Он проспал без единого пробуждения почти двенадцать часов. Повезло: никому не потребовалось его тревожить, так что на часах была почти полночь, когда Шеннон наконец открыл глаза и сонно поднял голову над подушкой. В доме было тихо, и в тишине этой чувствовалось приятное умиротворение. После такого долгого сна просыпалось с трудом: хоть тело и чувствовалось отдохнувшим, но сознание отрываться от кровати никак не хотело. Минут через десять Алигьери наконец-таки заставил себя встать, и то — одной-единственной мыслью...

Энцио всё ещё спал. Альфа не стал зажигать свет в коридоре, пользуясь тем, что глаза привыкли к темноте, и потому на кухне внизу долго щурился, копаясь в холодильнике. Беспокоить омегу он не стал, лишь послушал немного сонное дыхание в тишине. И теперь, расставляя на столе приборы и вынимая из ящика доску для нарезки, с усмешкой размышлял о том, что мальчишка куда сообразительней, чем пытается казаться. В тихом-то омуте... Сообразительный глупец — превосходное сочетание. А завтрак, утром принесённый, съел подчистую. Может, потому, что Алигьери наконец научился попадать в его вкусы в еде?..

Утро наступило, как обычно — встреченное на кухне со сводкой свежих новостей и чашкой крепкого кофе. Остаток ночи Шеннон благоразумно проспал, стремясь извлечь максимум выгоды из предоставленных ему часов покоя. А в девятом часу, как ни в чём ни бывало, поднялся с подносом в комнату омеги, без лишнего стука открывая дверь. Что ж, придётся в ближайшее время поработать официантом — раз уж сам Энцио с цепью на ноге к холодильнику спуститься не может...

Подросток с таким внимательно-настороженным взглядом и расслабленной, ленивой на первый взгляд позой удивительно напоминал кота, лёгшего подремать на солнце — и готового в любую секунду сорваться с места, если только почует опасность. Взглянув на его запястья, словно нарочно выставленные на передний план, Шенн раздражённо щёлкнул языком. Вчера он в запале не обратил внимания на то, как вертится и дёргается мальчишка в цепях, подвешенный за руки — ну и вот, додёргался, дурень. Поставив поднос с завтраком на тумбочку, альфа, ни слова не говоря, вышел — но только затем, чтобы полминуты спустя вернуться с аптечкой в руках.

— Давай сюда руки, — хмуро скомандовал он, боком садясь на постель и выискивая среди лекарств дезинфекторы, бинты нужной ширины и заживляющую мазь. Кисти рук у мужчины тоже были перебинтованы, скрывая следы укусов, оставленных омегой. — Не надумай ты косить под дикого хорька, ничего такого бы не было. Понял? Будешь вести себя по-человечески — и обращаться буду, как с человеком. Будешь диким зверем — будешь сидеть на цепи. — Шеннон скосил взгляд на валяющуюся на полу одежду и сдавленно усмехнулся. — Голым.

Он говорил, короткими, чёткими движениями очищая ссадины на запястьях Энцио смоченным в дезинфекторе ватным тампоном. Пальцы альфы не сильно, но жестко сжимали руку мальчишки ближе к локтю, вынуждая его вытянуть ту так, чтобы Алигьери было удобно работать. Выдавив немного мази на следы, Шенн принялся аккуратно и легко втирать ту самыми кончиками пальцев. Немного времени, потраченного на это с тщательной осторожностью — и на запястья мальчишки ровными витками ложатся бинты: те же, которыми Шеннон ночью сам заматывал себе руки. Закончив, альфа надёжно скрепил концы бинтов зажимами и как-то рассеянно сжал тонкие пальцы подростка в своей ладони, мягко погладив по костяшкам большим пальцем — и отпустив. Качнул головой, бегло покопался в содержимом аптечки. Жар, идущий от кожи Энцио, он ощутил ещё раньше.

Блистер с таблетками коротко треснул под нажимом, роняя на подставленную ладонь белую капсулу. Взяв с подноса стакан с соком, Шеннон протянул таблетку Энцио, чтобы тот мог взять её в рот.

— Поднимись, — скомандовал он, — нужно сбить твой жар. Гормоны свои ты когда в последний раз принимал?.. — спокойно поинтересовался альфа, глядя на омегу бесстрастным льдистым взглядом. Сдержанный, серьёзный, деловитый и заботливый — словно это вообще не он прошлым утром так изуверски ставил на место посмевшую взбунтоваться собственность...

На ответ омеги Шеннон замер на несколько мгновений с протянутой рукой, внимательно — очень внимательно, — на него взглянув. И дело было не в охрипшем голосе, не в словах... дело было в самом ответе. В том, что ответ этот был. Алигьери читал его переписку с друзьями — весьма активную, надо заметить, и почти без ошибок, — он слышал с порога, как мальчишка твердит полицейским об ошибке, убеждая, что Беннет не виноват, он, в конце концов, вчера ловил этого взбесившегося демонёнка по всему дому — поведение, которого от того Энцио, которого он знал, можно было ожидать в последнюю очередь... и всё равно — перемена была разительной. Как будто всего за ночь робкий, трусливый аватара, кукольный мальчик, повзрослел и превратился уже даже не в подростка — в юношу семнадцати лет. Как переключили рубильник. Сидел-сидел в неведомом яйце, и тут нате вам, пожалуйста, вылупился. А осколки скорлупы разлетелись и выбили окна в соседних домах.

Альфа подавил лёгкое смятение от созерцания того, как мальчишка поднимается, садится, берёт таблетку — пальцами, специально, хотя Алигьери протягивал её так, что можно без проблем взять сразу в рот, — вообще, реагирует, а не стремится притвориться рисунком на постельном белье. Под привычным балансом спокойствия затеплилась самодовольная гордость — и не без некоторой радости: в кои-то веки аватара начинает хоть что-то из себя представлять, а не плавать безмятежной некритичной медузой и улиточкой прятаться в раковину упёртого отрицания. На шаг ближе к желаемому, на шаг ближе к попытке понять: почему он просто не может себе позволить оставить этого мальчишку и пройти мимо. Всякий раз, когда Шеннон представлял себе, как делает это, сердце холодно сжималось предчувствием ошибки, большой и глубоко неверной, непозволительной. Диким, звериным предчувствием — предчувствием, которое невозможно было объяснить, но по которому привыкший доверять своим ощущениям киллер не мог не понять: если он поступит так, непременно случится что-то плохое. То самое невыразимое чутье, что вынуждало выбирать один маршрут, а не другой, что подсказывало повернуться в нужную сторону, что по наитию заставляло бить левее расчётного значения — и попадать прямо в цель... Но Шеннон не был зверем, и мало было просто прислушаться к себе: хотелось ещё и знать, зачем и почему. И если с выбором поворотов и выстрелами всё было более-менее ясно, то вот это-то — вот это существо с большими, темнеющими от злобы глазами, что таращится на него с кровати готовым кинуться и искусать диким зверьком, — оно-то ему зачем? Алигьери сжал зубы, давя желание вцепиться пальцами в тонкий подбородок да встряхнуть хорошенько, так в лоб и спрашивая у аватары: какого чёрта? На кой ляд ты мне сдался, омега, когда кругом полным-полно других, послаще да поживее, куда охотней отдающихся и не страдающих трагедиями малолеток?.. Что в тебе такого, что мнится дурное: брось тебя, чёртов чемодан без ручки, и жизнь пойдёт не той дорогой, не так и впустую, потеряв всякий смысл?..

Алигьери не раз слышал сказки об истинных парах, об альфах и омегах, что встречают друг друга и обретают тем счастье до скончания веков, ибо предназначение свыше, суженый-ряженый и всё такое. Но то были лишь сказки, пересказываемые романтичными школьницами, мечтающими случайно встретить на улице того самого принца на белом коне, который при виде неё впадёт в неконтролируемый восторг, подхватит и умчит в страну сказок и грёз. Такие мечты цветущего юношества, с которым ему в своё время пришлось здорово пообщаться, оскоминой отдавались на зубах — потому что всё, что можно встретить на улице, выходя туда с такими настроениями, это фонарный столб лбом. А единственный человек, которому он доверял достаточно, чтобы о чём-то подобном спрашивать — уже четыре года как мёртв. И Шеннон не знал, отчего его больше мутит: от мысли об этих идиотских розовых сказках, к которым его разум кидался в отчаянной попытке хоть как-то, хоть детской выдумкой, но объяснить себе происходящее, или вообще от факта того, что это самое "свыше" навязало ему кого-то, кого он знать и видеть бы не хотел — и скрутило им по рукам и ногам, ткнув носом и не оставив права выбора. Альфа и омега, твою мать. Начало и конец. Непечатную рифму ко всему этому пришлось проглотить вместе с желанием уронить лицо в ладони и взвыть от одолевающей безнадёги. Если вот это — это их хвалёная "истинная пара", если вот это — счастье, то... да едрить вашу через коромысло! От одной мысли, да вообще от того, что он об этом думает всерьёз, накрывало возмущением: этот некто свыше, чтоб ему икалось до скончания, большой шутник и нехороший садист. А вдруг бывает так, что... нет, нет, одёрнул себя Шеннон. Не бывает: потому что "пара" — это всегда двое, а не так, чтобы кому-то был сужден кто-то в одностороннем порядке. Банальная логика. Это немного мстительно, но успокаивало. Если всё действительно так, то омеге тоже от него никуда не деться.

Он сунул к губам Энцио стакан, наклонив тот так, чтобы он мог запить. Вещи мальчишки уже должны были забрать из квартиры Беннета и отвезти в участок. Что ж, придётся смотаться за ними — что-то наверняка придётся вручную освобождать от статуса "вещдоков".

Холодный изучающий взгляд неспешно скользнул по лицу омеги:

— Обращаться, как с человеком — это дать тебе крышу над головой, обеспечивать и лечить после того, как жрецы из тебя сделали половую тряпку. И платить за то, чтобы ты мог учиться, как все нормальные дети. Выпей таблетку, — поторопил его Шеннон, методично расставив точки над i и качнув кистью, в которой держал стакан.

Светлые брови альфы коротко дёрнулись на слова Энцио. Ишь ты, как заговорил! "Следствие вашего поступка..." Что же, во всяком случае, книги он явно читал не зря. Поджав губы, когда мальчишка демонстративно отвернулся от стакана, Алигьери тихонько хмыкнул и отставил тот на тумбочку, ко всему остальному на подносе. Он не препятствовал Энцио в его нарочном предпочтении хлестать воду из-под крана, да хоть из унитаза, лишь бы не с рук Шеннона — и только лишь чуть неодобрительно сощурился, когда раздетого ниже пояса омегу шатнуло и повело. И всё же от созерцания его на цепи, легко и мелодично позвякивающей следом за браслетом на тонкой ноге, становилось как-то по-особому хорошо — удовлетворённо, надёжно; так что Грациани мог хоть весь изойти на дерзость и остроязыкость — но он на цепи, и слова в этом ничего не изменят. Да, впрочем, и без цепи — разве изменили бы?..

— Осквернил? Хах. Ну что с тобой поделать, пусть будет "осквернил", — Алигьери пожал плечами. — Кто ж знал, что трахнуть приглянувшегося омегу будет таким... святотатством. — Губы альфы изогнулись в едкой насмешке. — Цени тебя твои жрецы на самом деле, их бы это не остановило. Что такого в том, что аватару кто-то поимел, когда её и без того сдают в постель любому желающему, кто приплатит? Но видишь, ты оказался лишь разменной монеткой для них. Мусор. Кукла с конвейера. Конечно, без этой правды тебе легче жилось, так глаза не кололо, — Шеннон взглянул на омегу со злым, снисходительным сочувствием. Ему ли не понимать, что такое — жить во лжи, опираясь и доверяя на людей, которые смотрят на тебя в лучшем случае как на вещь, но не как на человека. Отвратительно. 

— Но скажи мне, Энцио, — он сел на краю кровати удобнее, поворачиваясь, чтобы лучше видеть омегу — чинный, строгий, со сложенными на коленях руками, пальцы которых аккуратно сомкнуты, а на кистях ухоженных рук проще простого представить белые перчатки — так их напоминали бинты, обвившие покусанные пальцы и ладони, — предложи тебе выбор сейчас, ты остался бы там, в Храме? Где не было боли, где всё было хорошо, но всё это была ложь — и где тебе приходилось трахаться с тем, на кого укажут, не спрашивая твоего мнения и желания. Ты бы выбрал остаться слепым, не видеть и не знать? Или рискнул бы пройти через боль — чтобы получить всю ту жизнь, которую ты сейчас имеешь? — Алигьери плавно повел ладонью, обводя ею обстановку комнаты, лежащие на столе книги и ноутбук.

"И которая имеет тебя, — с усмешкой добавил он про себя: немного странно, конечно, было непрозрачно намекать на все блага новой жизни полуголому мальчишке, посаженному на цепь, пусть даже это и было следствием совсем другой причины. Ведь в самом деле, ну неужели Энцио так незаметно, что о нём стараются заботиться? — Ну а кто сказал, что будет легко?.."

— Или трахаться только со мной тебе скучно? — секундой позже сорвалось с языка. Голубые глаза, взгляд которых неотрывно сверлил омегу, пристально и очень нехорошо прищурились. — Иначе зачем тебе потребовалось сбегать.

Альфа бил его не нарочно, не затем, чтобы причинить боль — но альфа инстинктивно обламывал все намеки на сопротивление, всякое упрямство, как обламывают засохшие ветки с тернового куста: резко, с хрустом, без сожаления. У омеги не было права сопротивляться. Не было никакого права отвергать. Что угодно он мог бы спустить ему с рук — но только не это. И потому он говорил, не жалея ни слов, ни ушей: не давая отвернуться от правды, раз за разом раскрывая мальчишке глаза, вбивая методично в упрямую голову то, чего сам Энцио замечать отказывался, предпочитая свои сказки, воспоминания и мечты, не желая жить в той же реальности, в которой существовал Шеннон. Он не оставлял ему иного выбора, кроме как принять и понять объективную правду, и неспешно, но уверенно загонял в угол, из которого не будет иного выхода, кроме как навстречу этой реальности. Перестать так цепляться за прошлое. И жизнь свою строить в настоящем. Здесь, сейчас, с ним. Алигьери бесконечно хотелось убедиться, что Энцио на это способен, вытянуть, выжить его из этого упрямства. Давай же, дурак. Дай мне убедиться, что это не всё, что ты есть и что ты можешь. Ты же больше, ты кто-то явно больше этого хлипкого, недалёкого, капризного мальчишки-аватары. Шеннон чувствовал это — он хотел в это верить, — и тихо бесился от того, что правда об этом ощущении неизменно от него ускользает, рвётся на части строптивой дуростью омеги, мнящего о себе... Боги. Как же ему всё это дорого. Во всех, черти его раздери, смыслах! Думая об этом, впиваясь взглядом в худенькую, грациозную фигурку омеги, вдыхая его запах, идущий от каждой вещи вокруг — и ничего не мог поделать со слепым, невнятным этим обожанием, от которого омегу больше всего прочего хотелось завалить на кровать и целовать, целовать, пить этот запах, да хоть бы и снова его изнасиловать, лишь бы забрать хоть немного, хоть часть этого обворожительного существа себе.

Но то была страсть сугубо телесная — и страсть к тому загадочному элементу, что скрывается в непознанной сути; а вот то, что Энцио ему показывал, чем отмахивался, откупался от его внимания, Шенну не то что не нравилось — бесило порой до зубного скрипа. Вот как сейчас. Ладонь мальчишки красноречива накрыла шрам внизу живота. Глаза альфы холодно блеснули: в этот момент ему импульсивно захотелось треснуть его об стенку, чтобы вышибить уже наконец из башки дурную эту мысль о несостоявшемся приплоде. Ему ни в грош не сдались ни дети, ни сама возможность омеги их иметь: ему нужен был сам Энцио, без всех этих его луковых шкурок, в которые он заворачивается и прячется, как бегущий от света таракан. Сколько же их ещё придётся счистить, прежде чем перед ним предстанет что-то толковое? В то, что это и есть суть омеги, Шеннону верить не хотелось. Это было бы слишком просто, слишком банально и пошло в какой-то мере — словно тянуться к миражу оазиса, а наткнуться на стекло и обнаружить, что ты сидишь перед экраном телевизора. Нет уж, такого подарка от судьбы он не желал; и если потребуется, он прогнёт его до конца — чтобы убедиться, что там есть что-то ещё, что-то, что способно его, Шеннона Алигьери, сводить с ума этой жаждой и желанием дорожить им, как самой величайшей ценностью.

Если бы кто-то приказал — попросил, вынудил, — отдать за него жизнь, он бы без всякого сомнения отдал. Здесь, сейчас, немедленно — и не думая; вернее, думая, но только об одном: уберечь. И это казалось совершенной дикостью. Так умирать Алигьери бы точно не хотелось.

На неловкую эту попытку уязвить в ответ Шеннон только недоверчиво усмехнулся уголком рта. Энцио был неважным актёром — и альфа шкурой чувствовал фальшь за этими словами; заострённые, как шипы, изнутри они были пусты, их легко было смять в ладони и отбросить в сторону. Чтобы обернуть ревность альфы против него самого, омеге пришлось бы целиться куда точнее — но чтобы понять сам принцип таких раздирающих нутро игрищ, таких нарочитых движений скальпелем слова по коже, ему нужно было быть лет на пять взрослее — и на парочку альф опытнее. Но потенциал у мальчишки был — и немалый, это нельзя было отрицать. И это стремление огрызаться раздражало не меньше, чем радовало. Так-то лучше, Энцио — так легче до тебя докопаться.

Но, проведя языком по клыкам, ответить что-либо Шеннон не успел.

— Эй! — альфа вскочил с места, моментально кинувшись к упавшему. Сильно ли ушибся? Головой не ударился?..

Но беглый осмотр убедил его, что всё в порядке: просто жар у мальчишки совсем уж разыгрался — кожа была горячей, омега раскраснелся и часто дышал приоткрытым ртом. Раздражённо прищёлкнув языком, Алигьери подхватил его под лопатки и тонкие коленки да потащил в постель...

Пятнадцать минут спустя омега был уложен в чистую, наново застеленную постель, полностью раздет, а с цепи на его ноге убрана — в общем-то, без сантиментов сорвана и выброшена — болтавшаяся там одежда. Шеннон сидел рядом с ним на краю кровати. На тумбочке рядом с отодвинутым к краю подносом стояла металлическая миска с ледяной водой, в которой плавали кубики льда. С переброшенного через её край платка из марли по каплям стекала вода; заметив это, Алигьери дёрнул бровью и потянулся аккуратно заправить край ткани обратно в миску — но на полужесте передумал, и вместо этого снова вынул платок из миски, слегка отжав в кулаке и снова мягкими движениями проходясь по лбу и по щекам омеги, охлаждая пылающую кожу. Наверное, стоило дать ему сразу две таблетки...

Занятно, но в какой-то мере это медитативное занятие действительно нравилось ему — и успокаивало, снимая раздражение до мягкой улыбки, притаившейся в самых уголках губ. Защищать и оберегать, так ты сказал, Энцио? Глупый омега. Разве не именно это я делаю с тобой — всякий раз, когда ты своим же упрямством доводишь себя до беды?..

Шеннон замер с поднятой на полужесте рукой, лишь бесцветно моргнув, когда омега очнулся и вздрогнул, резко отдёргивая голову, словно хотел спрятаться в подушке от его прикосновения. Идиот. Можно подумать, его бьют. Отложив успевший согреться от впитанного жара платок обратно в ледяную воду, Алигьери непреклонно остановил мальчишку ладонью за плечо, мягко опрокидывая обратно и прижимая к кровати.

— Лежи спокойно, — негромко указал он ему, — не вставай. У тебя жар. — И добавил, вздохнув да снова потянувшись за платком. Со сжатой в пальцах марли зазвенела, зажурчала стекающая обратно в миску вода. — Что же ты такой хрупкий-то, а... Ну кто от этого падает с температурой?..

Он настоятельно обтёр холодным платком виски и пылающие розовым щёки омеги и уложил тот ему на лоб, расправив кончиками пальцев.

— Держи вот так, — Шенн легко чиркнул указательным пальцем под подбородком Энцио, намекая, как именно приподнять тот, чтобы платок не сполз мальчишке на глаза. — Я дам тебе ещё одну таблетку. Запивать опять из-под крана будешь — или всё-таки соком?.. Ты же любишь томатный.

Выдержанно-ровный тон речи скрывал тихую насмешку над расточительным и нерациональным упрямством омеги. Углы губ альфы едва заметно дёрнулись в улыбке, когда он, отвернувшись, протянул руку за лежащим на тумбочке блистером жаропонижающего и с искристым щелчком треснувшей фольги выдавил таблетку из ячейки...

Алигьери только вздохнул, когда омега отвернулся и съежился, скрутился костлявым клубком, снова утопая в ослином своём упрямстве. С начала весны, когда он забрал мальчишку из Храма в совершенно печальном, до предела истощенном состоянии, Энцио немного отъелся и поправился, но до нижней грани нормы по-прежнему не дотягивал. Тонок, хрупок, слаб — слишком слаб для своей дерзости, за то теперь и расплачивается жаром и содранными запястьями. Шенн шевельнул забинтованными пальцами, перехватывая таблетку, и чуть заметно нахмурился. Ему не было жалко мальчишку, нет — но из засевшей глубоко в груди ещё с тех времён, когда омегу в окровавленной ниже пояса робе увезли в операционную опаски за его жизнь и здоровье хотелось бы, чтобы он был крепче. Надёжней. Выносливей, в конце концов. Таким его — таким его он разве сможет поставить рядом с собой?..

Но почему-то Алигьери был уверен, что мальчишка сможет. Всё сможет — в своё время. Иначе и быть не может — иначе за что, для чего?..

— Эн-ци-о, — напевно позвал альфа по слогам, склоняясь и опираясь свободной рукой на спружинившую кровать у бока омеги. — Не глупи. Тебе нужно выпить таблетку. Или я должен подумать, что тебе нравится быть таким слабым и тихо дохнуть от температуры? Смотри, и марля сползла, — укоризненно заметил Шеннон, потянувшись поднять и поправить съехавшую со лба мальчишки накладку — но, пощупав пальцами, сначала решил освежить, снова окуная марлю в воду и, неплотно отжав, неспешно-тщательными касаниями оттирая висок и скулу Энцио холодной, пускающей ледяную капельку воды по коже тканью.

— Зачем ты сбежал, Энцио? — поинтересовался он негромко после недолгого молчания. — Всё было бы намного проще, не надумай ты идти против меня. Ты ведь долго к этому готовился, верно? За моей спиной. Зачем? Думаешь, там, за стенами, ты будешь счастливее? Думаешь, там кто-то станет о тебе заботиться? — Алигьери снова вытянул руку в сторону и макнул марлю в воду. Кубики льда в той таяли медленно, но верно, оплывшими полупрозрачными контурами держась у поверхности воды. — О тебе, глупом, ничего не знающем, ничего ещё не умеющем... Дурак ты. Такой ещё дурак. Ни о чём ты не думал. Не кусай руку, тебя кормящую, слышал такое? Ну, ещё услышишь. Тебе ещё многое, — он кончиками пальцев постарался повернуть лицо омеги, чтобы оттереть то марлей с другой стороны, — многое нужно узнать. Так что прекращай артачиться попусту. И выпей таблетку, — рассудительный, смягченный задумчивостью голос альфы стал жестче, команднее на этих словах. — Одной водой с тебя жар не снимешь. Давай.

Он подсунул капсулу к самым губам Энцио, держа ту кончиками забинтованных пальцев.

Шенн только вздохнул и качнул взглядом куда-то вправо-вверх, когда секунда за секундой — одна, вторая, третья — Энцио отказывался брать таблетку и только поджимал губы да вздрагивал, дыша. Упрямец. Но прежде, чем альфа потерял бы терпение и силой всунул бы ему меж губ чертову капсулу с лекарством, омега...

— Я... — резко и раздраженно возразил было Шеннон — опять двадцать пять, уже не раз говорил же ему! — но осёкся, закрыв рот и опустив взгляд в мимолётной растерянности. Что толку повторять — раз, другой, двадцать, тридцать — если это всё равно не ответ? Нужен — не ответ. Алигьери сжал зубы, недовольно цыкнув и качнув головой. И глубоко, не спеша вздохнул, прежде чем перевести прозрачно-голубой взгляд на омегу, ежиком свернувшегося на кровати и напряженного оглядывающегося через плечо.

— Хотел бы я сам знать ответ на этот вопрос, — неспешно произнёс он наконец через несколько подвешенных в тишине секунд. — Почему ты, Энцио? — теперь уже спрашивал сам Шеннон, но вопрос тот был риторический, заданный странно тяжелым тоном. — Ты, упрямый капризный дурак, обманутый жрецами омега, не понимающий, да и не знающий толком ничего, — в голосе Алигьери скользнуло досадливое осуждение. Таблетка в пальцах его скользнула в неуловимым жестом сжавшийся кулак.

— Да, ты, конечно, красивый мальчишка, но знаешь, одного только этого никак не достаточно, чтобы терять из-за тебя покой! — рыкнул, не сдержавшись, альфа, но тут же на мгновение закрыл глаза, расслабляя лицо и снова уподобляя его сдержанной строгой маске с совершенно нейтральным, стылым взглядом. — А я теряю, — холодно выдохнул он. — Для меня самого загадка, почему. Почему я? И что в тебе, черт побери, такого, чтобы я... Я всё надеюсь, — чувствуя, что его снова начинаешь захлестывать досада, Шенн заставил себя свернуть и заговорить о другом, — что ты подрастёшь, наберёшься ума, хоть что-то толковое начнёшь из себя представлять, и вот тогда я пойму... Пойму, зачем ты мне так нужен. И почему именно твой, — он наклонился, втянув носом запах почти от самых волос Энцио. Нежная, сладкая, ненавязчивая и свежая сирень, словно только омытая весенним дождём. Без примесей и полутонов — чистое, блаженное наслаждение, чарующий глоток спокойствия. Этот запах невозможно было не любить. Если бы только ещё к нему не прилагался строптивый и нервный омега!.. — Почему именно твой запах сводит меня с ума. — Шенн горьковато усмехнулся, признавая неотвратимое.

— Ты даже представить себе не можешь, что это такое, когда человек... Но я заболтался, — прервал он сам себя, серьёзно поджав губы и прикусив не слетевшее с языка "моего рода занятий". — Я не хочу тебя мучить, Энцио. Не сопротивляйся ты мне так слепо, ничего этого бы не случилось. Не попытайся ты сбежать... — Альфа красноречиво примолк, омрачёно сверкнув глазами. Вздохнул. — Я хочу верить, что мы найдём с тобой общий язык, когда ты подрастёшь и поумнеешь. А пока прекрати дурить и будь так добр, съешь таблетку. Пока я сам её в тебя не запихнул.

Альфа раскрыл кулак, непреклонно предлагая мальчишке белую капсулу, лежащую на ладони.

"Один раз?" По лицу Алигьери скользнуло секундное недоумение. Мысль метнулась к воспоминаниям в поисках ответа на невысказанный вопрос — и оборвалась. Да какая разница, когда. Это всё прошлое.

— Я тоже доверял тебе, Энцио, — со вздохом ответил Шеннон, и голос его горчил укоризной. — Я верил, что, вернувшись домой, найду тебя там. Я и мысли не допускал о том, что ты предашь меня подобным образом. Что после всего, что я для тебя сделал, ты сбежишь и отдашься другому. — Он говорил медленно, словно увещевая, неотрывно глядя на вздрагивающую спину омеги. Хотелось, чтобы он перестал плакать. Не потому, что слёзы его действовали на нервы — хотя и это тоже, — а потому что... его омега не должен плакать. Шеннон тяжело втянул воздух носом — и медленно выдохнул, продолжая буравить взглядом спину Энцио.

"Перестань. Пе-ре-стань..."

Как же обезоруживет всё-таки эта слабость. Особенно когда она вот такая... беззащитная. А не рвётся с цепи и не грызёт ему руки. Как там было? Дважды два будет равно пяти, если устроить скандал и хорошенько поплакать?.. Альфа на секунду прикрыл глаза и с новым вздохом протянул ладонь, мягко поглаживая омегу по голове, ероша пальцами отросшие пряди.

— Не реви, — буркнул он. — Когда я говорю, что не хочу тебя обижать, я совершенно серьёзен. Кто же виноват в том, что ты такой хрупкий? Как фарфоровая чашка, а? Фарфоровый омега, — Алигьери словно бы даже улыбнулся уголками губ. — Я боюсь тебя потерять, — продолжил он тоном, ставшим вдруг вполовину тише, серьёзнее. Словно альфе не хотелось, чтобы мир хоть что-то слышал о его слабостях. — Это единственное, чего я по-настоящему боюсь. Потерять тебя. Слышишь, Энцио? Когда я привез тебя в госпиталь, всего в крови... ты этого не помнишь, наверное, да? Ты был без сознания. Или когда я вернулся — и не нашел тебя в доме. Я боялся, что потеряю тебя. — Ладонь его продолжала мягко, неспешно гладить съежившегося под прикосновением мальчишку. Шеннон умолк на полминуты тишины, прежде чем снова заговорить: мягко, но настойчиво. — Выпей таблетку. Сок на тумбочке — подать тебе?..

Судя по тому, как омега сгрёб таблетку у него с ладони, пальцы его пусть плохо, но слушались.

Успокаиваться омега не желал — только горше всхлипывал под ладонью да лил отчаянные слёзы, уже едва дыша покрасневшим от натужного сопения носом. Шенн мимолётно свёл заломленные брови и неодобрительно поджал губы. Таблетку-то омега в рот сунул после его слов — но и только. Вздохнув, Алигьери приобнял его за плечи и вынудил приподняться, сесть, опирая спиной на своё предплечье, и ткнул к самым губам мальчишки стеклянный край стакана, медленно наклоняя его так, чтобы у Энцио не осталось выбора:

— Пей, — альфа крепче нажал стаканом на нижнюю губу, — не то прольётся. Во-от так, хороший мальчик, — одобрительно кивнул, когда омега сделал несколько рваных глотков, вместе с соком глотая сдавленные всхлипывания, сопли и слёзы, продолжавшие заливать ему влажно блестящие щёки. Чуть нахмурился, отставив стакан — и той же смоченной в прохладной воде и хорошенько отжатой марлей, которой прежде остужал лоб, утёр Энцио глаза и потёкший нос. Бинты на его пальцах от всех этих манипуляций успели порядком подмокнуть. — Сейчас должно стать полегче. Высморкайся. Ну? Ага.

Откинув использованную марлю, Алигьери перевернул на другую сторону залитую слезами подушку — и, о чём-то явно задумавшись, улёгся на неё вместе с мальчишкой, так того из-под надёжно обнимающей руки и не отпустив. От Энцио всё ещё ощутимо тянуло жаром, омрачающим душистую сирень. Снова вздохнув, Шенн, глядя куда-то на свет за окном, какое-то время помолчал, прежде чем совсем негромко — губы его почти касались порозовевшего от жара ушка омеги, — заговорил:

— Скажи, Энцио. Если я снова поверю тебе, — голос альфы звучал на удивление... риторически — не в приказном порядке, как обычно, — и сниму цепь. Ты оправдаешь моё доверие? Не сбежишь? М? А я взамен попробую оправдать твоё, — эти слова про "один раз" всё не шли из головы. Когда? Пфх, глупее мысли не придумать. Но взаимность эта, обоюдоострое лезвие... — И ты убедишься, что я не хочу причинять тебе боль. Я не хочу, чтобы ты плакал. Правда. А если уж так случается временами, — Алигьери усмехнулся, — то кто уж из нас не без греха. — Он примолк, пожевав нижнюю губу, и всё-таки выдохнул. — Прости.

И как-то даже поспешно, пожалуй, прижался губами к волосам за ухом омеги.

Какая бы ни была причина, в чём бы на самом деле не крылась суть, главного факта Алигьери презреть способен не был: ему нужен этот омега. Нужен, чтобы, вот как сейчас, чувствовать себя на своём месте, чувствовать себя дома в этой конуре, которая, с какой бы холостяцкой тщательностью он её не обживал, никогда не была по сути большим, нежели тент, от дождя натянутый над головой. Его всегда можно было сложить, убрать, заменить на что-то — с таким же успехом обосноваться где-то ещё. Чистый, просторный, пустой дом, в котором ему по праву принадлежала каждая ступенька, каждая половица, каждая ворсинка на ковре — место, над которым он так безраздельно властвовал, обрело свою живость и суть только с появлением в нём пахнущего сиренью омеги. Омеги, запах которого пропитал здесь уже всё сверху донизу. Омеги, в запахе которого альфа млел, расслабляясь и ощущая совершенно дивное умиротворение, снисходящее на душу. И в умиротворении этом слёзы, льющиеся из глаз Энцио, неприятно сдавливали что-то в груди чем-то, схожим с неловкостью. Как же он хорош, когда плачет. И как же невыносим, когда пытается сопротивляться...

— Ты и сам не сахар, — проворчал альфа, — и твои эти укусы... пообещай мне, что больше такого не будет. Что ты будешь хорошо себя вести. А не кидаться на меня диким зверем.

Он, в самом деле, должен что-то сделать, чтобы больше не видеть этих дурацких слёз.

Вставать не хотелось. Шеннон лежал вот так, в молчании, довольно долго, и Энцио уже затих в его руках, сменив дрожащие всхлипы на ровное, сонное, уставшее дыхание. А Алигьери лежал, ощущая боком уютное, подкупающее тепло постели, глядя на разбавленный полупрозрачным пологом свет из окна и о чём-то отстранённо размышляя. Ему было хорошо вот так лежать, вдыхая запах сирени, обнимая своего омегу и слушая, как он мерно дышит под его рукой. Хорошо. Когда Энцио рядом, когда он с ним — хорошо. И Энцио всегда будет рядом, никуда от него не денется. Уж об этом-то Шеннон позаботится точно. Вот только когда он так хрупок и слаб, когда задыхается от слёз и сгорает от жара, его больше всего хочется защищать и оберегать — но никак не держать силой. Силой держать его сейчас было глупо. Невыносимо странно. И все его оленьи скачки по дому и искусанные руки казались просто досадной случайностью, если вовсе не сном. Шеннон выгнул запястье, поверх плеча мальчишки разглядывая свою перемотанную кисть, которую ощутимо холодили промокшие бинты. Ерунда. Подумаешь, покусали. Пусть уж кусается — лишь бы был рядом. Лишь бы был. Снова ненадолго прижавшись губами к волосам за ухом омеги, Шенн бережно вытянул руку из-под его головы, укладывая Энцио на спину и укрывая одеялом, после чего осторожно соскользнул с кровати.

Когда Энцио очнулся, цепи на нём уже не было. Тонкие голени, выглядывающие из-под края одеяла, были свободны. Цепь вместе с расстёгнутым браслетом небрежными витками лежала на полу возле крепления, напоминая оскалившуюся серебряную змею — не то убитую, не то затаившуюся. На тумбочке рядом по-прежнему стоял на подносе несъеденный завтрак — со стаканом томатного сока, снова налитым до краёв. В доме было тихо и спокойно — альфа, по-видимости, был где-то внизу, вероятней всего — в кабинете или библиотеке. Собственно, верным, выйдя из спальни, можно было обнаружить второй вариант: включив неяркий тёплый свет торшера в добавок к тому туманному осеннему серо-синему свечению, что сочилось сквозь окна, Шеннон сидел в своём привычном кресле и читал какую-то книгу — всё также выверенно в каждой детали облика, словно не жил, а позировал для картины: ровная гибкая осанка, сосредоточенность строгого лица, неторопливая плавность жестов рук, переворачивающих страницы — и затянутый набок, переброшенный через правое плечо хвост льняных волос. И хотя Алигьери казался совершенно спокойным и увлеченным процессом, не оставалось никаких сомнений, что ни один звук со стороны лестницы не останется им незамеченным.

Звуками, которых Шеннон ждал, были в лучшем случае тихие шаги — но никак не грохот, поднятый падающим телом: хоть и костлявым, но свои почти сорок килограмм имеющим. Моментально захлопнув и, вставая, небрежно уронив с колен том книги, тяжело стукнувший об пол, Шеннон в два шага нырнул из окутывающего библиотеку золотого света лампы в полумрак коридора, едва охваченный бледным отсветом, раскидывающим глубокие тени. И с беспокойным недоумением на лице дёрнул бровью, увидев растянувшегося у подножия лестницы Энцио — в одних трусах, с голыми и длинными в своей худобе, как у кузнечика, ногами, да толком не застёгнутой рубашке. Неожиданное зрелище, что и говорить.

— Куда-то спешил? — поинтересовался Алигьери, без спроса и ожидания подхватывая омегу на руки. На первый взгляд тот себе ничего не сломал и не ссадил, но что ушибся — факт, а с его слабенькими руками-ногами и растяжение схлопотать не проблема. Усадив мальчишку на диван в гостиной, Шеннон придирчиво и тщательно его осмотрел, аккуратно, но с медицинской безжалостностью ощупывая связки и мышцы. — Говори, где ещё болит. Здесь как? Ага... Так, сиди ровно, я принесу лёд.

Он со всё тем же ровным, непоколебимым спокойствием и деловитостью отлучился на кухню, погремев чем-то у холодильника, ссыпая в миску кубики льда. Вернувшись с нею и аптечкой, сыпанул льда в пластиковый пакет на застежке и вручил тот Энцио вместе с тонким вафельным полотенцем — чтобы не холодно было прижимать к бедру.

— На будущее, — сухо прокомментировал Шенн, — если ты выглянешь в коридор и позовешь меня, я тебя услышу. А ещё у тебя на столе лежит мобильный телефон, — "Так что нет нужды тащиться вниз на подгибающихся ногах и потом считать рёбрами все ступеньки". Он на мгновение поджал губы, бережливо накрывая тёплой ладонью острое колено омеги и слегка сжимая в пальцах. — Где ещё ушибся?..

В ответ на тихую дерзость омеги Шеннон поднял на него взгляд — прямой, холодный, не мигающий. Не выражающий ровным счётом ничего, прозрачно-серый в сгустившихся сумерках и жёлтом отсвете ламп. И смотрел на него десяток долгих, очень долгих секунд, совершенно не шевелясь, прежде чем негромко и очень убедительно заметить:

— Нет, в колокольчик не надо.

Никаких иных уточнений не последовало. Шеннон всё еще не мог привыкнуть до конца к этому всплеску реактивности, на которую омегу прорвало, словно спящий гейзер: с места в карьер, побегом, и озверелой грызнёй, что последовала за ним. Она, безусловно, радовала — но она же и настораживала, заставляя глядеть на мальчишку совершенно иначе и постоянно напоминать себе, что он куда способнее и умнее, чем хочет казаться. Что смог... да дочерта всего он смог, если так подумать. Но сейчас, ослабший и истощённый... он ведь никуда не денется? Не посмеет. Хотелось верить.

Потому что второй такой поблажки не будет.

— Повернись, — коротко скомандовал альфа, поднимаясь с корточек и усаживаясь на диван рядом с омегой. Поддёрнул вверх подол рубашки, обнажая худую спину с хорошо выделявшимися позвонками. Вот ведь недоеда... суповой набор, иначе-то и не скажешь.

На спине мальчишки обнаружилась приличных размеров ссадина, полученная, должно быть, от встречи со ступенькой. Подтянув к себе аптечку, Шеннон методично очистил ранку смоченным в дезинфекторе тампоном и аккуратно смазал ускоряющей заживление мазью, тщательней закасав на омеге рубашку и оставив отметину подсыхать, наказав спиной к дивану не прислоняться. Взгляд невольно падал на узкую задницу, весьма сомнительно — неплотно из-за худобы — прикрытую тонкой тканью трусов. Воспоминания о наслаждении, которые способно дарить это хрупкое, но такое обворожительно тесное тело, пришлось напряжённо сглотнуть, на миг прикрыв глаза. Он бы и сейчас от него не отказался — прямо здесь и прямо сейчас; но Алигьери уже пообещал себе быть благоразумнее и осторожнее, и потому желания свои оставлял неявными, складывая обратно в аптечку дезинфектор и мазь. Внутри, в коробке этой с красным крестом, стоящей у него на коленях, порядок царил просто безупречный.

— Если ты похудеешь ещё на полкило, — заметил альфа как бы между прочим, — то с тебя и трусы уже сваливаться начнут. Что тебе мешает есть нормальную еду, упрямец?..

Но нападать и напирать на него альфа не собирался. Лишь спокойно — убийственно спокойно, — смотрел, как омега теснится в уголок дивана и поджимает тонкие свои ноги со щиколотками уже запястья Алигьери. Смотрел внимательно и изучающе: в конце концов, со времени побега возможности просто относительно спокойно пообщаться с мальчишкой ему пока не выпадало. Ладно, можно сказать и честнее: не выпадало в принципе. Разве можно назвать общением тот его вариант, когда один говорит, а другой ежится и с остекленевшим взглядом пялится в пространство? Шеннон медленно вздохнул, переводя дыхание. Ощипанным воробьем скукожившийся в углу дивана мальчишка отчего-то смотрелся в интерьере так уместно, словно всегда был его частью — частью, которой очень долго не хватало на её законном месте. Он должен был быть здесь, у него под рукой, у него за спиной — должен был быть и должен будет.

— Сейчас принесу, — коротко ответил альфа, поднимаясь с дивана и забирая аптечку с собой. — Холод от ушиба не отнимай.

За то время, пока Энцио спал, Шеннон успел в приказном порядке вернуть его вещи — и закупленные впрок упаковки с таблетками тоже. Сверившись с инструкцией приёма, Шенн принёс ему несколько капсул, протянув на ладони вместе со стаканом воды. Пальцы и кисти альфы были по-прежнему обвиты узкими полосами свежих бинтов.

— Держи, — просто и негромко сказал он и поинтересовался. — Ты за ними спускался?..