекотать нервы даже самой циничной публике. Бегущей строкой текстом помельче под пунктом меню начала высвечиваться шаблонная информация — в двух словах о сюжете и длинный список наград за актерскую игру, лучшую мужскую роль и лучшую режиссерскую работу в жанре. Помнится, почти три года назад, когда этот фильм начали показывать в кинотеатрах, первые дни в залах была чуть ли не давка... но для Алигьери — тогда ещё младшего, а не единственного, — время было слишком хлопотным и нелегким, чтобы уделять внимание новинкам кино. Вздохнув и прогнав непрошенные воспоминания, Шеннон снова покосился на Энцио и предвкушающе усмехнулся, прежде чем уверенно нажать "пуск".

В конце концов, какие подростки не любят ужастики?..

Чего Шеннон точно не ждал от своей затеи — так это что фильм произведёт на подростка такой эффект. Он и включил-то его больше затем, зачем другие покупают билеты на последний ряд в кинотеатре. К ужастикам Алигьери относился прохладно — и мистической хрени на экране он не боялся, и ничего смешного в том, как крючит и колбасит актёров на экране, не находил — ему и в жизни этих зрелищ хватало; в сумме же получался безразличный нейтралитет, с которым он сейчас и взирал в экран — на тёмные тона, на то, как пугающе резко плавно приближающееся стекло рассекает нежданная трещина под всю эту тревожную музыку... взирал бы, не будь рядом омеги, которого повествование захватило с первым кадров. Кажется, Энцио и думать забыл о том, что рядом с ним сидит альфа — взгляд широко раскрытых карих глаз, отражая блики света, прикипел к экрану; и Шеннон, искоса наблюдая за ним, улыбался и в усмешке прикусывал губу.

То, что омега боялся ужастика всерьёз, стало для него в какой-то мере открытием — вздрагивания, вздохи, приоткрытый в изумлении рот... Энцио был так искренен в своём переживании, настолько незамутнённо воспринимал происходящее, что альфу начал всерьёз разбирать смех, щекотливо зудящий под рёбрами — но, не желая спугнуть сие дивное зрелище, он вынудил себя сдержаться. Пусть смотрит. А Шеннон, в свою очередь, будет смотреть на него — тому, что показывали в фильме, удивить и заинтересовать его было не по силам, а вот омеге — омеге удавалось с лёгкостью.

Но, честно говоря, к тому моменту, как сюжет начал подбираться к кульминации и становиться всё напряженней, натягивая нервы и безжалостно хлеща по ним внезапностью и неизбежностью нависшего над персонажами злого рока, выдирая у Энцио очередной полувсхлип-полувсрик, Алигьери забеспокоился, ощутив, как на сердце зашевелилась неприятная тревожность. То и гляди, опять дело закончится обмороком — ох уж эта... что? Ранимость? Восприимчивость? Он, хоть убей, не понимал, что в этом такого. Ну придушили кого-то на экране — ну так ведь не всерьёз же. Хотя, надо признать, к имитации звуков удушения режиссёр подошёл весьма тщательно. И воображение легко дорисовывало, как где-то там, за закрытой дверью, призрак суёт прозрачную руку сквозь грудь девчонки, и... Но то, что альфу никоим образом не трогало — впечатлительного омегу пробирало до косточек.

Осуждающе покачав головой, Алигьери придвинулся по дивану и осторожно, плавно дотронулся до плеча мальчишки, проводя по нему ласковым, ободряющим касанием крепкой ладони и слегка сжимая.
— Эй, — негромким голосом окликнул он, улыбнувшись, — ну ты чего? Не бойся. Это всего лишь фильм. Ну? Не бойся...

Было ли дело в его способности убивать — которая, кстати, ничуть не становилась меньше от того, что Шеннон не был полупрозрачным или не умел ходить сквозь стены... или умел? просто пользовался для этой цели окнами, — или же в некоей ущербности полученного воспитания, но эмпат из Алигьери был никакущий — из всего длинного списка его размышлений чувства и переживания, особенно чужие, были последним, что он вообще держал в голове. И осознание глубокой недостаточности знаний о мире в голове мальчишки никак не складывалось у него с тем влиянием, что оказывала такая неосведомлённость на чувства и мировоззрение Энцио. Он не понимал его. Он вообще мало кого понимал — никогда не стремился и никогда не нуждался в этом; сопереживание — последнее дело для киллера. Нет, Алигьери ко всему, что делал на работе, относился ровно — не злорадствовал, не язвил, не сожалел, не придавал значения и пускал всё мимо, мимо, чужой себе свободной рекой чувств, высвобожденных его действиями. Рыдания и заглушенные кляпом попытки орать привязанной к кровати женщины, из окна дома которой он подкарауливал свою жертву. Заламывающий руки мужчина на полу, судорожно клянущийся, что через месяц он вернет все деньги, непременно, обязательно вернёт — но кто будет ждать его целый месяц? Брызжущий слюной и стучащий рюмкой по столу перед ним в дым пьяный коллега, который знал, кому журналисты обязаны сенсацией, всколыхнувшей все новостные газеты — об убийстве целой семьи, включая двух малолетних детей, девочку шести лет и двухлетнего мальчика. Замирающий и давящийся собственными словами, наткнувшись на безразлично холодный взгляд, крупно дрожащей рукой подливающий себе ещё виски — половину мимо рюмки. Шеннон знал, что они чувствуют. Знал, как эти чувства называются. Страх, боль, тревога, ненависть, негодование. Знал он, и почему они чувствуют именно так. Но совершенно не понимал — какое ему-то должно быть дело до всего этого бедлама? В семнадцать лет он этим гордился, упивался вскормленным на чувстве власти безразличием, этой своей неспособностью заражаться чужим фоном, всякое и каждое переживание черпая изнутри. В девятнадцать, придя к неутешительному выводу, думал, что с ним что-то не так и пытался понять — что же, что и почему? Был окрещён бездушной тварью и дважды бит до ссадин на лице. Второй раз — за пулю, пущенную в лоб ошибшемуся напарнику. В двадцать два он просто делал своё дело, забив на попытки что-либо изменить. Несколько сотен жизней, в которые кто-то — и не один человек, — вкладывал усилия и время. Этих людей растили, этих людей любили. Эти же люди — грешили в достаточной мере, чтобы перейти дорогу мафии. Все эти люди, их мысли и чувства, были ему глубоко, холодно, безупречно параллельны. Между ними и собой он не ощущал ничего общего. Только сладковатое чувство простоты, лёгкости, тишины на том месте, где только что билось чьё-то сердце и суетились руки, имело какое-то значение — очищения, порядка, правильности. Но не настолько сильное, чтобы Алигьери впал в зависимость и захотел убивать просто так. О нет, опускать пистолет или собирать снайперку с чувством выполненного долга было куда приятнее. Не столько он любил власть, сколько любил быть успешным — а успех этот кто-то должен был оценить.

Но ему и не нужно было чувствовать, чтобы знать — вот сейчас, ощутив прикосновение, забывшийся в своих переживаниях мальчишка дёрнется всем телом, съежится, посмотрит на него — непременно с диким испугом, словно пред ним предстал кошмар наяву (а что, не так, разве?), и... Ох. Лицо Алигьери удивлённо вытянулось, когда Энцио метнулся к нему и поспешной силой ткнулся худым плечом под бок, прижался и притих, часто-часто дыша — Шеннон не сразу разобрал, что это было даже не дыхание, а одичавший от испуга стук сердца, колотившегося в груди мальчишки. На секунду замерев в замешательстве, альфа опустил руку, приобнимая его и как можно осторожнее прижимая к себе, поглаживая ладонью по макушке да неловко приговаривая что-то успокаивающее, отводящее внимание от хрипов и тревожной музыки. Хрупкая, ранимая нежность сирени, усилившимся от переживаний запахом которой ему так и плеснуло в нос, пробрала до самого подреберья приятным щекотливым чувством. Аккуратно подхватив омегу, Шеннон перетянул того к себе на колени, чтобы сесть ровнее — пока не затекла вывернутая вбок спина, — и уверенно отгородил Энцио обнимающей рукой от происходящего на экране, спрятав щекотавшую дыхание улыбку за расслабленной на вид, спокойной серьёзностью — только уголок рта слегка дёрнулся, приподнимаясь, когда альфа перевёл взгляд обратно на экран, где вот как раз обнаружили последствия того, что же происходило с девочкой за той закрытой дверью...

Что и говорить, дрожащий и судорожно жмущийся к нему в поисках защиты омега порядком задевал альфу за живое — и Шеннон, держа Энцио на коленях, обнимал его с хорошо читающимся в уголках усмешки, согревающим душу удовольствием. Он чувствовал себя на своём месте, он чувствовал себя нужным, рядом с чужой слабостью он чувствовал себя сильнее. И утешал, бесконечно утешал перепуганного мальчишку, поглаживая по плечам, по волосам, легко прикасаясь губами к пахнущим свежайшей сиренью прядям, покачивал на коленях, обнимал крепче в моменты пострашнее и  шептал, всё улыбаясь, какие-то тёплые глупости — что ничего страшного не происходит, что Энцио ничего не грозит, что он, Шеннон, здесь и не даст его в обиду.

Но успокаиваться мальчишка не спешил. Вот, казалось, совсем уже хорошо — и дышит даже поспокойнее, но стоит с экрана раздаться громкому звуку или мелькнуть призрачному краю платья, как сразу — на колу мочало, начинай сначала: вздрагивает, дёргается всем телом и жмётся, жмётся, напрягаясь комком нервов в заботливых объятиях. Раз, другой, третий... на четвертом круге Шеннон, совсем запутавшись в том, что ему делать — и отчасти раздражаясь тем, что омега его слов будто бы и не слышит, — подхватил пульт и убрал громкость до минимума, оставив лишь мелькание отблесков света да тихо поинтересовавшись у мальчишки:

— Может, хватит? — потерянная, нервная, робкая его миловидность наивного лица, по нежной коже которого так и тянуло скользнуть прикосновением, моментально согнала тень раздражения — и Шеннон добавил мягче. — Давай не будем досматривать.

И, получив в согласие дрожащий кивок, решительно погасил экран, откладывая пульт и обнимая Энцио уже обеими руками, мягко прижимая к себе в тусклом свете торшера в изголовье дивана. Тёплые губы альфы осторожно коснулись виска — кожа на нём была похолодевшей, влажной от переживаний. Кто же мог подумать, что его так проймёт... Шеннон, на самом деле, рассчитывал на лёгкую атмосферу страха, вынудившую бы омегу подсесть поближе — а там он уже бы не растерялся; но чтоб аж до нервной трясучки, которую он хорошо чувствовал в своих руках... боги. Это было и странно, и мило, и смешно одновременно, эта его невероятная чуткость.

— Ну тише, тише, — снова заговорил Шеннон, не прекращая осторожно поглаживать прижимавшегося к нему омегу. Уголки губ его тронула усмешка, а ладонь невзначай будто скользнула с плеча на грудь подростка, теми же плавными движениями разглаживая, успокаивая разошедшееся сердечко. — Всё хорошо. Всё закончилось. Я здесь, никакие призраки тебя не тронут... — Довести-то он его довел, но теперь же нужно и успокоить... отвлечь, выровнять. Или... Мужчина легко скользнул касанием губ от виска, бережно целуя кожу возле самого ушка омеги; тремя пальцами легко прихватив через одежду кончик левого соска, он легонько потёр его и тут же отпустил, продолжая неспешно движение ладони — согревающей, нежащей, ласково проскальзывающей по самому низу живота, пока горячее дыхание растекается по коже, и альфа наклоняет голову, чтобы мягко поцеловать сзади тонкую шею мальчишки, прижимаясь горячими губами почти под самым краем линии волос...

Всякий раз, когда Шеннон брал его к себе в постель, омега отрешался от реальности и падал в безволие, сковывавшее его холодностью и безразличием, сквозь которое едва пробивалось всё то, что делал с ним альфа. Всякий раз — но не в этот. Алигьери едва заметно прищурился, ощутив касание тонких прохладных пальцев, несмело скользнувших по руке. И аккуратно, с мягкой тщательностью продолжил целовать, нежить губами шею мальчишки, улыбаясь сквозь эти касания и настойчивей скользя руками по хрупкому телу. Пока — лишь намёками, будто бы случайно задевая чувствительные места, прикасаясь там сильнее, подталкивая к чему-то, постепенно отогревая горячим дыханием за воротник и даже не пытаясь полностью раздеть — лаская сквозь тихий шелест ткани и как-то исподволь, незаметным жестом заставляя Энцио повернуть голову и принять поцелуй: долгий, с вкрадчивой неспешностью бередящий бледные губы, прежде чем сквозь них скользнул, поддразнивая, кончик языка. Эти испытывающие терпение, плавные, осторожные прелюдии всегда были его любимой частью — власть трепещущего на грани удовольствия, доводящая до измождённых стонов и просьб, нравилась ему ничуть не меньше — да даже, пожалуй, больше, чем власть оружия. И хотя прозрачно-голубые глаза даже сейчас смотрели бесстрастно и оценивающе, разве что с некоторым подначивающим ехидством — о, как же он на самом деле наслаждался возможностью причинять эти мучительно сладкие чувства...

Он играл с омегой, как кошка играет с полупридушенной мышкой, высоко подбрасывая и дурачась с добычей — сам по себе, даже просто тихие стоны уже были достаточным ответом — и редко действительно долго тянул, прежде чем приступить к активному действию; но сейчас, заинтригованный невесомым проблеском отзывчивости, альфа довёл его чуть ли не до самого предела, удобно устроив у себя на коленях и разминая сильными пальцами тесное кольцо мышц, изучая каждый вздох Энцио, каждый стон, сдерживая собственное желание, пока мальчишка не оказался полностью готов к тому, чтобы принять его в себя. Мягко завалив омегу на спину, Шеннон навис над ним, закрывая обзор — если во время ласк он и давал партнёру определённую свободу, то в самом акте предпочитал лишать таковой начисто, сам определяя и задавая ритм, время, характер... Только диван равномерно потрескивал и пощелкивал пружинами да рвалось в тишине судорожное от дурмана чувств дыхание — и, когда всё закончилось, Алигьери в блаженном удовольствии вытянулся на краю, обнимая своего омегу и оберегающе пряча того под обнимающей рукой, укрыв от окружающего, тепло разреженного торшером полумрака между собой и мягкой спинкой дивана... И молчал. То ли слишком ценил покой, то ли ни в грош не ставил необходимость вообще хоть что-то говорить после такого. Страх? Право слово, какой страх... омега уже давно — давно и прочно должен был забыть о нём.

А Шеннон, в молчании изучая блики света на обивке дивана перед своими глазами, размышлял о том, чего он, как ни старался, так и не смог понять: почему, чёрт побери, ему так хорошо с этим мальчишкой. Почему каждый раз эти жар и сладость, этот такой свежий и ясный цветочный запах и хрупкое, узкобёдрое тело чуть ли не сводят его с ума, почему — откуда столько удовольствия в том, как омега выгибается, вытягивается, стонет под ним; в том, чтобы быть с ним лицом к лицу и с каждым толчком наблюдать, буквально впиваясь взглядом в бледное лицо, следить за каждым его сорванным вздохом, за каждым изгибом его губ, за каждым, даже самым блёклым проблеском реакции? Раньше он спокойно мог по несколько недель кряду обходиться без визитов к таким "подружкам", занимаясь работой, а дома ведя упоённо-умиротворительное существование, пришедшее на довольно резкую смену былому разгулу, что творился по молодости лет в его тогда ещё съемной квартире. Алигьери было в удовольствие вести именно такую жизнь — серьёзную, строгую, аккуратную, прекрасно отвечающую всем его ценностям, всему, что он, повзрослев, стал находить привлекательным. Быть может, отчасти в противовес тому, что он делал на работе — а может, и по причине такой работы, по причине репутации и в поддержку ей; быть может, потому, что Шеннон никогда не отличался особенным альфийским темпераментом. И вот теперь — этот мальчишка-омега, с ног на голову переворачивающий, перекручивающий в жгуты весь его привычный быт, нарушающий уединение, требующий решения тысячи и одной проблем содержания капризного ребёнка... мальчишка, рядом с которым у него всякий раз начинает сушить в горле и свербеть в паху, мальчишка, при взгляде на которого он не может не думать о сексе. Его никогда на малолеток не тянуло — один только раз потом случайно выяснилось, что девчонка прибавила себе год до совершеннолетия; не говоря уже про десятки красивых стильных бет, ранимых и ласковых омег — как девиц с хорошими видами на декольте, так и симпатичных стройных юношей... и тут — такое. Такое, с узкой худощавой задницей и выступающими позвонками на согнутой спине... Шеннон опустил взгляд, коснувшись им тёмной макушки омеги и мягко усмехнувшись; потянулся вниз, легким касанием пальцев проведя по бархатистой коже меж лопаток и дальше, прижавшись губами к острому плечу. Ему было спокойно — так невероятно, так всеобъемлюще спокойно, как бывает, наверное, только в раю у христиан по завершении всех земных тяжб. Уютно, тепло — и хотелось пролежать так всю ночь, нежась в этом запахе, касаясь бледной кожи губами и пальцами, лаской добиваясь, чтобы омега, так мило поджимающий колени к груди, ощутив его в себе, снова выгнулся и застонал, беспомощный перед своими чувствами; в паху снова начало нарастать и давить возбуждение...

Но на прикосновение губ ему единственным ответом был тихий, сонный вздох да неосознанное движение — попыткой свернуться в клубок ещё плотнее, прячась от окружающего. Омега спал. Приподнявшись на локте, Шеннон какое-то время понаблюдал за ним, с некоторой растерянностью подергивая бровями — и только усмехнулся, осторожно отстраняясь, поднимаясь и соскальзывая с дивана вообще. Нда, тонкий и недешевый шерстяной плед, в процессе подвернувшийся под руку, теперь точно придётся стирать... Энцио он на руках отнёс наверх — мальчишка, кажется, даже толком не проснулся, ни когда альфа поднимал его, ни когда — как есть, в одной майке, укладывал под одеяло, укрыв по самый подбородок и тихо вернувшись к себе.

Понедельник начался в общем и целом совершенно обычно. Разве что Энцио, когда пошел одиннадцатый час утра, Шену всё же пришлось разбудить. Ну-у, как разбудить — очарованный тихо спящим под рассеянными балдахином лучами ясного весеннего солнца омегой, он не смог удержаться и не начать его день с кое-чего более приятного... После ванной загнав мальчишку на кухню, оставил его там в компании выбранного им самим творога, блинчиков и чая, а сам прошёл в кабинет — как раз должна была отзвониться приглашённая учительница

К приходу сей немолодой уже мадам с тридцатилетним стажем преподавания в младших классах Энцио стараниями Шена был безупречно готов и выжидательно усажен за учебный стол. Понаблюдав минут десять за началом урока, Алигьери вежливо оставил их и ушёл к себе. Но, впрочем, не прошло и двух часов, когда ему позвонили — и альфе пришлось довольно быстро собраться и уехать, оставив омегу на попечение миссис Корнуэлл.

Когда занятия закончились, дозвониться ему не смогли. Алигьери, впрочем, предупреждал, что такое может быть — мол, совещания не прощают отвлечений, поэтому миссис Корнуэлл спокойно попрощалась и ушла, оставив омегу самого по себе. Шеннон не появился: ни к ночи, ни на следующее утро. К десяти, впрочем, на телефон прилетела смс-ка - "Всё в порядке?", а в середине дня приехала служба доставки из ресторана, привезла и, согласно указаниям, поставила в холодильник несколько заранее оплаченных блюд из репертуара "Энцио это ест". Уроки продолжались, но мистер Алигьери дома так и не показался. Впрочем, кто из взрослых не может задержаться на работе?..

Дверь знакомым тяжелым жестом хлопнула лишь в десятом часу утра следующего дня. Шеннон, честно говоря, особой радости от возвращения не почувствовал — измотавшийся, всклокоченный изнутри, несмотря на тщетные попытки сохранить приличный внешний вид; за минувшие почти двое суток он не то что не прилёг — не присел толком, но устал не столько физически, сколько морально. Какому ублюдку потребовалось стрелять в отца Гуттенберга и из-за кого теперь город негласно стоит на ушах, они так и не выяснили — пока, но босс Берлинского Синдиката ясно дал понять, что искать надо не просто тщательно — а о-очень, очень тщательно, чтобы не пришлось потом думать, чем и как в кратчайшие сроки заменить перекрытые поставки энергии. Гуттенберг был готов к войне, и Маршал бы, без сомнений, принял его вызов — но то было глубоко нежелательным и крайне невыгодным развитием событий. К чему доводить до экономической блокады или глобальных штурмов, если можно отделаться малой кровью и выдать виновника? Если бы ещё хоть кто-нибудь был в курсе, кому могла понадобиться такая глупость. Алигьери за эти дни уже сотню раз проклял свою причастность к Совету — не будь он на столь высоком счету у Маршала, справедливо полагающего, что у молодого киллера не только руки прямые, но и голова на плечах не только для красоты, — насколько всё было бы проще! Потому что теперь эта на свою беду сообразительная голова его откровенно трещала. И Алигьери самым поганым образом задолбался гонять, направлять, координировать, подстёгивать, крутить рога дипломатии, переговорам, и ещё раз дипломатии, держать меж простреливающих болью висков десятки, если не сотни причинно-следственных связей — и говорить, говорить, говорить, командным окриком придушивая бедлам в чужих головах... Как он только голос не сорвал за эти почти безумные двое суток.

И уже даже не завалиться спать было сейчас его желанием — отчаянно, до гневного рычания хотелось, чтобы его, чёрт побери, оставили наконец-то в покое, одного, никуда не дёргали и ни о чём не спрашивали. В общем-то, это уже было почти реальностью — до ночи с очередным собранием всех отпустили отдыхать и отсыпаться; но нервы были так взведены на прицеле, что подрагивающее чувство бешенства — задрало, о, боги, как же всё задрало! — никак не хотело отпускать. Выдохнув и тяжело прислонившись спиной к двери, Шеннон потянулся пальцами к воротнику и растянул, ослабляя, узел галстука...

Носа его коснулся бледный, нежный аромат сирени. Вдохнув его, Алигьери вздрогнул, вспоминая, что дома он не один. И что времени, собственно — в котором он прилично так успел потеряться, — времени уже... он ещё раз посмотрел на часы — уже десять. Утро. Позднее, весеннее. Ветренное, но солнечное, пахнущее майскими цветами. Где он, чёрт побери... где Энцио?

Скинув куртку, отстегнув кобуру и небрежно бросив её на диван по дороге, Шеннон поднялся наверх, влекомый ароматом сирени, становившимся для него сильнее с каждым шагом. И, открыв дверь в залитую светом спальню, снова обнаружил омегу спящим — довольно крепко и вполне себе безмятежно. Да... вот это то, что ему сейчас нужно больше всего — чего ему сейчас так хочется коснуться, ощутить и испытать. И чтоб ни одна сука не посмела своим звонком помешать, отвлечь, выдернуть обратно в дело. Сунув руку в карман, Алигьери прижал пальцем кнопку на боку телефона, отключая тот.

А затем, не предупреждая и не спрашивая, выгреб омегу из постели — подхватывая на руки и унося его, ещё сонного, к себе в спальню. Швырнул на кровать — нетронутую, идеально застеленную строгим тёмно-серым покрывалом, — и, ни слова не говоря, принялся раздеваться, с мрачным видом выпутываясь из рубашки...

Оставаться в комнате омеги не было никакого желания. Здесь слишком сильно пахло им, пахло сиренью, пахло от всего, что было в комнате — и потому эта комната была чужая; альфа чувствовал это сейчас как никогда остро. Это место ему уже не принадлежало, оно пахло другим человеком, пахло омегой — и вторгаться на чужую территорию, навязывая и подчиняя, утверждая ускользающее господство, у Алигьери не было ни желания, ни сил. Он был изъеден и изгрызен, словно волк, потрёпанный стаей дворовых собачонок — выжил, выстоял, но остался исполосован игольчатыми клыками до яростного, гневливого и дикого отчаяния, до того загнанного состояния, когда отступает всякая осторожность, и волк начинает грызться не за жизнь, а насмерть. Он ненавидел быть лидером над толпой. Он слишком плохо чувствовал людей, чтобы держаться в строю, он не понимал, как с ними правильно обходиться — и от того рано, слишком рано начинал раздражаться их суетностью, тупостью и ущербностью. Он умел за себя, но не умел за других — отвечать, думать, делать; требовать от людей не столько же, сколько от себя — но столько, сколько они готовы были и могли дать. Пока не умел — а уметь требовалось уже сейчас, уметь, а не учиться. И разочарование от этого несоответствия ожиданий с реальностью выматывало: капля за каплей, укол за уколом, пока не захотелось взвыть и послать всё к чертям. Благо, его самого послали чуточку раньше: Маршал как раз-таки хорошо видел, где предел у каждого из его подчиненных.

Хотелось выкашлять, выплюнуть этот засевший в подвздошье комок скрученных до предела нервов, хотелось расслабиться, выдохнуть, выпустить — и не моглось, всё язвило, дрожало, ходуном ходило под кожей, дёргало жгуты взвинченных до предела нервов. В нём самом не было той силы, что помогла бы унять разгоревшийся пожар, установить порядок и внести ясность. Он искал во вне — и он нашёл. И от близости этого единственного источника покоя, его единственного спасения, затмевающего сейчас все мысли такой ничему не соразмерной острой нуждой начинало вести голову. Сейчас... сейчас всё снова станет хорошо, всё выровняется, всё успокоится — стоит только коснуться этих бледных щёк, этих тонких рук и хрупких плеч, всего того, от чего под рёбрами так приятно и чутко ёкало, того, от чего всё прочее становилось не важным — того, в чём оно растворялось без остатка, вытисненное единственным стремлением: защищать, обладать и оберегать. Самым истинным, самым сущностным стремлением, отзывавшимся там, где Шеннон был уже не самим собой — не тем, кем он рос и кем он стал, — но куда глубже, куда ближе к изначальному, к самым сокровенным основам, к естеству альфы, неподвластному сиюминутным настроениям. Ему был нужен Энцио. О небо, как же сильно он сейчас был ему нужен...

И альфа привык получать то, в чём нуждался. Отрывистым жестом сбросив рубашку на пол — единственное действительно резкое движение, которое он себе позволил, выдавая критичность снедающего изнутри напряжения, — Алигьери, вытаскивая из петель ремень, шагнул к кровати. Опершись одним коленом на край, он поймал омегу за руку — и дёрнул на себя, высоко, вынуждая приподняться под свой рост, как куклу, поддерживая одной рукой за талию и целуя: уверенно, сильно и чуть ли не до боли крепко. Первый глоток, первый вдох этой уютной, этой хрупкой красоты, ключом отпиравшей потайную сокровищницу сил — вдумчивый, долгий... после которого стало уже совсем не важно. Что-то дрогнуло внутри, когда Алигьери взглянул омеге в глаза — и Шен в секундном смятении поспешил повалить его на живот, отворачивая от себя и рывком стягивая с бёдер мальчишки лёгкие пижамные штаны. Вжал в кровать — нависнув, навалившись, вдыхая до того глубоко, что в груди засаднило, этот его упоительный цветочный аромат, — и сунул пальцы меж ягодиц, с заметной силой нетерпения принимаясь разминать его и растягивать. От остроты желания сводило пах так, что медлить его вынуждала не столько воля, сколько привычка и знание того, как нужно подходить к делу.

— Я хочу тебя, — хрипло выдохнул Шенн над виском Энцио, с полустоном-полувздохом втягивая носом запах его волос и прихватывая зубами кромку тонкого нежного уха. Пальцы его двигались резко, торопливо, настойчиво — скорее, ну скорее же, он просто не может больше ждать, он же подохнет прямо здесь и сейчас, если не возьмёт его. — Мм-м...

Ощутив наконец, что достаточно, что пальцы легко и свободно скользят в потёкшей по бёдрам омеги смазке, дразняще вталкиваясь в горячую глубину, он обеими ладонями сжал поясницу мальчишки, опираясь, и толкнулся внутрь, сразу же начав двигаться — несдержанно, хрипло дыша, сжимая зубы и порыкивая от того, как почти невыносимо сладок сейчас этот лишенный былой изысканности и неторопливости секс: именно с ним, с этим омегой, с этим мальчишкой, с этим чёрт знает кем, бесом в человеческом обличье! Потому что люди не бывают так хороши уже тем, что просто лежат и позволяют себя иметь — тем, что просто вообще, бл#ть, существуют на этом свете...

Он кончил достаточно быстро — под конец уже всем телом опустившись на Энцио, чудом каким-то не задавив совсем — обнимая за плечи и стремительными рывками бёдер доводя себя до пика, гортанно застонав. Повалившись набок, Шеннон прижал мальчишку к себе, уткнувшись носом и губами тому в загривок, и глубоко задышал, постепенно ощущая, как блаженное опустошение разрядки расправляется, выравнивается, становясь просто расслаблением. Первым ещё, совсем-совсем неполным — но от которого уже стало невообразимо легче и приятней. Он бы взял его ещё раз прямо сейчас, если бы мог — если бы измученное тело слушалось чуть лучше и отходило чуть быстрее. Но пока оставалось об этом только думать, поглаживая ладонью бок и бедро омеги, ещё ощущая на себе лёгкие содрогания его тела. Чёрта с два он его отпустит. Только не сейчас, когда до него наконец стало доходить: всё остальное действительно не важно и мимолётно, пока есть Энцио... пока он у него есть...

Поудобней пристроив голову омеги на своём плече, Шеннон гладил и обнимал его, нежа в касаниях ладоней, в мягком плену рук, притягивающих крепче к груди, неспешными ласкающими поцелуями покрывая шею и плечо — вполголоса выдыхая над ухом и бесконечно топя своё напряжение в этом уюте и тепле сиреневого запаха. Строгая, чётких линий комната, застеленная серым и чёрным кровать, тяжелые тёмно-серые шторы в пол разведены по краям затуманенного полупрозрачной батистовой тканью окна — всё так, как удобно ему, так, как то помогает найти, ощутить себя и расслабить плечи: он дома... дома — и в руках его благоухает чарующей красоты цветок, столь же хрупкий и ранимый, сколько и подчинённый силе его рук, под защитой которых ничему не по силам навредить ему. Он не позволит. Он будет драться до последней капли крови — яростней, чем когда-либо мог бы драться, защищая интересы Маршала, безумней, чем способен был бороться за свою собственную жизнь — за то, чтобы никто и никогда не смог причинить вред самому драгоценному, что только есть у него в жизни. Ещё никогда Алигьери не был настолько согласен с тем, что думает и что чувствует — и гармония эта приятнейшей дрожью пробегалась по спине. От того, что Энцио рядом, ему действительно было несказанно хорошо...

Но если от всех внешних бед, тягот и испытаний он мог и готов был его защитить, то от себя — навряд ли. От этого у Энцио спасения не было — как не было и права отказаться, воспротивиться, когда альфа, отлежавшись, постепенно ожил — и перевернулся на спину, затягивая омегу на себя и мягко подхватывая под бёдра, приподнимая и опуская его в такт махам своих... А после — так и оставил лежать спиной на своей груди, в полузабытьи поглаживая тонкокостное лёгкое тело ладонями, горячими, греющими, ласкающими, буквально растворяясь в обострившемся от возбуждения запахе сирени. И даже начал потихоньку отключаться, проваливаясь в блаженство умиротворённого сна — почти проваливаясь, потому как что-то ещё туманно тревожило на грани сознания, что-то, о чём он не сразу смог вспомнить — и лишь тогда осознал, когда встрепенулся от очередной неурочной попытки соскользнуть в дрёму и невольно бросил взгляд на часы. Половина двенадцатого. Среда. Точно. Ведь должна же придти учительница.

Вздохнув, Шеннон повел головой по подушке и двинул горлом, стряхивая туманность и вынуждая себя сосредоточиться. Ладони его огладили и плавно сжали бёдра лежащего на нём омеги.

— У тебя скоро занятия, — содранным сухой хрипотой тоном напомнил Алигьери, снова надсадно гхм-кхмыкнув. И приподнял Энцио, снимая с себя и ссаживая на постель, легко подталкивая в спину, чтоб сел ровно — ласкающе огладив пальцами ложбинку меж ягодиц и чуть дальше, глубже, по растревожено розовеющему, всё ещё зазывно расширенному входу. Усмехнулся. — Так что давай, дуй в ванную и одевайся... живенько.

Сам Алигьери вставать не собирался — было самым страшным образом лень, смесь физической усталости, сброшенного напряжения и душевного покоя придавили его к постели надёжней мраморной надгробной плиты, под мнимым весом которой мужчина и развалился на кровати, свободно разметавшись на её просторе и потягиваясь до приятного нытья мышц, прежде чем улечься поудобнее. Под рёбра слегка кольнуло тревогой недоверчивое желание проследить, всё ли Энцио сделает так, как надо — проконтролировать, чтоб без сучка, без задоринки всё прошло, но Шеннон отогнал эту мысль, как назойливую муху, просто перевернувшись на другой бок и подтянув повыше одеяло. Мальчик всё же не совсем дурак, хоть и балбес окаянный... справится и сам. Где-то на этой мысли Шеннон и заснул — отключился, окунувшись в тишину и беспамятство.

Он мог бы проспать и дольше — но, продираясь сквозь тяжёлую дрёму, открыл глаза в пятом часу вечера — и минут двадцать ворочался с боку на бок, силясь заснуть снова — но сон не шёл. Зато мысли об Энцио лезли одна за другой, напором брандспойта ввинчиваясь в виски: где он, как он там, что он делает, всё ли в порядке, о чём он общался с учительницей?.. Выяснить это, валяясь на кровати, возможным не представлялось — пока; не раз и не два его — еще во времена телефонных баталий, не особенно разрешившихся даже сейчас, — посещала мысль установить в доме камеры слежения, но Алигьери, отвлёкшись на очередные трудности и успокоенный послушанием омеги, снова об этом позабыл...

— Тск, — раздражённо цыкнул языком альфа, выковыривая из кармана штанов телефон и включая его — по лопаткам прошёлся неприятный холодок: а какого беса он вообще его выключил? совсем обалдел, что ли?, — чтоб поставить напоминалку. Что-то смутно подсказывало, что в ближайшие несколько дней он начнёт забывать не только об этом...

Минут через пятнадцать Шеннон уже спустился вниз — в порядок приведя себя весьма условно: даже рукава рубашки и ворот под горлом не застегнул, а волосы стянул в небрежно переброшенный через плечо хвост. Пробивающаяся на щеках щетина довершала его слегка взлохмаченный образ — но взгляд альфы всё равно был собран, строг и мрачновато тяжёл. Недовольство отдалёнными раскатами громыхало в его манере держаться сейчас — и тёмная эта грозовая облачность плыла впереди, и даже равнодушный свет ламп на время словно бы настороженно померк. Пустота под рёбрами гнетуще тянула — и пусть на телефоне никаких пропущенных звонков не обнаружилась, Алигьери всё равно преследовало чувство, что что-то не так, чего-то не хватает. И он, кажется, знал, чего. И, пожалуй, даже не очень-то кажется.

Энцио он, как и предполагал, нашёл внизу — за учебным столом, вместе со что-то терпеливо ему растолковывающей женщиной. Появившись со спины, альфа тяжеловато прислонился плечом к ближайшей колонне и скрестил руки на груди, смерив взглядом обоих.

— Добрый вечер, — сухо выговорил он, чуть щуря бледные глаза. — Миссис Корнуэлл, я думаю, на сегодня хватит. Благодарю вас за старания.

"Можете идти" невысказанно повисло в воздухе — не позволение, но настояние, явная рекомендация к действию. Выдав Энцио домашнее задание, бета без лишних вопросов — и скрыв настороженный взгляд за спокойной улыбкой, адресованной ученику, — начала собираться...

До тех пор, пока за вынужденной собираться в полнейшей тишине миссис Корнуэлл не закрылась с легким хлопком дверь, Шеннон не сдвинулся с места, не сводя с Энцио тяжёлого, пристального взгляда — молча не позволяя не то что встать и уйти, а вообще хоть куда-либо с места дёрнуться. Напряжённое вожделение, смешавшееся с раздражением и злобой на хаос ситуации, до нового нырка в который оставалось не так уж много времени, тугим комом давило в паху и искало выхода. И этот омега и был им, этим выходом, этим решением, этим облегчением всех томящих альфу проблем — не важно, хочет он того или нет. Алигьери усмехнулся, медленно, словно через силу отстраняясь от колонны и подходя к мальчишке, диким зверьком съежившимся на стуле. На столе были по-прежнему разложены учебные принадлежности — книжки, тетрадки, различные наборы карточек для начальной школы; Шеннон смёл их ладонью, разом отодвигая в сторону.

— Иди сюда, — крепкая ладонь сомкнулась на предплечье омеги, сминая свободный рукав аккуратного школьного пиджака; подняв Энцио на ноги, Шен подхватил его и усадил на стол, недвусмысленно вклинившись бёдрами меж колен паренька и ткнувшись носом к его шее, втягивая из-под строгого белого воротничка рубашки сладкий цветочный аромат. Руки альфы обняли хрупкую спину, давяще и тесно прижимая подопечного к его груди. — Мм-м...

Обьятия ослабли, позволив вздохнуть, и пальцы мужчины принялись непреклонно точными, порывистыми движениями расстегивать ремень строгих школьных брюк омеги, попутно лаская и потирая его пах сквозь плотную ткань. Глубокий вдох густого сиреневого аромата, робкое тепло тонкого тела, его упрямая строптивая дрожь и дыхание — всё это и впрямь было бальзамом на душу Алигьери, скользнув шелковой гладью по встопорщенным иглам раздражения, унимая, опуская их — и подстёгивая возбуждение так, что альфа шумно задышал в предвкушении. Он хотел своего омегу — здесь и сейчас, он грезил, представляя себя в его узкой заднице, вновь и вновь желая испытать это наслаждение, поддаваясь самым низменным инстинктам с совершенно незабвенным удовольствием. Так, как с ним, он никогда и ни с кем себя не вёл, ни перед кем настолько не терял свою холодную выдержку — настолько, что и думать забывал обо всём прочем, забывал даже беспокоиться. Голову вело; поддержав под лопатки и подхватив на своё предплечье связанные спущенными брюками ноги Энцио, повернув и подвинув его поудобнее, альфа принялся нетерпеливо ласкать его средним пальцем, сминая поцелуем губы омеги, посасывая и прикусывая их — сильно, но достаточно ласково, хоть и не давая толком вдохнуть среди этих жадных касаний губ и — аккуратных, дразнящих, — языка, добивающегося ответного возбуждения.

И что тогда, в воскресенье, что сейчас — Шеннону не было фактической разницы, отвечает ему омега или же безвольно поддаётся. Робкие объятия его рук были приятны тогда, ответные попытки целовать заставляли улыбаться, любуясь этой чуткой, трепетной сутью — но и только; покорность мальчишки его целиком и полностью устраивала, поскольку интересовало Алигьери действительно только одно... наслаждение. Энцио был для него земным воплощением этого чувства, этого томительного желания — без малейшего намёка на пресыщение; иногда — особенно вот в такие дурманящие моменты, — альфе казалось, что, будь у него возможность, он бы только этим с ним и занимался — потому что хотелось, чертовски, до полоумия хотелось не просто иметь его, а безбожно и грубо трахаться, не прекращая доводить и его, и себя... Это всё его запах, вероятно — что-то было в нём, было такое, что брало за сердце и всё что там ниже по законам биологии должно на омег реагировать; причём брало так, словно омега был течным каждую секунду своего времени. И в этом реагировании Шеннон себе не отказывал: убедившись, что мальчишка возбудился достаточно, чтобы выделить нужное количество смазки, он вскинул его ноги к себе на плечо, опрокидывая Энцио на стол и на ощупь расстёгивая на себе брюки...

Когда всё кончилось — не прошло, наверное, и десяти секунд, как в заднем кармане альфы завибрировал телефон. Встряхнувшись, он медленно вытянул его двумя пальцами, не спеша, впрочем, оставлять омегу в покое, и ответил на звонок, сверху вниз поглядывая на распростёртого перед ним Энцио, прикладывая палец к губам в знаке молчания и чуть улыбаясь. И, ведя разговор, гладил омегу по животу и груди, склоняясь над ним и снова коротко толкаясь меж его уже освобождённых, широко разведенных в стороны тонких ног — раз, другой, третий... продлевая те отголоски полученного удовольствия его тесным нутром.

— Мгм-м, — проговорил он кому-то там, в трубке, с довольной улыбкой уголками губ не отводя от Энцио смягчившегося взгляда из-под ресниц и поглаживая того по щеке, аккуратно проводя большим пальцем по скуле, словно подчёркивая её контур. Голос альфы, впрочем, звучал привычно и очень прохладно. — Да, конечно. Сейчас приеду.

Сжав телефон в пальцах, он сбросил звонок и нехотя отстранился, скользнув ладонью по телу омеги до самых бедёр, с недолгим вздохом выходя из него — и подхватывая Энцио за руку, вынуждая подняться следом, спускаясь со стола. Не хватало ещё, чтобы на доску или стулья всё стекало, а на полу... да кто там на полу что различит.

— Мне пора, — мягко улыбнулся он и не удержался от того, чтобы взъерошить ладонью волосы мальчишки. Гнетущего напряжения вокруг альфы словно и не бывало — он был благодушен и ласков сейчас. — Если и вернусь, то только утром. Давай-ка, ступай в ванную пока... и поужинать не забудь потом, ладно?

С этим заботливым напоминанием спровадив омегу в ванную комнату, Алигьери с привычной техничной сноровкой собрался сам, погремел в библиотеке чем-то металлическим и вышел оттуда, невозмутимо закидывая на плечо блестящий чёрный автомат...
С ним и уехал.

---

И дальше события потянулись привычным, устоявшимся чередом. В конце недели — а всё время до этого Шенн был в своём доме от силы гостем, — комнату Энцио всё-таки снабдили втайне от него средствами слежения, расположив тут и там на мебели скрытые камеры, денно и нощно записывающие всё, что ни происходило в комнате — и не только в ней. Омега продолжал прилежно учиться, получая лучшие отзывы и похвалы от учителей — через две недели в его расписание добавили не только базовые предметы вроде математики и языка, но и биологию, и литературу: пусть с правописанием не ладилось, но читал мальчишка запоем. Шеннон не раз и не два заставал его в библиотеке, книги из которой успешно курсировали меж полками и комнатой Энцио — если так пойдёт и дальше, за лето он перечитает вообще всё. Впрочем, недостатка в возможностях у Грациани не было: альфа покровительствовал его прогрессу, одобрив и регистрацию в городской электронной библиотеке, и увеличив лимит списания с личного карт-счёта мальчишки, чтобы тот мог свободно заказывать себе пиццу и гамбургеры. Даже с ресторанной доставкой проблем не возникло — так что минус одна головная боль: Алигьери теперь было достаточно проверить отчёты по списаниям средств, чтобы убедится, что на аппетит омеге жаловаться грешно. О том же, впрочем, говорилось и на контрольных обследованиях у врача.

Пару раз Шеннон находил время даже на то, чтобы выбраться с омегой в город — наведаться с ним в кино и ресторан, понемногу знакомя Энцио с обычной жизнью... впрочем, покидать пределы поместья в отсутствие Алигьери ему всё ещё строжайше запрещалось. Да и не было особо, когда: плотное расписание занятий загружало подростка гораздо сильнее, чем обычного, не отстающего в развитии школьника — благо, омега оказался способным и легко усваивал новые знания... во всяком случае, те, что давались ему из младшего школьного курса. И даже положенных каникул, начавшихся для всех детей с приходом лета, для него не было: Энцио продолжали учить в том же режиме, чтобы он поскорее нагнал положенный ему в его почти-совсем-семнадцать уровень образования...

О том, как отметить день его рождения, приходившийся на шестое июня, Шеннон начал задумываться заранее — и в итоге предложил мальчишке выбрать самому, куда бы тот хотел сходить и что посмотреть. Оранжерею, быть может? Или оперный театр? Все мелкие желание омеги Алигьери был готов исполнить тотчас же — если бы ещё только Энцио считал нужным ставить его в известность об этих желаниях... Омега в его присутствии был тише воды, ниже травы, и в постели по-прежнему не отсвечивал — хотя поводов быть с ним небрежным у альфы впредь особенно не возникало. Шеннону было слишком хорошо с ним — и, пожалуй, такую жизнь он и впрямь мог бы назвать счастливой. Находя умиротворение и отдых рядом с Энцио, он и за работу брался в разы охотнее и воодушевлённей... она, впрочем, отвечала ему взаимностью. И в самом начале июня — в ночь на второе число Алигьери опять вызвал Маршал... так вызвал, что Шеннон потом отделался только коротким звонком и смс-кой в семь утра, а после того — пропал из виду почти на три недели.

Вернулся он, впрочем, так непринуждённо, словно ушел только вчера — так же естественно отшумев в ванной под утро и обнаружившись позже на кухне с чашкой кофе. Поздравить Энцио он, впрочем, не преминул тоже — но уже после, лёжа с ним в постели и вместе с поглаживаниями пальцев, сбегающих по груди на живот омеги, напоминая, что задолжал ему увеселительную прогулку — а когда ещё, как не завтра этим заниматься? Впрочем, до завтра была ещё почти целая ночь. И в неё ему тоже скучать не приходилось...

23 июня 2015 года

День позднего, раскалённого до основания лета встретил их ясным небом почти без намёка на облака — солнце припекало, и даже под густыми кронами парковых деревьев, из-за которых мощёные дорожки были сплошь в мелкой золотистой ряби рассеянных лучей, прохладу найти было сложно; шумно плещущие водой фонтаны на площадках-перекрестьях, над которыми были возведены высокие, прозрачные купола, уберегающие плескающихся в них ребятишек от солнечных ожогов, не особенно-то спасали ситуацию. Может, поэтому гуляющих в этот час было не то чтобы очень много, и в летнем кафе хватало свободных столиков со стульями из сияющего на солнце белого пластика. От холодильной камеры с мороженым, к которой уже порядком прочувствовавший жару даже сквозь неплотно застегнутую на груди белую рубашку с коротким рукавом Алигьери первым делом позвал подойти своего подопечного, приятно веяло по ногам отголосками прохлады.

— Ну, какое будешь? — альфа склонился над рядом ящичков с цветастым содержимым, изучая ассортимент по красочным наклейкам на каждому. Улыбчивая девушка за прилавком выжидательно не вмешивалась, отложив в сторону лёгкий веер. — Выбирай.