Не дойдя шагов десяти до дверей, ведущих в апартаменты Юмэми Аосикаи, Ромео остановился и медленно перевёл дыхание, положив ладонь на выступающее ребро-опору стены. Тёплое - обшитое настоящим тёмным деревом, вряд ли полностью деревянное: бессмысленно дорого, безвкусно и непрактично в отношении удобства и долговечности постройки. Но это было неважно: главное, что сверху под рукой было настоящее тонкое дерево, приятно шершавое под ладонью и будто бы всё ещё немножко живое. Архитектуре такую двуличность вполне можно простить. Веррони на секундочку прикрыл глаза, собираясь с духом в полумраке наступающей ночи и охватившей обширную территорию поместья тишине лесной удалённости от городской черты.

Хотя ужиться с семьёй Гуттенбергов и было, безусловно, его первостепенной задачей - но совсем не единственной инструкцией, данной Ромео его расчётливым и предприимчивым отцом. И хотя действовать младшему Веррони предстояло от имени Дона, а значит, от имени брата - пока Дон Тибальт не был тем, кто решает, как поставить дело. Ромео не присутствовал на последних совещаниях и не знал, как всё обстоит на самом деле, но справедливо полагал, что брат всё так же с учтивостью склоняет голову перед мнением отца - в конце концов, они без всяких условностей не просто работают на общее дело, но и сами по себе - части одного целого. Омега скользнул пальцами по дереву, сжимая их в кулак, и заставил себя улыбнуться - не мимолётно, как обычно, а широко, с усилием подняв уголки губ. Даже сейчас, даже здесь, когда он один в чужом краю, когда за ним - он был почти уверен, - наблюдают даже сейчас, отец и брат незримо были с ним - в глубине сердца. Это придавало смелости.

Вот только отец и брат были не единственными людьми, кого Ромео близко знал и кем дорожил - несравненно близкими, но не единственными. И от этого одновременно было и неловко смешно, и немного горько: почему всё именно так получилось? Почему из всех людей Коза Ностры рядом с Юмэми в тот момент покушения оказался именно Хистиар? Почему теперь именно он, его единственный друг, оказался на острие, на нестойкой вершине упавшей на ребро монеты? Почему именно его судьбу предстоит решать - и почему именно ему? Смешно. Смешно и глупо - и жаль. Жаль даже при том, что Ромео всегда понимал: рано или поздно и этой дружбе настанет конец. Теперь, когда он отдан под залог герру Гуттенбергу, уже и речи идти не может о том, чтобы быть с этим бетой таким же расслабленным и близким, чтобы проводить вместе вечера и беззастенчиво заигрывать, щекоча обоим нервы, чтобы нежиться в той душевной теплоте, которую они делили друг с другом всё это время. Цепи обязательств, цепи принадлежности... Ромео не питал особых надежд на то, что Гуттерберг разрешит ему хоть с кем-то встретиться не при свидетелях в лице двоих-троих мощных бодигардов-наблюдателей и ревнителей порядочности да честности младшего Веррони - тем более с киллером из его собственной Семьи. И будет абсолютно в своём, хоть и излишнем, праве.

На будущее загадывать не имело смысла. Бог с тем, что у самого Веррони оно ещё зыбкое и невнятное - куда более острым был другой вопрос, останется ли Хистиар Моро киллером Коза Ностры после всего этого. И останется ли он вообще - жив. Меркуцио Веррони где-то там, у себя, взвешивал все за и против, кладя на весы и недюжинные способности, и его репутацию, и спасённую жизнь Юмэми Аосикаи, и засвеченность всей его подноготной перед Берлинским Синдикатом, и все те неизбежные издержки, которых потребует возвращение такого киллера в Семью... оставался один-единственный компонент, который, будучи положен на одну из чаш, решит судьбу равновесия. Преданность. Может ли семья доверять Хистиару Моро теперь - после всего, через что его, без всяких сомнений, пропустил Синдикат за эти дни, выжимая даже ту информацию, которой у него не было и быть не могло.

И Ромео предстояло узнать это не как другу, который беспокоится о состоянии близкого товарища - но как человеку Коза Ностры, сердце которой теперь едино в трёх лицах. Да что там, он же и шагу навстречу ему сейчас сделать не сможет - не должен, не имеет права показать, насколько ценит его и как дорожит - чтобы не возбудить излишних подозрений. Конечно, Гуттенберг наверняка знает, что Хистиар Моро водил дружбу с Ромео - они ведь нередко гуляли вместе и, безусловно, многим попадались на глаза. И вполне может быть, что теперь, чтобы сберечь может, даже, не саму дружбу - того человека, к которому она вела тонкой ниточкой, - он должен будет сделать вид, что дружба эта и гроша ломаного не стоит. Эх, было бы у него хоть немного больше времени на то, чтобы узнать Анкеля получше, понять, какой способ будет вернее! Но времени не было. И потому Веррони чувствовал спинным мозгом: ему просто позарез нужно побеседовать с Аосикаей. Не только о Хистиаре - вообще обо всём. Омегу не отпускала томительная надежда, что где-то в словах старшего он найдёт столь нужный ему ответ, которого своими силами Веррони при всех своих способностях отыскать пока не мог - и чувствовал себя канатоходцем над пропастью, чьё равновесие определялось лишь балансом текущего момента. Не самое приятное состояние.

- Аосикая-сан, - негромко окликнул сквозь тонкие фусума, склонив голову, чтобы вслушаться, и негромко постучавшись костяшками пальцев в раму. - Это я, Ромео. Можно войти?..

Бодро улыбнувшись возникшему перед ним омеге - занятно было наблюдать, как на тонкой бумаге фусума отражается тень подошедшего, закрывая льющийся изнутри свет, - Ромео учтиво склонил голову и плечи, отмеряя традиционный японский поклон уважения:

- Добрый вечер, Аосикая-сан, - Веррони поднял взгляд, по-прежнему улыбаясь - по-омежьи мягко и вместе с тем с положенным юноше его лет воодушевлением, - или мне стоит сказать - доброй ночи? Надеюсь, я не слишком помешал вашему отдыху.

Он переступил порог, следуя приглашению, но вперед хозяина в комнату не пошел, со всем вниманием дожидаясь от Юмэми знака о том, в какую из половин его гостиной надлежит пройти гостю и какое место позволено будет занять. Ромео одинаково устроили бы и подушки - это было интересно, и кресла - это было привычно. Хотя можно ли назвать обстановку чужого дома хоть чуточку привычной? На самом деле, Веррони давно уже хотел бы оказаться в "своей" комнате и забраться под расцвеченное фиалками одеяло, поскорей улёгшись в темноте и укрывшись под ним от всех бесчисленных впечатлений и тревог сегодняшнего дня, потребовавшего от омеги несказанного напряжения души... но нельзя: не время отдыхать, когда столько не просто нужно выяснить - нужно было знать ещё вчера. И Ромео держался: прямо, спокойно, не позволяя прихватывающему его под рёбра утомлению испортить себе осанку - благо, рядом с одним только Аосикаей это давалось несколько легче. Об альфе, владеющем этим местом, здесь лишь едва ощутимо напоминала та тень его запаха, что имеет свойство просачиваться в стены.

На предложение чаю Ромео лишь скромно помотал головой из стороны в сторону и учтиво поблагодарил за предложение.

- Меня направил к вам ваш сын, - уголки губ Веррони чуть дрогнули, - он сказал, что только вы полномочны отвечать мне на все вопросы о Хистиаре Моро, - он упомянул имя и на секунду поджал губы, выдерживая недолгую напряжённую паузу: как отреагирует Аосикая-сан? И, впустив в свой голос немного рвущегося изнутри волнения, от которого тем дальше, тем больше хотелось кусать губы, спросил на полтона тише. - Как он?..

Следуя приглашающему жесту и выбору омеги, Ромео прошёл следом за ним к креслам у столика и сдержанно расположился напротив, опустившись на указанное место с аккуратно сведёнными коленями, положив на них сплетённые пальцы рук и тихо выдохнув.

Отредактировано Romeo Verroni (1 июля, 2015г. 01:44:36)

Пока Аосикая говорил, Ромео смотрел куда-то вниз и в сторону, с печатью печали на лице слушая омегу. Разумеется, он знал и понимал, что значило для Хистиара оказаться в руках Берлинского Синдиката, и сейчас это понимание достаточно хорошо читалось по его взгляду и опустившимся уголкам губ. С четырнадцати лет причастный ко многим делам отца и вхожий на многие семейные советы, юный омега отлично знал, что такое мафия и каковы её методы. Он не боялся этой правды и принимал её смиренно, не тяготясь, но вдыхая полной грудью и живя тем, кто он есть: сыном криминального авторитета, для которого ритм жизни обычного мальчишки - не больше чем временная мера, прикрытие, обыденное удовольствие жизни, плюшевая оболочка, надетая на гибкий металл каркаса, взращенного Серпенте в своём младшем сыне. Жизнь была прекрасна для него во всех своих проявлениях, пока она длится, пока она продолжается, пока она движется вперёд, не замирая на месте в стеклянной пустоте. Прекрасна и в мирном, и в военном облике, и в былой свободе выбирать, и в выпавшей ему предрешенности, о всей богатой глубине которой он пока мог лишь догадываться - и обретать смелость в любопытстве к тому, что ещё его ждёт впереди. Ромео поднял взгляд на сидящего напротив Юмэми и несколько секунд молча и спокойно вглядывался в его лицо, словно взвешивая про себя сказанное им - сказанное в расплывчатых и обтекаемых формулировках. Что ж, он уже успел заметить, что в семье Гуттенбергов принято не акцентировать внимание на истинном положении дел, максимально придерживаясь образа обычной радушной семьи. В самом деле ли это так, или тоже - прикрытие? Каким его в первую очередь видит Анкель, Ромео понимал. Но Аосикая? Хана? Его представили им обычным юношей, и в этой атмсофере уютной обыденности они провели всю вечернюю трапезу. Однако насколько отец Гуттенберга в действительности осведомлён о том мире, с которым Ромео - как и Анкель, - существует на одной границе?..

Юноша вздохнул, смежив ресницы и чуть-чуть улыбнулся уголками губ, когда Юмэми упомянул о реакции Хистиара. Дурак. И взбрело же ему в голову расстраиваться! Неужто и в самом деле вздумал винить себя в том, что Ромео пришлось раскрыть перед судьбой карты и сменить сторону жизни именно сейчас?.. Впрочем, стоило ли надеяться, что заботливый и стойкий бета поймёт стиль жизни омеги, не пытающегося бороться с тем, с чем он заведомо бороться не сможет, и принимающего удары и повороты судьбы такими, какие они есть - чтобы потом гибкой змейкой скользнуть меж упавших камней, оттолкнуться от них и сыграть на них в свою пользу. Умение адаптироваться и в нужный момент расслабиться, позволяя течению увлечь себя - роскошь, доступная только слабым. Сильные же слишком горды: они будут бороться и грести поперёк реки, рискуя выбиться из сил и вовсе никогда из неё не выбраться, пойти ко дну - но и не позволить одолеть себя, не желая принимать тот факт, что течение может вынести на мель, с которой встать на ноги будет куда как проще. Ещё, конечно, за поворотом может оказаться водопад и острые камни внизу - но это уже совсем другая история...

От Ромео, однако, не укрылась истинная значимость этого "расстроился". Хистиар Моро, однако же, доверяет спасённому им человеку, раз позволяет ему соприкоснуться с этой стороной своих переживаний. Да и сам Аосикая-сан... навещать? Гулять с ним? Это было неожиданно - и говорило о многом. Он на мгновение притих, прицениваясь к словам Юмэми, прежде чем кивнуть:

- Волнуюсь, - спокойно признался Веррони - и, мимолётно наморщив брови, добавил. - Он и в самом деле мой друг, хороший друг, - заговорив, омега словно бы смог собраться с духом и прогнать ту грусть, что витала над ним поначалу: тон его звучал уверенно и даже настойчиво. - Аосикая-сан, простите, если я слишком много себе позволяю сейчас - но выжидать мне немыслимо, и я хочу прямо сейчас попросить у вас об одном одолжении. Позвольте мне сопровождать вас при слеующем визите. Мне хотелось бы самому увидеть Хистиара и поговорить с ним... нет, даже не так, - Ромео коротко мотнул головой, словно отбрасывая в сторону сказанное, и сильнее сплёл, сцепил пальцы, - мне нужно его увидеть.

Он снова поднял взгляд на Аосикаю, взволнованно взглянув ему в глаза - понимает ли старший омега, зачем? И если понимает - то как именно?

Для человека - и тем более для омеги - брошенного в такие, казалось бы, неблагоприятные жизненные обстоятельства: в руки самого опасного и известного своей жесткостью альфы города, в его дом, в чужие себе стены, в одиночестве и постоянном напряжении выставленных жизнью и другими людьми требований, Ромео и в самом деле держался куда лучше, чем можно было ожидать. Но удивлять такое могло лишь тех, кто не знал, что такое - быть сыном Меркуцио Веррони, быть тем, кого Серпенте сам обучил и вырастил, кому он внушил самую неотъемлимую и глубинную уверенность в себе - и на кого он рассчитывал, отпуская. Должно быть, этот родительский расчёт, это въевшееся в кости нежелание, даже страх оказаться не столь умным, успешным и способным, как того от него ожидал отец, и подстёгивал омегу сейчас больше всего, заставляя брать на себя всё больше и больше. Горькая совесть - уже не перед отцом, не перед опаской пренебрежения: Ромео знал, что отец его простит, поймёт, защитит и поддержит в любом случае, - но перед самим собой заставляла натягиваться, как струна, толкала делать максимум того, на что он способен. От одного только она не помогала: от юношеского нетерпения и волнений, зажигающих в груди желание как можно быстрее разобраться с терзающим душу вопросом.

Сложно было вынести мысль, что будет - что придётся сделать, если он увидит, что с Хистиаром Моро и в самом деле что-то не так. Что молодой, слишком молодой ещё, способный, но не закалённый должным опытом киллер не выдержал, сдался. Он сам - Ромео - сможет это принять? Сможет сказать об этом отцу и признать, что здесь нет смысла в дальнейших стараниях?..

Сможет. Но будет на одном колене, как Тибальд в свои семнадцать, стоять за одно: чтобы Моро сохранили пусть уже не место в рядах мафии, но жизнь. Омега никогда не пререкался, не спорил, не думал даже осуждать действия и решения отца: да, мафия не прощает ошибок, да, из мафии нельзя уйти, но... Веррони тихо вздохнул про себя. То, что Юмэми Аосикая продемонстрировал подобное расположение к Хистиару Моро, радовало его, как друга: Хис в хороших руках... но как человека Коза Ностры - огорчало. Подобное заступничество и сближение с Берлински синдикатом не сыграет на пользу уверенности Серпенте - и Тибальда - в способностях киллера.

- Я могу, - он в секундном сомнении сбился, с нажимом вытолкнув из себя слово, - попытаться... спасти ему жизнь. Я хочу спасти ему жизнь. Я надеюсь, — омега сглотнул, подбирая слова и быстро проговаривая, — надеюсь, что мне не придётся, но... Но чтобы понять это, мне нужно его увидеть. Поговорить с ним. Чтобы понять, как действовать дальше. Я пришёл сегодня, потому что не знаю, сколько у меня времени, Аосикая-сан. Герр Гуттенберг ведь не станет вечно держать его под... под вашей опекой, — Ромео куснул губу за уголок.

Если его подозрения подтвердятся, кое о чём ему действительно придётся поговорить с Хистиаром в очень личном порядке. А если нет... что ж, Веррони примет любое его решение - и тогда уже постарается сделать всё, чтобы вывести Моро из этой заварушки с минимальными потерями.

Отредактировано Romeo Verroni (28 июля, 2015г. 17:54:41)

Ромео, стойко смотревший в лицо собеседника - но не в глаза: на губы, на подбородок точёного и аккуратного, как у фафоровой куклы, модельного лица, на крылья узкого носа скульптурных пропорций, наверняка таящих часть формулы идеала в расстоянии от кончика носа до края верхней губы, или что там ещё догадывались измерять, вычисляя - отвел глаза вниз и вбок, уклончиво уходя от каких-либо комментариев по поводу этого "нелегко", сказанного Аосикаей. Нелегко. А никто и не обещал, что будет. Нелегко решать судьбу своего друга, одного из тех совсем-совсем немногих, с кем юный Веррони был действительно близок сердцем - вернее, нелегко будет признать правду и отделить своё "хочу" от жесткого и бескомпромиссного "надо", без соблюдения и следования которому невозможно существование ни одной серьёзной организации - тем более Коза Ностры. И не просто отделить, а привести в баланс - мудрость, которую молодой омега мог себе вообразить, насмотревшись на отца, но которой не обладал ещё в полной мере.

Нелегко. Но как бы Ромео, восхищаясь своими старшими, не понимал отлично, что с таким же упрямством обходить, ломать, пробивать, переставлять хитрыми партиями преграды на своём пути, продвигая вперёд свое стремление и ни на йоту не отступая от него он никогда не сможет - побоится - но все же есть какой-то рубеж, которого способен достигнуть и омега. И спасение жизни друга определённо лежит в его пределах. Ему, в конце концов, не четырнадцать. Девятнадцать лет - даже омега в эти годы уже не ребенок.

- Серпенте - жестокий человек, - спокойно и прямо ответил Веррони. Ни для кого это не секрет. Хотя, конечно, можно говорить и "сильный политик", обтекаемо излагая факты. Но Ромео, следуя традициям своей семьи, нечасто стремился к смягчающей, жалеющей витиеватости, предпочитая называть вещи своими именами. - Но лучшего отца и пожелать нельзя, - и лицо юноши с этими словами посветлело совершенно искренней, ясной улыбкой.

Сколько бы он отдал сейчас, чтобы оказаться не за расписными фусума и полным стрекотания сверчков ночным садом, где бродят сторожевые псы, а у забора стоит бдительная охрана - а дома, у себя в комнате, в особняке с видом на море, на высоте над узкой разноцветной улочкой Римского квартала, выбежать в широкий и светлый, устланный красной ковровой дорожкой коридор и встретить отца и брата, плечом к плечу идущих ему на встречу, кинуться к ним навстречу... Нельзя. Нельзя! Ромео стиснул зубы, постаравшись сделать это как можно незаметнее, заставляя себя пресечь и выбросить из головы предательски манящий, расслабляющий образ, зыбкий мираж, от которого перехватывало в горле. Нельзя этому поддаваться, не хватало ещё расплакаться перед Аосикаей. Что тот потом скажет Анкелю, ведь непременно же Гуттенберг со своим отцом будут его обсуждать. Даже если всё это в прошлом, даже если новая жизнь уже никогда не позволит ему ничего так, как прежде, оно никуда не денется. Никуда. Но сейчас и дальше он сам, сам по себе. Ромео, на несколько секунд прикрывший глаза, с усилием вернул миру взгляд со спокойной улыбкой, едва трогающей уголки губ.

- Конечно, разозлится, - согласился он с Аосикаей и прибавил с тихим смешком. - Он всегда пытался беречь меня, Хистиар. Защищать. - Взгляд омеги стал немного расфокусирован, когда он обратился к воспоминаниям, неловко пожав плечами. - Но как защитить меня от того, что есть я, - риторически улыбнулся Веррони, - И всё же он слишком настойчив и целеустремлён, чтобы признать это и уступить. Придётся немного позлить его, - Ромео умехнулся, лукаво высунув самый кончик языка.

- Спасибо, Аосикая-сан. Я буду с нетерпением ждать, - Ромео потянулся подняться из кресла и склонил голову. - А сейчас, с вашего позволения, пойду. Мне не стоит отнимать столько вашего времени. Только...

Веррони мягко, отчасти виновато улыбнулся, и несколько замялся, решаясь сказать что-то ещё.

- Аосикая-сан... - выдохнул он наконец, - мне бы хотелось ещё спросить у вас об Ан... о герре Гуттенберге, - осекшись, омега сглотнул. "О человеке, за которого... с которым..." И поспешно добавил. - Не сегодня, конечно. Не сейчас. Позже, возможно... когда вы сочтёте возможным. Извините, - он снова склонил голову, и не сразу, но пояснил. - Если я кажусь неучтивым. Я знаю, в Японии не принято...

Ощутив, что перед образом красивого старшего омеги совсем запутался в показаниях, Ромео отвёл взгляд, и скулы его тронул легкий румянец. "Дурак-дураком!" - обвинительно прошипел юноша мысленно в свой адрес. Чаще надо язык себе прикусывать, молчание - золото. За умного хоть сойдёшь.