Нечасто случается так, что по тревоге поднимают и бросают в дело весь дежурный состав Гиммлеровских собак — взмахом одной руки, и сколько есть, без разбора. Нечасто? Да что там, за последние лет пять, пожалуй, вообще никогда. Эти лет пять, с тех пор, как окончательно устаканились и улеглись все волны, поднятые в "Берлинском болоте" самым тяжелым камнем — сменой власти, они работают спокойно, по двое, по трое, решая частные и единичные сопутствующие вопросы. Но, несмотря на это, сейчас, по сигналу, собираются без малейшей запинки, чётко, слаженно, чертова дюжина человек, для которых служить — всё одно, что дышать. Молчат и не спрашивают, что: на месте разберутся.

Кан ожидал большего. Большей серьёзности, больших проблем — в его собственном, боевом понимании, потому что нападение на отца Гуттенберга само по себе та ещё проблема. Но здесь оказался только подстреленный бета, перевернутый стол и осколки разбитого пулей стекла на полу. Он сам выбрал пойти с начальством в ресторан, предпочтя не стать седьмым из тех, что слаженно отделились от общей группы и ускользнули обшаривать окрестности. Не был он и среди той четверки, что изучили место происшествия и сейчас соединялись через коммы внутренней связи с работавшими снаружи, сообщая обновлённые данные. Нет, он стоял за плечом — почти потеряв интерес к происходящему и лишь зорко скользя взглядом по окнам и улице за ними. Но, услышав своё имя, моментально откликнулся и шагнул вперёд, принимая приказ.

Ещё здесь был омега — тот самый омега, ось, вокруг которой вертели сейчас ситуацию взволнованные люди, наполнившие ресторан, администраторский состав заведения во главе с хозяином, полицейские, первые журналисты — все те, чьё передвижение охрана теперь тщательно фильтровала, а личности — идентифицировала. Омега, которого весь Синдикат знал и в лицо, и по имени, как персону первейшей важности. Сейчас эта важность, безусловно, обострилась до предела — но вместе с тем ситуация начисто стёрла его личную возвеличенную неприкосновенность, перед которой склоняли головы, проходя мимо. Сейчас Юмеми Аосикая был целью, был объектом, и дистанция между ним и охранниками при всем почтении была минимальна, а две пары глаз, серых и желтых, технично обшарили его невысокую фигуру. Они оценивали: во что он одет и в какой обуви, в каком состоянии, как двигается, примерную физическую выносливость и, конечно же, возраст, не заметный внешне, но для человека, часто работающего по запахам, несомненный. Омега этот уже вышел из детородного возраста, и терпкая его полынь с зелёным яблоком, которую Хиро крайне явственно ощутил, сопровождая Аосикаю, организуя ему свободный проход следом за носилками скорой, была ценна лишь хрупкостью своей, но пуста изнутри, уже не цвела той жизненностью и способностью давать эту жизнь. Он снова вдохнул поглубже, принюхиваясь. И ещё, напряженно качнув крыльями носа. От омеги, кроме как яблоком и полынью, пахло ещё и спокойствием. Даже сейчас — когда он, бледный от волнений, со шлейфом блестящих чернотой волос по прямой спине, садится в приоткрытую перед ним дверь машины.

Несмотря на общее недовольство мелким масштабом проблемы — галечным камешком, который, однако, мог стать той песчинкой в тюке, что ломает спину верблюду — Кан без всякого промедления принял указание стеречь. А вот Поллукс, похоже, был далеко не в восторге, хотя, чтобы понять это, нужно было мыслить теми же категориями и все эти годы работать рука об руку. И он понимал: для боевика — а немногие из боевиков ценили себя так, как Поллукс — задача ли, быть телохранителем у омеги. Для этой работы есть меньшие люди. Кан был и согласен с ним, и вместе с тем — работа есть работа. Сказано — сделано. Дан приказ стеречь — значит, будут стеречь так, что и пылинка, опускаясь, будет робко притормаживать и спрашивать разрешения, прежде чем коснуться чёрных волос. И уже в одном намерении выполнить идеально ту работу, на которую он действительно был способен, Кан находил несравненное истинное удовольствие.

Прежде, чем вывести его, они осмотрели двор и окрестности, хотя скорой было сказано везти пострадавшего совсем не в ожидаемую первую городскую. И только потом, загораживая телами, проводили внутрь, действуя со всей предосторожностью, хотя ни один, ни другой явным образом опасности не чувствовали. Ответственность бойцы разделили также, не спрашивая и не советуясь, и Поллукс взял на себя людей, а Кан — самого Аосикаю-сана. Советоваться не было нужды: каждый и без того отлично знал, с чем он сам или другой справится лучше всего. Поэтому именно Кан был тем, кто безмолвно поднялся в ответ на просьбу, оставляя ледяной, преисполненной аристократизма змеёй замершего у стены Поллукса, и направился искать хотя бы кофейный автомат. В холле такой, впрочем, без труда обнаружился. Можно было, конечно, и стрясти чашку кофе с персонала, определенно у них тут есть подсобки и заварочные чайники, но вот гостевые чашки — очень вряд ли. А одноразовый пластиковый стаканчик хорош уже хотя бы тем, что он одноразовый и прежде никем не отпитый.

— Возьмите, — негромко подал он голос, перехватывая стаканчик за самый край и протягивая омеге. — Осторожно, ещё горячий.

Отредактировано Kan Hiro (29 августа, 2015г. 22:45:46)

Вместо "пожалуйста" Кан кивнул — коротко, точно склонив голову. По омеге-отцу было видно, что тот всё ещё несколько не в себе от пережитого, хотя доктор и не нашел в его состоянии ничего серьёзного или угрожающего. Иначе Аосикая точно не сидел бы здесь, дожидаясь результатов операции. На выданных успокоительных у него были все шансы дождаться нужного времени и тогда уже спокойно отбыть домой. Лично Кан бы, конечно, не советовал ему мешать лекарства и низкопробный кофеин из автомата, но пёс хорошо знал свои границы и в этом владельцу лезть с советами и прекословить не собирался. К тому же, горячий стаканчик, определённо, поможет занять руки, немного отвлечься на мелкую моторику и согреться. Касание тонких пальцев было холодным, как снег. Кан придержал стаканчик за края, пока не убедился, что омега держит тот крепко, уверенно.

Он смотрел на сидящего на мягкой кожаной софе омегу в узком и стильном, по фигуре, сером пиджаке не то мундире — альфа затруднялся как-то точнее назвать незнакомый предмет одежды — с любопытством естествоиспытателя изучал, разбирал скользящим взглядом образ на отдельные детали. Запоминал и осознавал. Даже то, насколько тоньше и легче он кажется на фоне густой и длинной, действительно кукольной копны волос, струящихся по спине. Их было много, настоящая грива, и это пропорциональное несоответствие смотрелось несколько над-человечно. Хиро пришел к выводу, что омега напоминает ему икебану из осенних растений — тонкую, цепко-изящную, полную мелких деталей и очень хрупкую, замерший в пространстве момент запечатлённой красоты. Он моргнул озадаченно, услышав данное вскользь замечание — и бросил взгляд на свои руки. Стоит ли говорить, что на последствия недавней драки в переулке Хиро смотрел очень... прозрачно. И не заметил бы ничего такого со своими руками, не укажи на это Аосикая.

— Нет, не стоит, — Кан качнул головой. — Ничего страшного.

"Заживёт само," — об этом он уже не стал уточнять.

Зачем-то захотелось спрятать уличённую руку за спину, но альфа просто заставил себя спокойно опустить её вдоль туловища и выпрямился. Взгляд его не ловился, всё время ускользал куда-то на ноги, на руки Аосикаи, не поднимаясь выше ключиц.

— Кан, — представился он в ответ на интерес омеги, снова коротко склонив голову. Желтоглазый у стены вопрос почти проигнорировал, но не смог не откликнуться на долгий серый взгляд напарника.

— Поллукс, — спокойно, но словно нехотя, через задавленный глубоко вздох представился он и снова умолк. Поставил в известность, и точка.

— У вас холодные руки, Аосикая-сан, — озвучил Хиро своё недавнее наблюдение. Это характерно японское "сан" далось ему легко и естественно, разом обличая принадлежность или по крайней мере близкое знакомство с культурой. Хотя на чистокровного японца Кан походил весьма отдалённо — впрочем, не больше был и синеглазый Аосикая с его скульптурными продолговатыми скулами. — Подождите.

Хотя понятно было, что никуда отсюда, от дверей операционной, Аосикая не денется, но из банальной вежливости разговор стоило поставить на паузу. Хиро ненадолго ушёл, плавно двинувшись по коридору — и вернулся несущим в одной руке мягкий клетчатый плед, который положил рядом с омегой. Даже если тот ему не пригодится — такие вещи лучше иметь под рукой, если приходится долго ждать.

И что-то явно было в этом жесте от собаки, деловито притаскивающей хозяину тапочки, прежде чем выпустить утром на холодный кафель ванной.

Однако ни одна мелочь не могла укрыться от человека, свою работу привыкшего выполнять не на сто, на все двести процентов. Да что там, жившего своей работой. Кан Хиро был псом до глубины души, дрессированным честным псом, Гиммлер когда-то углядел в нём эту ноту характера совершенно точно. И хотя Псами называли всю группу бойцовской элиты Синдиката, они все были разные: что Поллукс, змея, независимый, внезапный и непредсказуемый, что Керрен, медлительный, но бьющий один раз, наверняка. Каждый из них выбрал свою тропу раз и навсегда, каждый из них в совершенстве умел главное: принадлежать. И Кан принадлежал, он дышал этим делом, этой службой, и работа приносила ему наслаждение. Выполнять приказы, приводить в действие, воплощать — как правило через сладкое, дарующее свободу и отдохновение от гнёта норм уничтожение.

Но Хиро умел не только это. По сути, не было разницы, что ему приказали: убить или уберечь. Сказано — сделано, чего бы ему это ни стоило. Сейчас у него был приказ "охранять" — и Пёс охранял, и берёг не только жизнь своего подопечного, заботясь вместе с тем ещё и об этой жизни благополучии. Врач с детальным осмотром, успокоительное, кофе и плед — он рассудил, что это необходимо, и так и сделал. Выбрал ли Гуттенберг кого-то из Псов наугад, или же знал их личные дела и имел за этим назначением какой-то расчёт, но он не прогадал. В общем-то, поэтому их с Поллуксом и ставили всегда в пару: пока Кан вникал в детали ситуации и разбирал по косточкам, Поллукс оставался в стороне и видел картину в целом. Вот и сейчас он, всецело переложив опеку на плечи Хиро, посматривал на двери операционной и с чем-то сверялся по своему смарту, иногда отходя шагов на десять, чтобы тихим голосом с кем-то переговорить, что-то сообщить и что-то узнать.

Кан же, чтобы не маячить, уселся с другой стороны от Аосикаи на расстоянии приличия и уважения, и молчал в уравновешенном покое. На благодарность омеги альфа снова ответил кивком, по видимому, он вообще был не слишком разговорчив, если не по делу. Но сколько времени им ещё предстоит провести здесь? Сколько времени понадобится врачам, чтобы собрать по частям разбитую пулей лопатку героя дня? Кан не знал, да и не стремился. Для него работа не имела сроков и не длилась, как у офисных клерков, отведенное количество часов, она имела только факты. Или режимы, как посмотреть. По сути, даже просто сидеть рядом уже было работой, которую он выполнял, и если надо, он проведёт за ней пять, двадцать, двести часов — пока не скажут "брэк" или не пребудет смена караула.

Он продолжал следить, посматривая на Аосикаю, анализируя его состояние по ритму дыхания, по позе, по движениям пальцев, по тонкой паутине невербальных сигналов, незаметных самому совершающему, но предельно доступных понимаю Пса, чьё второе имя — интуиция. Дар обострённого восприятия и всё, никакой мистики. За одним только Кан не следил, за глазами и взглядом — своим всегда останавливаясь чуть ниже, не выходя в зону глазного контакта. Привычка обеспечения безопасности, ведь защищать — это не всегда и не только от того, что находится снаружи.

Поллукс вышел из остановившегося кромма первым, бесшумно закрыв дверь пассажирского сидения рядом с водителем, Кан остался в машине, в соседнем от Аосикаи-сана кресле. Телохранитель, в отличие от омеги, не был пристёгнут, чтобы ничего не помешало ему действовать. И хотя стёкла в кромме были затонированы и пуленепробиваемы, но ситуация могла сложиться и так, что и это бы не помогло, и секунды, потраченные на освобождение от ремня, могли бы оказаться решающими. Ладони пса спокойно лежали на бедрах, глаза были прикрыты, словно бы Хиро надумал вздремнуть на посту. Но он не спал, он, почти растворяясь в обстановке, сливаясь с креслом, берёг другое — покой Аосикаи-сана, и его право на что-то личное. А что в урне с прахом находится что-то поистине личное, не было причин сомневаться. Хрупкий от сухости своего тела, похожего в восприятии альфы на жёсткий полый стебель, прочный, но который одним щелчком пальцев можно сломать, омега держался стойко, но если даже Кан замечал его тревоги сейчас, то дело точно было плохо. Кан не знал, что с этим делать, поэтому делал то, что умел.

Напарник, проверив всё необходимое, подал короткий знак с той стороны стекла. Придержал пальцами датчик с микрофоном у уха, должно быть, выслушивая отчет о готовности тех, кто проверял периметр парка. Можно было выходить и вздохнуть спокойно, полной грудью. Хиро выбрался из машины и обошел её, открывая и придерживая дверцу перед подопечным.

— Пойдёмте, Аосикая-сан, — негромко позвал он омегу, подавая ладонь, чтобы помочь встать на ноги. Шумная от ветра крона высокого дерева над головами уже начинала проклевываться первой салатовой листвой — её было немного для конца апреля, но здесь, в северном квартале, весна всегда наступает позже. Прохладный ветер говорил об этом яснее прочего.

Альфа отступил на шаг, давая дорогу, и молча последовал за Аосикаей-саном к воротам колумбария. Поллукс, выдерживая дистанцию в несколько шагов, шел по другую сторону. У ворот уже ждал, опираясь на трость, сутуловатый от старости японец почтенного вида, явно чистокровный, судя по типичным чертам лица — смотритель этого тихого, далекого от всех событий и волнений места, где урну с прахом молодого революционера ждала выкупленная Аосикаей ячейка в колумбарии и памятная гравировка на табличке.

Приветствуя смотрителя по обычаям родной ему культуры, Кан прижал локти к бокам и молча поклонился, опустив и взгляд, и голову.

Знал ли омега, какое отношение двое альф, идущих подле него размеренным шагом, имеют к событиям, последствия которых он нёс сейчас в руках, прижимая в немом стремлении сберечь? Наверняка догадывался. Если обычная охрана Аосикаи была щитом, то сейчас он был окружён лучшими клинками Синдиката, ощеренными против всех, кто остался снаружи — и клинки эти были отнюдь не теми, что скучают на стене в красивых ножнах, пока хозяину не придёт мысль похвастаться ими перед гостями. Нет, эти — как тесак мясника, постоянно были в работе.

Кану было знакомо имя, выгравированное на табличке, имя, не раз озвученное ему на инструктаже к работе. Герр Гуттенберг поднял тогда всех, полыхнув сильнее и стремительнее громовой молнии от чьей-то попытки покуситься на святое — всех, хотя хватило бы и трети. Всех, предпочтя скорее иметь дело со СМИ, для которых уже заготовили красивую легенду, чем оставить хоть одно окно, хоть одну щель не зачищенной и не обработанной "дихлофосом". Месть, она сладка и приносит спокойствие. А босс Берлинского синдиката умел мстить с размахом.

Сопротивления не было — налёт первых сил города был внезапен, массирован, и напоминал снежную лавину, накрывшую палаточный лагерь альпинистов. Близкая аналогия: стремление взобраться на холодный пик горной вершины и стремление изменить порядки в городе были схожи. Гора и понятия не имеет, что муравьи, цепочками ползающие по ней, оказывается, покоряют и завоевывают её. И баланс её глубинной мощи так же чуток: крикни погромче, и непостижимый резонанс заснеженных склонов не замедлит с ответом... С выбитой дверью, с приглушенными выстрелами по всем, чьих лиц не было в ориентировках, с чёткими, "выключающими" сознание ударами, с загодя открытыми дверями бронированных вездеходных машин, в которые вбросят нужные бесчувственные тела — и доставят в застенки много хуже тюремных. В тюрьме ещё остаются шансы, смертный приговор в наше время — нечастое явление. Те же, кто заступает дорогу Синдикату, в своих обвинительных судебных решениях, на своих смертных приговорах расписываются загодя. По крайней мере, простых людей это касалось всех без исключения.

Кан помнил этого юношу — беловолосый, желтоглазый, безнадёжно интеллигентный на вид... и с засевшими в светлой голове идеями не менее светлого будущего. Ну и где оно теперь, это будущее? Вдохновитель группировки, идейный лидер, один из верхушки "Ребеллиона", где он? Всё вместилось в одну небольшую урну праха, которую легко может унести в руках хрупкий омега. Идя следом за Аосикаей, Кан смотрел на его поникшие плечи, вспоминал его побелевшие губы и пальцы, судорожно сжимающиеся на полученной от сотрудника крематория урне. Что именно было тем "личным", что связывало погибшего революционера и отца герра Гуттенберга, что заставляло немолодого уже омегу терзаться и болезненно сводить тонкие брови, Хиро не знал. Но, очевидно, Адам Брахман, выступавший против мафиозного режима, был для Юмэми Аосикаи, бывшего отцом ключевому этого режима держателю, кем-то важным — кем-то, ради кого стоило настаивать на особом порядке утилизации, на выдаче этой урны, на выкупе и подготовке места на кладбище. И это стремление почтить память ушедшего, несмотря ни на какие превратности, Кан молча и признательно уважал.

На просьбу Юмэми он помедлил секунду, чтобы переброситься взглядом с Поллуксом — не согласовывая, ставя перед фактом, что да, надо, — и повернулся в другую сторону, отходя прочь и скрываясь за одной из стоек колумбария. Поллукс тоже исчез с глаз, стёк меж каменных колонн, как настоящий змей. Сомнительное, конечно, одиночество, когда охрана, пусть и невидимо, стоит в десяти шагах — но, увы, лучшего они предоставить не имели права.

Следуя за Аосикаей характерным вкрадчивым шагом, единообразно-гибким от привычно охватившего всё тело рабочего тонуса, не оставлявшего ни единого шанса на случайные, неровные или не слаженные движения, Кан чуть искоса изучал глянцевые блики на гладких и идеально ухоженных смоляных волосах омеги — искоса, чтобы не жечь вниманием прямого взгляда, — и отвлеченно размышлял. Он, исполнитель, не многое знал о настоящем ходе дела со снайпером: не его уровень доступа и интереса. Но его удивляло: Брахман, судя по сводке инструктажа, если не стоял за покушением напрямую, то как минимум не помешал ему совершиться. Конечно, неподготовленность Ребеллиона к ответной атаке Синдиката, их странная беспечность наводила на сомнительные соображения, но в голове Хиро они не задерживались. Кто знает, в недооценке серьезности ситуации была беда, или в том, что "восстание революционеров" было организовано абы как и правая рука не знала, что делает левая. Теперь-то уж какая разница. Доигрались. Кан не мог представить себе степень слепоты, к которой надо было подходить к делу — слепоты настолько непредусмотрительной; на что они вообще могли рассчитывать, совершая это покушение? Только головой покачать и оставалось. Они заслужили свою смерть — уже одной только собственной глупостью, позволившей сунуться туда, куда не надо.

Не по этой ли глупости так горевал Юмэми, на этой короткой траурной церемонии совсем потускневший и осунувшийся? Даже въевшаяся в спину модельная осанка не спасала от этого впечатления. Аосикая выглядел, как карточный домик — пока еще стоит, радует, но достаточно одного дуновения ветерка посильнее, чтобы сложился. Глубина переживаний омеги, которым Хиро был поневоле слишком частым свидетелем в эти дни, настораживала альфу, была для его мира слишком зыбкой и нечеткой — и оттого неприятной. Он не понимал ее, не мог просчитать, и в какой-то мере чувства Поллукса были ему близки. Не совпадало другое: в отличие от своего напарника, Кан не шарахался в сторону — наоборот, неизвестность эта заставляла его смотреть еще пристальнее, внимать еще тщательнее. Им, ведущим свою жизнь в выставленных с рождения рамках, напоминающих грохочущие прутья железной клетки, не выросшим — выращенным драться и побеждать, двигал интерес. И Пёс, садясь в салон кромма следом за Аосикаей и захлопывая дверь, невидимо, неслышимо для кого-то, кроме себя самого, но предельно сосредоточенно "принюхивался"...

Тогда Кан еще не знал, какое упрямство и воля к существованию позволяют выживать и гордо нести себя омеге, настолько глубоко пускающему в душу переживания и тревоги — а может, и вовсе не способного от них отгородиться. Не знал бы и дольше, лишь со стороны с удивлением наблюдая его настойчивую заботу, соучастие и отзывчивость, мягким ореолом сияния охватывающие этого хрупкого, но стойкого человека — если бы не один случай, пришедшийся на середину жаркого августа две тысячи пятнадцатого года...

Когда чашка задрожала в пальцах омеги, только взгляд альфы шевельнулся, ожив и бдительно выцелив фигуру подопечного. Кан был настороже: перехватить, уберечь, поймать — несмотря на то, что телохранитель вроде бы совершенно спокойно расположился в боком стоящем чуть поодаль кресле, готовность прийти в движение чувствовалась в нём неумолимо. Не натянутой напряженной струной — но всем этим заострённым вниманием к окружению, которым Хиро, казалось, полнился с головы до пят, и в котором как будто бы даже спина его ухитрялась бы видеть вас насквозь, не будь она обращена к спинке кресла.

Не самая лучшая компания для разнервничавшегося, плачущего омеги — но и оставить его одного в таком состоянии Хиро не имел права: вдруг обморок или что-то иное. Как те два часа назад, когда Аосикая натурально сложился в три погибели прямо посреди торгового центра — и не упал ничком на пол только потому, что бдительная охрана в лице собственно Кана Хиро стремительно подхватила его на руки, спасая от недоуменных взглядов. С того момента он и плакал почти непрерывно — сначала в салоне автомобиля, вгоняя альф в молчаливую мрачность рваными всхлипами, доносившимися по громкой связи, а теперь вот — здесь, в тихом элитном отеле в зеленой зоне, где Юмэми Аосикае, прячущему красные и опухшие от слез глаза, без слов и вопросов моментально предоставили один из лучших номеров с отличным светлым интерьером. С открытого по летнему времени балкона, сквозь тонкую пелену прозрачных занавесок дул легкий ветерок и доносилась удивительная, глубокая тишина, едва окрашенная звуками птичьих голосов и шелеста листьев.

Альфа поднялся с кресла, ощутимо тихо для своих габаритов подойдя к мини-бару в шкафу, и вернулся со стаканом, в котором плескалось традиционных два пальца крепкого хорошего коньяка, к статусу номера прилагавшегося по умолчанию. Поставил на столик перед Аосикаей — рядом с подносом, на котором в фарфоровой посуде был заварен успокаивающий чай. Проблема же определенно лежала глубже не то что одной чашки — всего чайника с мятой, мелиссой и чем-то еще, что Кан затруднялся определить на запах. Полынь, обостренная горечью, пахла сильнее, чем чай — чистая полынь, словно от букета цветов, а не от живого человека. Хиро был достаточно осведомлён о том, что у его подопечного не самая крепкая и выносливая нервная система даже для омеги — и возраст сказывается, и нелегкое прошлое, о котором нет-нет да проскальзывало слово-другое меж обслуживающего персонала дома Гуттенберг — всегда как часть упреждающего инструктажа и никогда в формате слухов. Люди, нанятые в этот дом, знали своё дело лучше многих.

— Возьмите, — тихо сказал Кан просто для того, чтобы скрасить напряженную слезами тишину и привлечь внимание омеги, снова прячущего заплаканное лицо в ладонях. Альфа сделал мягкий шаг назад и осел в кресло, укравшее своей мягкой глубиной весомость его внушительного роста.

Отредактировано Kan Hiro (22 августа, 2016г. 03:49:21)

Кан искоса, исподлобья, практически незаметно следил за Аосикаей — и в задумчивости гадал, как много он еще не знает о человеке, на которого работает уже четвертый месяц. Герхард Гуттенберг умер слишком давно, чтобы мысль "этот человек был его мужем" сколь-либо прочно держалась в голове — но сейчас, в момент надлома, это отягощающее обстоятельство бросалось в глаза. Не Юмэми Аосикая сидел перед ним, нет — Юмэми Аосикая улыбался на камеру, нежно заботился о своих детях, бережно учитывал интересы каждого своего сотрудника и был в глазах многих примером для подражания. Сейчас же надтреснутое, потемневшее выражение припухшего от слёз лица, опасная ломкость сухого бамбука в осанке и позе, прорезавшаяся острота черт принадлежали Юмэми Гуттенбергу. Кан Хиро знал прошлого босса Синдиката лишь косвенно, наслушавшись от отца хвалебных од и восхищенных диферамб его силе, стати и способностям, но до последнего пребывая в смутных сомнениях относительно этой полубожественной в глазах Хаясе Хиро личности. А после единственной же невпечатлившей встречи "милостью" этого человека очутился на Арене. Она оказалась не худшим местом для альфы — за что, надо полагать, он обязан был благодарить обстоятельства, не позволившие ему быть скинутым на обочину в груде мусора, — так что никакой особой ненависти к бывшему боссу Кан не испытывал. Не испытывал он и восторга. Просто понимал, что если этот человек по щелчку приказывает добить, в шутку распоряжается судьбами и любит кровь — то и домашняя жизнь с ним отнюдь не будет сладкой. Это знали и понимали все, кто знал Герхарда Гуттенберга не как человека с обложки, преуспевающего владельца завода и прекрасного мужа-модели. Знали — и молчали. Молчал и Кан.

Только в очередной раз выполнил просьбу, в этот раз принеся стакан вместе с бутылкой на круглом небольшом подносе из тонкого стекла с хрустальным мерцанием. Поставил перед омегой — практически залпом выпившим первую подачу. Окинул взглядом его лицо, его уставившиеся в никуда глаза. Да, теперь по Юмэми был, как никогда, заметен возраст — и особенно тот подчеркивала циничная бутылка на одного человека, ведь Кан по понятным причинам составить ему компанию не мог. Мягкий и нежный Юмэми Аосикая одними только своими манерами, вобравшими в себя непогрешимую чистоту и легкость в утонченной сдержанности, отгонял любые реальные предположения о возрасте в свои почти пятьдесят лет. Сейчас же этот опыт прошлого темнотой проступил сквозь охватившую омегу дрожь. Сколько он, терпеливый и легкий, душевный и прощающий, переживающий и заботливый, за свою жизнь выпил таких стаканов с крепким алкоголем — и залпом, и мелкими глотками, и из чужих рук... не счесть. Откровение было сродни тому, что "мама и папа тоже занимаются этим". Не лично для Кана, конечно — но вообще, само по себе.

— Что-нибудь ещё? — негромко осведомился альфа.

Кан молча слушал его, по-прежнему не глядя на самого омегу — опустив взгляд во все тот же ковер. Но внимание альфы явственным образом было сконцентрировано на Аосикае и его словах — не пристально, но словно наведенный фокус телескопа, за которым никого нет. Глаза он привычно прятал, а вот уши целиком и полностью были отданы хозяину.

— Он... больше никогда вас не догонит, Аосикая-сан, — произнёс Кан секунд через пять после того, как Юмэми замолчал и стало ясно, что больше он ничего не скажет, и это альфе теперь нужно дать ему хоть какую-то реакцию, развеять это холодное одиночество мыслей, которому не был помехой даже жаркий августовский день. — Герхард мёртв. А хлопоты о вас — это часть нашей работы, Аосикая-сан. Не считайте это тягостью, — заметно твёрже сказал альфа, на деле немного слукавив. Для того же Поллукса рыдания омеги были хуже горькой редьки. Случайный выбор герра Гуттенберга оказался донельзя полярным — насколько его напарнику было тяжело волочь ярмо сторожевой собаки, настолько же легко и естественно в эту лямку впрягся Кан.

И так же, как Поллукс досадливо цыкал и вздыхал с завистью к работающим по профилю, а не "омежьими няньками" боевикам, Хиро молчал и методично выколачивал из "груши" даже ты пыль, которой там отродясь не было. Ему и самому длительное бездействие, лишенное прежних возможностей вкусить крови и чужого страха, давило на нервы. Однако у него был не только отработанной метод насыщения дёргающихся на цепи инстинктов в темноте лондонских трущоб — но и совесть, не позволяющая в работе такого двуличия, как у Змея. Тем не менее, практику защиты слабого не от внешних врагов, а от его же собственных демонов, Кану Хиро только предстояло постичь...

И снова за его словами последовала недолгая пауза: Кан то ли взвешивал ответ, то ли давал возможность продолжить сказанное. Может, чуть дольше, чем следовало — говорить с омегой о делах его личного прошлого было всё равно что двигаться в полной и пустой темноте, не зная, на что наткнешься вытянутыми вперед руками. Ситуацию осложняло то, что Хиро понимал: для Аосикаи-сана это все очень важно сейчас — высказаться, облечь эти тягостные переживания в слова и выпустить, как птиц из клетки. Кому, как не альфе, вынужденному втискивать дикую обуревающую натуру в установленные рамки правил и порядков, знать, как важно своевременно дать выход спрессованному, выдержанному внутри излишку. И то, что у омеги этот излишек был не своим, а посттравматическим, ситуации не меняло. Разве что сам Хиро предпочитал делать это не словами. И не мог сказать, что горит желанием услышать всё то, что ест его хозяина заживо. В умении разобраться с вопросами физически альфе было мало равных. В вопросах душевных же вся его сила сменялась одной сплошной неловкостью. Не созданы были эти руки держать фарфоровую чашку.

Но если так нужно и так правильно, то ради этого омеги он сделает всё возможное.

— Разве с этим что-то... не так? С этим чувством, — медленно проговорил он, поднимая взгляд на Аосикаю, как всегда — до уровня ключиц, и голос альфы звучал слегка озадаченно... Последовала еще одна пауза — похоже, хотел сказать что-то другое, но передумал. — Однако за себя вы до сих пор боитесь?..

Цепкая скованность Юмэми от этого страха была видна как на ладони, и тем для Хиро глубоко удивительна. Как можно бояться того, чего нет, что давно ушло в прошлое?..

Кан слушал — тихо, спокойно, внешне никак не реагируя ни на слова, ни на сам факт таких неожиданно искренних, тайных признаний. Умом он понимал, что все, о чём говорит омега — это глубочайшие, тяжелейшие его страхи, страхи истерзанного садистом человека, человека, двадцать лет бывшего игрушкой в руках чудовища, верховного монстра Синдиката. Понимал, что выжить сквозь всё это и всё это вынести, перетерпеть — испытание, после которого невозможно остаться целым. Даже ему общение по касательной с Герхардом Гуттенбергом стоило суммарно больше двух месяцев больничного пребывания за всё то время, что Кан провёл на Арене, всё из-за любви босса к крови и терзанию, из-за стремления распоряжаться человеческими жизнями прихотливо и презрительно. Судя по состоянию Юмэми сейчас, с омегой он обращался не лучше, чем с подчиненными, и рвущиеся наружу слова это подтверждали.

Не мог Хиро представить только одного: всей глубины того ужаса, что охватывал омегу, оценить весь тот объем вложенных, выеденных ситуацией, выдранных из самого нутра сил, потраченных на выживание. Того, насколько это на самом деле было тяжело для хрупкого омеги. Но здесь и сейчас, глядя на него, плачущего, понимал — прошлое стоило Юмэми многого, слишком многого. Это стоило ему самого себя — чтобы даже сейчас, почти дюжину лет спустя, чувствовать внутри не себя, но своего мужа, закрывать глаза — и вздрагивать от страха, и глушить слёзы алкоголем, потому что от себя не убежишь. Удивительно, что это проступило наружу только сейчас. В иное время, в иные моменты, ничего в Юмэми и близко не напоминало о прошлом. Он стоял ровно, как сухое дерево — выеденный изнутри, полый ствол, но всё еще цветущий и живущий — ради чего-то, ради какой-то смутной надежды... ради того, для чего живут деревья — ради новых и новых своих семян. Альфа неслышно вздохнул.

Нет, пожалуй, не одного. Как можно поднимать руку на что-то столь чуткое, легкое, хрупкое, почти прозрачное? От одного толчка, казалось, способное рассыпаться в хрустальную пыль. Тела, на самом деле, не столь хрупки, конечно. Гематомы, ссадины, вывихи, даже омега может вынести много такого. Хиро, во всяком случае, знал, как причинять их так, чтобы вынес. Методично, прагматично, долго. Мешало не это, мешало другое. Какая-то подрагивающая струна отношения, которая не то что руку, дыхание заставляет рядом с ним придерживать. Видать, как раз потому и заставляет, что Хиро от века не умеет себя правильно к людям дозировать, слишком легко ломая и не замечая. Вместо того, чтобы что-то с этим делать, он предпочитал сбегать, уходить от контакта. Но, видя, как шипит и сбегает Поллукс, переполнялся упрямой решимости. Он обязан защищать и будет защищать, даже если для этого придётся научиться ходить по самому стеклянному краю.

Потому что у него есть приказ. И есть омега, беззащитный и уязвимый, как сухой стебель. Омега, которому так необходимо, чтобы кто-то пуще жизни его берег — и который никогда об этом не попросит и не признается.

Даже если его гордая осанка, его легкая походка и светлая улыбка эту уязвимость умалчивает, но он пахнет ею сильнее, чем полынью и яблоком. От понимания этого несоответствия, понимания того, насколько глубока гнетущая изнутри пустота и насколько хрупок на самом деле этот обычно бодрый и полный радушной мягкости внешний вид, стало немного жутковато даже альфе, чутьём уловившему эту ломкость ещё с первых минут, первых взглядов на человека, которого ему поручили охранять. Не удивительно, что даже годы спустя эту гнетущую память не смогли из него вытравить — невозможно убрать пустоту, изъять то, что уже изъято. Пустоту можно только наполнить — чем-то новым, чем-то настоящим. Чем-то, что отгонит и заглушит этот высасывающий силы страх.

— Говорят, что когда кажется, что видишь сон, — подал негромкий, низковатый голос альфа несколько секунд спустя, опираясь локтями на колени. Что-то изменилось в его лице — на левый уголок рта легла тень улыбки, сделавшей привычный покерфейс телохранителя несколько живее, мягче. — То надо ущипнуть себя — и от этого сразу проснешься. Вы так не пробовали?..

— Справитесь, — уверенно кивнул Кан, поддержав слова омеги. Коньяк явно давал о себе знать — Аосикаю немного "укачало" этим расслаблением, охватившим больше тело, чем душу. — Как пожелаете. Но вам не стоит оставаться в тишине, — сделав шаг, альфа опустился на одно колено перед креслом, поднимая руку, согнутую в локте и ладонью вниз, чтобы омега мог опереться на его предплечье. — Позвольте, я выведу вас на террасу.

Внимательный серый взгляд обшарил Юмэми с головы до ног, по-прежнему не касаясь лица. Была мысль предложить омеге вспомнить гимнастику, которую наверняка показывал ему доктор, но Кан здраво рассудил, что в нынешнем состоянии даже встать и пройтись будет вполне достаточно нагрузкой для разбитого переживаниями и немолодого уже человека.

— Вам пойдёт на пользу умыться и подышать свежим воздухом, — альфа четко знал: ничто не избавляет от душевных терзаний и интуитивных метаний воображения так, как физическая активность и любые, даже самые обыденные и примитивные сенсорные ощущения. В конце концов, сам он именно так привык отгораживаться от того, что пыталось время от времени грызть изнутри.

Рука Кана на ощупь и опору ладони оказалась похожей на стальной поручень — даже не шелохнулась, не качнулась в суставе, когда омега оперся на неё всем весом. Гиммлеровский Пёс терпеливо ждал, не поторапливая собирающегося с силами Аосикаю. И не убрал руку даже тогда, когда первая попытка провалилась — обратно в кресло. Только отвел в сторону, чтобы не мешать Юмэми наклониться и беспокойно пытаться совладать с обувью. И опустил взгляд: на тонкие ступни в высоком подъеме босоножек, изящно оплетенные сложной комбинацией ремешков, хрупко-красивые в этом изяществе. Пальцы омеги сбивчиво порхали над ними, дергали застежки, пытаясь освободить, словно бы не зная, как это правильно сделать. Хиро моргнул: прежде он не замечал никогда, насколько у омег могут быть красивые ноги. Он вообще, мало что кроме прямого предназначения омеги замечал. А там уже до ног дела никакого не было.

— Вам помочь? — негромко поинтересовался Кан спустя секунд десять, поняв, что застёжки не желают поддаваться, а с мелкой моторикой после двух стаканов коньяка у омеги что-то закономерно не ладится.

Сомнения и страхи Юмэми были всего лишь пустыми сомнениями и не имели под собой никакой действительной почвы: с точки зрения Кана вмененная ему в долг защита омеги и проявившаяся в связке с нею опека сливались в одно неделимое целое без четкой границы между ними — и дело это не тяготило его, в отличие от Поллукса, который жестко отделял защиту жизни от защиты интересов, удобства, чувств и всего остального. Его заботой было одно, это одно он и выполнял без всяких нареканий. Кан же втянулся в процесс всесторонней защиты как-то совсем легко и естественно: не столько потому, что для него это было совершенно новое и неизведанное отношение к человеку, но и потому, что это был за человек. Никогда прежде он не смотрел на омег так, никогда раньше он и не встречал таких омег — никогда и не думал, что омеги могут быть такими, всегда натыкаясь нюхом на иную, куда более буквальную их сторону. Аосикая Юмэми был для него своего рода откровением о сути некоторых вещей.

Ступни и лодыжки омеги были тоньше, чем запястья тяжелых рук альфы, и красноватые пятнышки на коже от натёрших за время ходьбы ремешков, на которых Кан ненадолго задержал взгляд, лишь только усиливали в нем этот незнакомый отклик подрагивающей струны. Отчего Кан распутывал эти ремешки с какой-то особой бережностью, неспешно, легкими касаниями. Эта хрупкая сухая красота странным образом грела, задевала за живое — по-хорошему задевала, не так, как запах фертильной грации омег, в которых его всего больше интересовали не ноги, а то, что между них. Сейчас даже воспоминание об этом прежнем казалось кощунственным: таким мыслям не место рядом с этим человеком. Не до конца понимая это умом, шкурой Кан ощущал ситуацию преотлично, даже дышать, двигаться старался осторожней. Распутав ремешки, мягко подхватил ладонью танкетку и стянул обувь — с правой, а потом и с левой ноги. Приподнял за ремешки и отставил в сторону, чтобы омега не споткнулся о них, делая шаг, и снова выставил руку стальным поручнем.

— В ванной здесь должен быть душ для ног, — прокомментировал он, вернув взгляд куда-то на уровень ключиц Юмэми. — Если вы воспользуетесь им, ходить станет легче.