Когда ступня омеги дрогнула и дернулась прочь от прикосновения, Кан тут же остановился, бросив вопросительный взгляд выше, на колени и руки Аосикаи, напряженно стиснувшие подлокотники — больно? Но он едва ли успел дотронуться до ремешков. Телохранитель замер в ожидании, но не сказал ни слова, и продолжил только тогда, когда Юмэми снова расслабился, прогоняя вспышку зажатости, подобной той, что мелькает в человеке, неспособном защититься от удара. Вот как, задумчиво отметил Хиро про себя. Он знал, что Аосикая не любит находиться рядом с альфами, что такие, как Псы, в его ближайшем кругу — это вынужденная мера и серьезная нагрузка, но... прежде этот страх к сильному полу не проявлялся так явно. Надо полагать, ситуация была сложнее тем, что сейчас они одни, и Кан безапелляционно оттеснил от инициативы Виктора, вынудив того остаться внизу, потому что два альфы в одной комнате для Аосикаи уже точно слишком много. Даже один — много, но уменьшить — никак.

Насколько же еще аккуратнее придется ему себя вести и держать? Кан не знал, но — у него не было выбора; он взялся за это дело, значит, он его сможет. Он желает это суметь.

Где ванная, альфа, конечно, знал — где же ему не знать, если на план незнакомого здания и комнаты он обращает внимание едва ли не в первую очередь, — и потому без слов, подстраиваясь под нетвердый шаг омеги, безошибочно подвел Юмэми к двери нужной комнаты и открыл ту перед ним. Сам при этом остался снаружи, повернувшись к дверному проему монолитной спиной.

Для Кана же слабость хозяина-омеги ничем необычным или же порицаемым не являлась — омега есть омега, глупо требовать от него больше, чем положено природой, бессмысленно ставить планки, подходящие для альф, тем, кто не альфа. Слабость омеги естественна, предположена самой их природой, и для того альфам и дана сила — чтобы хватило и на себя, и на тех, кто рядом и не может сражаться. Было время, когда он не осознавал этого, считая эту силу только своей, считая своим самым естественным правом брать и присваивать желаемое, но... они плакали. Он никогда не понимал, почему; злился, раздражался, недоумевал. Осознание разницы пришло позже. Впрочем, что с этим осознанием делать и как справляться с такой разницей, Хиро до сих пор не знал. Единственное, что было ему по способностям — это держать себя в руках и уводить черное марево силы вглубь, оставив ей всего только два повода выходить наружу. Драка и секс. Две необходимых вещи, позволяющие не задохнуться в этой черноте, которая нарастала тем сильнее, чем дольше он пребывал в покое. Он сдерживал себя не "за", но "против", и это "против" не несло никакого настоящего удовлетворения. Он контролировал себя жестче всего, чтобы уместиться в выставленные рамки, под давлением окружающей среды, и чем давление было сильнее, тем сильнее было противодействие, тем мощнее нагнеталась энергия сжатого газа, один неловкий толчок — и взрыв. И он жил таким образом, чтобы не допускать этого. Это была молчаливая борьба, упертое столкновение лбами. Тяжелая, липкая, неприятная, оставлявшая чувство притесненности, неуместности — и только одну радость, освободить себя, свою силу, свою злость, дать ей выход и отпустить все до судорожного звона натянутые цепи. Когда все изменилось? Когда рядом с этим омегой его причина держать себя под контролем превратить не в противостояние, а в достижение? Большего, еще большего. И в наслаждение этим. В наслаждение благодарным взглядом и спокойной улыбкой. Когда все повернулось так, что самоконтроль стал доставлять ему... удовольствие? И перестал быть таким невыносимым, таким сдавливающим горло долгом.

Кан невозмутимо дождался, отрешенно глядя в пространство перед собой, на солнечные пятна на имитирующем дерево полу, пока Аосикая умоется, освежится и приведёт себя в чувства — не шелохнувшись, не головой не поведя. Но едва сзади послышался голос, с готовностью обернулся к нему.

— Пойдёмте, — он снова выставил предплечье, позволяя омеге опереться и держаться, и неспешно — для альфы-то совсем по-черепашьи, не быстрее, чем мог позволить себе неуверенно шагающий Юмэми, — повёл его на террасу. Приподняв прозрачную шторку, рассеивавшую свет, Кан подвел подопечного к перилам — тут, под прозрачным, но существенно рассеивающим излучение щитом, было даже вполне прохладно, несмотря на то, что светло почти так, что слепит глаза.

Отредактировано Kan Hiro (10 октября, 2016г. 14:32:38)

Кану в положенном статусной охране деловом костюме, черном пиджаке и брюках с ботинками, если и было жарко под августовскими солнечными лучами, то вряд ли даже он сам как-то обращал внимание на это неудобство, не говоря уже о том, чтобы демонстрировать его внешне. Впрочем, в помещении беспокоиться было не о чем — основная жара оставалась там, за пределами щитов, потолков и кондиционеров, в тень затекая оседающим на щеках густым теплом лишь вместе с движением ветра. Схоже облокотившись о перила в двух шагах от Аосикаи, Хиро слушал его, пространно рассматривая зеленеющий во внутреннем дворе санатория сад, уходящий вдаль декоративно оформленными тенистыми аллеями. Услышанное признание оставило некоторый осадок — осознания, что такой исход был бы неприятен во всех отношениях. Кроме одного. Свобода. Насколько же в угол надо загнать человека, чтобы смерть казалась освобождением? А не местью или уроком другим, как когда-то ему еще в школе грозилась оставленная подружка.

Что говорить — он особо не знал, но загривком чувствовал, что нужно обратить в слова хотя бы что-то из своего восприятия ситуации — чтобы омега мог свободно высказаться, чувствуя небезразличие к своим словам. Чтобы слова продолжали течь, унося прочь дурные воспоминания как что-то, что теперь не имеет никакой ценности.

— Вы... оказали нам большую услугу, Аосикая-сан, — альфа повернул голову и, задержавшись на взгляд, почтительно склонил ее перед омегой, все так же опираясь локтями на бортик и подставляя жаркому солнцу кисти рук в белых рукавах рубашки. На левом запястья блестел серебристым металлом браслет часов. — Я почти не застал Синдиката при Герхарде, ему служил мой отец. Мне... наверное, с моей стороны будет неучтиво такое говорить, но верность моего отца, да простит он мне эти слова, никогда не была для меня примером. Жить так, как он, я сам бы не смог никогда. В той системе мне места не было. Теперь же, благодаря вам, — он кивком еще раз выразил признательность Юмэми, — у нас есть достойный лидер, за которым стоят достойные люди. Ради такого Синдиката стоит жить, — Кан улыбнулся уголками губ, и добавил с нотой замешательства, отводя взгляд в сторону двора. — Ну, во всяком случае, мне так видится...

Кан этим его словам, искоса поймав на себе взгляд таких спокойных, но с частью глубокой укоризны оттененных тяжестью синих глаз, только усмехнулся невесело, выдыхая и поднимая взгляд ввысь, прищурившись сквозь едва заметно мутнящий небо и солнце над головами щит. Иронично, быть оберегаемым тем, чего сам боишься, отчего не в восторге и вздрагиваешь, сдавливая за глотку рефлекторный, больше всякого уразумения страх. Но Хиро не мог сказать, что не понимает Аосикаю в этом отношении. Он неторопливо опустил глаза, протянув взглядом по прохладно, умиротворяюще шумящей на ветру зелени деревьев и сочному ковру садовой травы:

— Монстрам монстрово, — проговорил он медленно, понизив голос на пару нот. Помолчал, взвешивая слова на языке. — Вы хорошо знаете, Аосикая-сан, что я... не совсем обычный человек, — на мгновение Хиро позволил себе посмотреть прямо в глаза омеге, коротко, но очень прямо, зафиксировав свои светло-серые радужки напротив его синих, — потому я и держусь Синдиката, что нет лучшего места для такого, как я. Это тоже — ради выживания. Чтобы меня не уничтожили, как неликвид. Но я не могу винить мою жизнь за это. За то, что она стала такой. За то, что... не смог или не получил права выбрать другое. Это моя жизнь, такая, как есть, с выбором или без него. Если все так, как есть, значит, таким оно для чего-то и нужно, — он дернул уголками рта, намечая тень улыбки. — Даже если мы не понимаем. Сколько ни оглядывайся на прошлое, яснее оно не станет. Пока время не придет и не скажет, зачем и за что, — альфа пожал плечами. — Что сделано, то сделано. Что было — то прошло. Что по-настоящему важно... это то, что сейчас. Вы хотели жить, и вы выжили, вы живёте сейчас. — Последовала недолгая пауза, словно Кан решал, говорить ему или нет о том, что пришло в голову. Интонации его то замедлялись, то ускорялись, словно слова нагоняли друг друга и торопились побыстрее вырваться наружу. — И я тоже живу. И многие другие, кто иначе бы не смог. Если бы не вы. И не все то, чем вы пожертвовали, и что вам пришлось сделать. Пусть даже вы сами не в восторге от итога, но... позвольте мне это сказать.

С этими словами Кан отвернулся от перил, опустился на одно колено перед Юмэми и негромко, но твердо проговорил, глядя вниз, на босые ступни омеги.

— Я глубоко благодарен вам, Аосикая-сан, за всё, что вы сделали для себя и для ваших детей. И особенно за то, что вы выжили. Монстры вроде меня, действительно, не лучшее окружение для такого как вы, поэтому спасибо еще и за то, что продолжаете терпеть нас рядом с собой... пусть даже и против того, что сами хотели бы. Я не могу ничем помочь вашему прошлому, разве что выслушать и... сказать что-нибудь очевидное, но я охотно стану опорой вашему настоящему и будущему — вас и вашей семьи. Я искренне желаю этого. Вы нужны нам.

Договорив, головы и взгляда от пола он так и не поднял. Нужны нам? Кому — нам? Нет, ему. Ему нужен этот омега, пусть даже оформить ни в слова, ни в мысли это желание находиться рядом Кан пока не мог. Эгоистичное желание, но и отказаться, загасить в себе это стремление, альфа тем более был не в состоянии.

Кан не был способен оценить всех последствий сказанных им слов и подумать, как может быть воспринята его благодарность, отчего заметно удивился, когда омега, нервно всхлипывая, задрожал пуще прежнего, надтреснуто-горько укоряя своего распустившего язык телохранителя. Он поднял голову, в замешательстве не сразу, но поднялся на ноги, растерянно глядя с высоты своего роста мимо лица взъерошившегося омеги, по щекам которого текли обиженные, злые слёзы. И странно, но сейчас, когда Юмэми, задыхаясь от нахлынувших переживаний, гаснущим, замираюшим от напряжения голосом выговаривал альфе за его непочтительность, от вида этих слёз ему стало спокойнее. Это были уже не те слёзы, которыми Аосикая давился, съежившись в кресле и глотая коньяк. Эти — были какие-то другие, сильнее, резче, откровенней. Хиро не знал, что ему ответить, как отреагировать на это всё; кроме нежданной эгоистичной вспышки признательности, сподвигнувшей его заговорить, у него больше ничего-то за душой и не было — такого, что могло бы пригодиться.

Но он хотел, действительно хотел того, что сказал: создать для этого омеги настоящее, в котором не будет места страху. Иррациональное желание. Он сам — часть того страха и ненависти, что постоянно держит Юмэми в напряжении, что тяжестью ложится ему на плечи. Монстр, которого омега ненавидит, живёт благодаря ему. Что в Синдикате, его законах, его образе жизни может быть хорошего для омеги с тонкими чувствами и добрым открытым сердцем? Альфа помнил — тогда, у разбитых витрин филиала, с какой болью Юмэми смотрел вокруг. Разрушение, уничтожение, всё то, чем занимаются боевики, всё то, на чём стоит власть Синдиката и любой другой мафии, основополагающий закон, ты — или тебя, было отвратительно ему. Кан потупил глаза, мысли его разбегались, не в силах одолеть непривычность этого импульса.

Обычно он, и правда, говорил мало и только по делу, и в норме его делом было вовсе не говорить. Но общение со строгой Фумико Хиро и почтенным мастером Сенто научило Кана тому, что каждое сказанное слово должно быть оформлено внятно и различимо. Это общение закалило его выдержку, тычками бдительной трости в челюсть огранило в алмаз все те рудные задатки, которые Хаясе Хиро вложил в своего сына, неумело, но старательно клепая из него лучшего из лучших — исполнителя и работника, воплощение его собственных попранных судьбой идеалов и стремлений. И к этому культурному долгу перед важными людьми Хиро относился не менее серьезно, чем к любым другим своим обязанностям. Он был псом Берлинского синдиката, но псом умным и воспитанным, во всяком случае, в той мере, что касалась его собственной подачи себя самого. Однако, как применить эту воспитанность, знания и способности к другим людям... Кан знал только пару основных методов, основанных на превосходстве физической силы, и все они сейчас были никуда не годны.

Помня, как дернулся омега от одного только касания к ремешкам обуви, Хиро не побеспокоил его, когда Аосикая совсем опустился на пол и съежился у перил. Только, чтобы не возвышаться водонапорной башней, тоже взял и сел, в двух шагах, опершись спиной на перила. В деловом костюме получилось как-то странно, но это было наименее странно во всей ситуации в целом. Растерянно осмысляя услышанное, Кан не сразу нашелся с какими-то словами, как-то абстрактно пошевелив губами несколько раз, прежде чем наконец не утерпеть и спросить о том, что его, что со слов омеги нарисовало ему в голове исключительно странную картинку:

— У вас на самом деле в челюсти протез?.. — вполголоса, будто бы сам не до конца верит в то, что спрашивает.

Телохранитель был осведомлён о перенесенных переломах и общей слабости конституции своего немолодого уже подопечного, но... про протез он в самом деле не знал. И если сломанная рука или нога как-то не рушили общей картины идеального тонкого образа Аосикаи, то челюсть, которую пришлось заменять искусственной, за просто так в разумении Кана укладываться не собиралась.

— Моцартом? — Кан недоверчиво наморщил лоб, недоуменно сведя брови к переносице от того, как странно это звучало. Не о ерунде же говорят, и всё же... Моцартом... — Это... нда... необычное применение культурного наследия.

Телохранитель передернул плечами, двинув углом рта, словно бы извиняясь за то, что не может в полной мере проникнуться ситуацией. Но Юмэми, по-видимому, в этом как раз и не нуждался. Серый взгляд изучающе скользнул по контуру челюсти омеги, нежданно ставшей предметом обсуждения. Не зная, и не заподозришь ничего. Красивая, ровная челюсть.

— Ну, врачи не зря старались. Так, по виду, и не скажешь, что не ваша. — "Похвалил" Хиро работу хирургов и протезистов.

— На металлодетекторах не звените — значит, не особенно-то и киборг, — со знанием дела, то есть вселенной супергеройских комиксов, резюмировал альфа, и губы его дернулись невольно вырвавшимся смешком. Омега прекратил плакать — и как-то обстановка сразу посветлела, а неловкость этого немного глупого сейчас "наедине" и вовсе забылась за всеми этими перехлестами мотающих туда-сюда переживаний... Хиро даже не заметил, что улыбнулся от того, что хоть и странно, но ему от этих странностей было хорошо.

— А вам хотелось быть киборгом? — Кан удивился, склонив голову, что получилось у него как-то по-собачьи. Сидеть в костюме на полу лоджии, смотреть, как бьющее через прозрачную крышу солнце и тень от перил борются за территорию на волосах Аосикаи-сана, когда тот шевелиться или наклоняет голову... оригинальный, конечно, способ выполнения его обязанностей. Но, в общем-то, костюм скроен хитрее обычного и удобно сидит на теле не только тогда, когда стоишь навытяжку за спиной, не мешает телохранителю двигаться, позволяя и сесть, и нагнуться, и вот так вот устроиться прямо на полу. А навес поглощает энергию солнца, отчего его свет не жарит и не душит, по температуре равняясь с тенью. Только сквозь перила вместе с ветром тянется запах лета снаружи, его теплота. Здесь, внутри, больше слышен запах полыни и яблока, и он тоже — очень тёплый, хоть и хрупкий, словно пушистый жёлтый цыплёнок в ладони.

— Я думаю, всё же нет, не очень, — альфа озадаченно отверг опасения Юмэми насчёт странности. — Киборги ведь не знают возраста. Они всегда выглядят одинаково, — Кан осёкся и посмотрел на Аосикаю, осознав и вспомнив одновременно, что внешности омеги в его почти пятьдесят часто делали комплименты, говоря, что старше тридцати он не выглядит. Стало неловко, и неловкость эта отразилась в сером взгляде почти щенячьей растерянностью в духе "упс". Когда Хиро что-то выбивало из колеи, пусть даже вот так немного, на пол-камешка, попавшего под колесо, он и в самом деле начинал напоминать пса: у собак такие секундные переживания тоже выходят бездумно и искренне. Кан кашлянул в кулак, и одним текучим движением поднялся на ноги. Нужно было что-то делать, чем-то заняться, двигаться, так говорила ему собственная привычка справляться с неловкими ситуациями.

— Машинного масла мы тут, наверное, не найдём, — не оставил он попыток пошутить. — А вам бы не помешало что-то съесть, не только выпить. — Слабость, накатывающую от душевных переживаний, надо заедать, иначе омега вовсе не будет в силах подняться на ноги. А нести его на руках... Кан, конечно, мог, но вспоминая тему разговора и то, как тяжело Юмэми было стерпеть даже намек на прикосновение и помощь с обувью, понимал, что такое будет уже слишком. — Я принесу вам фрукты. Возможно, что-то ещё?..

Альфа почтительно смотрел куда-то в район коленей Аосикаи-сана, немного склоняя голову, чтобы даже при разнице в высоте не демонстрировать какого-либо ощутимого превосходства.

На это "полностью седой" Кан моргнул, на минутку застигнутый недоумением. Блестящая здоровым ухоженным лоском копна волос, в распущенном виде составлявшая едва ли не половину всего омеги, никак не ассоциировалась у него с сединой. Даже вкупе со знанием о том, что возраст, что здоровье не очень. О своём подопечном, его возможностях и физических слабостях он знал много — ровно столько, сколько положено знать тому. кто оберегает его жизнь. Альфа озадаченно попытался представить себе Аосикаю-сана с белыми волосами. Должно быть, в косметическом центре ringo, визиты куда стали нормой рабочего дня охраняющего Пса, с ним действительно творят какую-то магию, раз истинное состояние его волос настолько неочевидно. Или, быть может, у Хиро был просто неискушенный взгляд, не заточенный под обнаружение подобных особенностей. Но вот о том, какие суставы у него болят, где есть мышечные зажимы и иные проблемы, влияющие на то, как омега ходит, двигается, сидит и жестикулирует, альфа после пары месяцев наблюдения мог бы написать целый доклад и без опоры на медицинскую карту.

— Я думаю, вам и свой цвет, настоящий, пошёл бы, — с этим неловким комментарием кивнув, Хиро ушёл в комнату. Отослав с комма короткое сообщение о том, что ситуация под контролем, но по времени может затянуться до вечера, он собрал на найденный поднос небольшие фирменные контейнеры с закусками, обнаружившиеся в холодильнике и баре. Фрукты, сыр, тонкая ветчина, овощи — не еда для альфы, но для омеги могла бы легко заменить целый обед. Вместе с коньяком Кан вынес всё это на веранду и опустил поднос рядом с Юмэми. Туда же перекочевали и собранные им с диванов подушки, которые удобно подложить под спину или бок. Однако сам Хиро предпочёл сидеть как есть, ведь и без того занимал много места, не стоило усугублять ситуацию подушками.

Беседа их действительно затянулась — в основном потому, что Юмэми хотелось говорить и он был в таком настроении, что позволяло все эти речи. Кан поначалу больше молчал, но не оставлял без ответа, а там и вовсе втянулся. Даже на то, чтобы поддержать Юмэми в выпивке, его уговорили, пусть даже Хиро поначалу противился — но согласился, стоило Аосикае-сану перейти от намеков к прямой просьбе: ему неуютно пить одному. А полстакана коньяка для альфы что капля в море, координацию и соображалку слабее не сделают.

Лишь когда солнце опустилось к самым верхушкам деревьев, предрекая наступающий вечер, а закуски и даже заказанная позднее пицца исчерпали себя вместе с бутылкой коньяка, стало понятно, что привычный ритм жизни не ждёт — пора к нему возвращаться. Прежде, впрочем, чем поехать в поместье, заглянули ещё прогуляться у канала, встретить вечер на его берегу среди длинных теней от деревьев. Но там Юмэми, за день наговорившийся с избытком, больше молчал, глядя на воду, на мраморные борты со статуями и мосты, сцепляющие берега между собой. Умиротворение и живая тишина этого места выровняли впечатления дня — так что, когда Аосикая-сан вернулся в "Юмэ", о досадном происшествии начала дня вспоминать уже не было никаких причин.

Препятствия на пути кончаться и не думали. Стоило избавиться от оленей, стоило решить вопрос с разделением интересов, стоило сделать два десятка шагов по дорожке, как третья негаданная встреча не заставила себя ждать. Кажется, что-то у мойр пошло не так, а может, так и было задумано, что нити судеб сплелись здесь и сейчас в какой-то особенно плотный узел.

— Акихито! — удивленный и радостный голос, в тонкой надтреснутости своей несомненно принадлежавшей даме в годах, прозвучал из-за спин ближайшей туристической группы, прохода которой по соседней дорожке ждали омега и два оставшихся альфы. И вроде бы ничего такого не было в этом факте, мало ли, кого там зовут — но Кан как-то вдруг неуловимо напрягся и словно бы на шаг отступил назад, хотя по факту едва ли шевельнулся. Величаво пробившись через гостей города с помощью твердо стукающей о плитку трости и здоровой доли уважения к старости, к ним бодрым шагом приближалась сухонькая старушка-японка. Годы уже начали сгибать ее спину, но благородного облика эта дама,иначе сказать язык не поворачивался, упрямо им противостояла. Одета она была в простое бежевое кимоно, а волосы её были начёсаны и забраны гребнем в традиционную же японскую причёску — очевидно, дама была из самого ядра японской диаспоры.

Кан знал её слишком хорошо — это была его бабушка, Фумико Хиро.

Знал её и Анджей, осведомлённый о ближайших контактах своих коллег. И потому подходящей женщине ответил молчаливым поклоном — как, собственно, и сам Кан, чей поклон, впрочем, был глубже. Однако сделать что-либо ещё и как-то внести для Юмэми ясность в эту ситуацию Хиро уже не успел. Счастливо улыбавшаяся солнечной бабушкиной улыбкой дама, поклонившись в соответствии японским традициям, заговорила сама:

— Поистине благословленный день сегодня! Как рада я встрече с вами, Аосикая-сан, — она сомкнула ладони перед собой, умилённо глядя на омегу. Трость, как ни странно, осталась стоять вертикально — видимо, была не из дешевых, снабжена внутренним балансиром. — Уж сколько просила своего обалдуя нас познакомить, и приглашала, и звала, а он всё никак! Вот уж не думала-не гадала, где доведётся на вас посмотреть! Истинно, истинно прекрасный день, и погода-то как радует! Акихито! Ками небесные, и не стыдно тебе?! Кто тебя на службу в таком пиджаке выпустил? — зоркие не по годам глаза Фумико нацелились на следы оленьего нашествия: рыжеватые шерстинки на ткани и обслюнявленные края пиджака. Откуда-то в её руке возник платок, с ловкостью фокусника вынутый из-за отворота кимоно, и бабушка беззастенчиво дотянулась до одежды внука, принявшись яростно счищать с неё неряшливость сухонькой, но крепкой, как дубовая веточка, старческой рукой.

Кан это терпел в полнейшем замешательстве и растерянности, хорошо читающейся по глазам — но молчал, только лишь отведя назад руку,  чтобы не мешать старушке, и в лучшие-то годы бывшей не выше его плеча...

Отредактировано Kan Hiro (13 ноября, 2016г. 00:08:41)

Скошенный на Юмэми взгляд Кана выражением своим подтвердил, что омега не ослышался: так и есть, Акихито. "Угу", было написано в них, от звука бабушкиного голоса наполнившихся какой-то дивной безысходностью. На альфу, грозного Пса, бойца и убийцу, перед непоколебимым авторитетом и положением Фумико совершенно беспомощного, было смешно смотреть. Акихито — он уже и сам почти забыл, что его зовут именно так. Даже в идентификационной карте он был "Кан". Кличка, данная мастером на Арене, ставшая официальным псевдонимом, когда он вошёл в круги Псов — а иного-то общения у него почти и не было. "Кан" звучало удобнее, проще, быстрее, и нравилось ему больше. Но бабушка так не назвала его ни разу: для неё он был и оставался Акихито, внуком и единственным живым родственником, не считая каких-то троюродных линий.

Возражать бабушке в чём-то, объясняться или оправдываться было совершенно бесполезно, это Кан заучил уже давно. Поэтому он молча сносил причитания, уступая старушке. Платок её, впрочем, от упрямых шерстинок помогал слабо. Химчистка зато поможет, Кан тут никакой проблемы не видел. Только перед Аосикаей-саном было совестно: Фумико Хиро была что ураган, женщиной с характером и хваткой, женой мафиози с шестидесятилетним стажем... Выдержать её в общении могли не многие — выдержать и не быть согнанными в смятение той волной, которую гнала перед собой эта немолодая женщина-бета.

— Ах, оле-ени, — протянула и закивала Фумико, услышав оправдания Юмэми. Кан потупил взгляд. — Эки, эки проказники. Никакого на них сладу нет, — осмотрев пострадавший подол пальто, покивала она в сочувствии. Платок исчез в складках кимоно так же стремительно, как и появился. Бабушка ещё раз одёрнула за карманы и лацканы пиджак альфы, сгладила ладонью какую-то складочку, погрозила тому пальцем, мол, я с тобой еще разберусь, и с твоей одеждой — после чего благодушно увлеклась следом за Юмэми, ловко подхватив тросточку и часто застукав ею по плитке.

— А, голова моя седая, память выцветшая! Представиться-то я и забыла, — доверительно пояснила она своё восклицание, прижимая ладонь к груди. — Вы уж простите меня, старую, Аосикая-сан, с такой-то радости собственное имя забудешь, не то что назвать его! Фумико Хиро я, Акихито — мой внук, — женщина указала тростью на идущего следом Кана. — Я здесь от имени диаспоры с организацией выставки ко Дню Японии помогаю. Это молодёжи ведь всё некогда, всё бегут, спешат, заняты, — косой взгляд в сторону Хиро. — А на пенсии и заняться-то особо нечем...

Кан держал лицо предельно непроницаемым, но взгляд изнутри ситуации легко мог определить, насколько альфе не по себе. Бабушку свою он знал хорошо: с непосредственностью возраста старушки, с умом доведенной ею практически до вседозволенности, укоры про грязный пиджак были сущей мелочью из всех тех неудобных положений, в какие Фумико одной левой могла поставить его перед Аосикаей. Для японки, которой в следующем году будет восемьдесят, он, взрослый мужчина под тридцать, был и оставался ребёнком. Это было понятно, знакомо, привычно, но тем не менее, отчего-то очень досадно именно сейчас. В глазах Аосикаи ему хотелось выглядеть совсем иначе...

— Вы мне лучше другое поведайте, Аосикая-сан: как вам Акихито-то, проблем не доставляет? Я как узнала, что он вместо работы своей будет у вас в охране ходить, так в ладоши и хлопнула — и за него радуюсь, и за вас беспокойно. Он-то сам ни в жизнь не поймёт, какая это честь, быть к вам приставленным, и ответственность какая. Вы уж простите, сыновей в нашей семье от века отцы воспитывают, ни мне, ни матери его слова не давали, да и ушла она от него рано, ками охрани ее душу, — опечаленно констатировала Фумико, вздохнув. — А альфам-то что? Сила есть, ума не надо. Я-то его вот! в кулаке держу, учу его, как с людьми обходиться должно, да только поздно за него взялась — а тут ему самих вас поручают, подумать только!.. Не тяжело вам с таким охранником-то?..

Проницательно взглянув на лицо Кана, можно было бы решить, что у альфы разыгралась зубная боль.

— Ох, ну что вы, Аосикая-сан, что вы, — Фумико всплеснула ладонью на поклон омеги, — просто-таки гора с моего сердца сдвигается, такая ваша доброта. Рада, рада слышать, что Акихито справляется. Дай ками, чтоб так и оставалось оно. Глядишь, и научится от вас чему для жизни хорошему. А то после Арены этой своей ничего кроме работы знать и не хочет уж сколько лет, а я-то с годами не молодею, совсем нет, — завела бабушка пластинку на известную тему. — Но так и говорю ему: пока семью с внуками не увижу — ни-ку-да я отсюда и не денусь, нет уж, не дождетесь. В мои-то годы какой еще иной радости надо? Но помяните моё слово, в тридцать отец его женился, и его я женю, коль сам до той поры не образумится...

Кан шел следом с несколько остекленевшим видом, игнорируя в том числе и полные веселящегося, сочувствующего любопытства взгляды Анджея, с которым они теперь на пару отрабатывали окружение, арьергардом и авангардом. Альфа знал, что говорливость Фумико — вовсе не старческая её слабость и не излишне длинный язык — откуда он бы взялся у жены мафиози, — но осознанный ход: бабушка давно подозревала в Аосикае союзника и, получив свой шанс, стремилась завлечь на позиции. Сам Кан к бабушкиным наполеоновским планам по продлению фамильного древа Хиро относился спокойно, со здравым непротивлением. Время покажет, что будет через год или два. У Хиро не было привычки заглядывать в будущее, слишком его настоящее было не гарантированным и зыбким. Это было не то настоящее, на котором можно строить отношения, семью, как бы бабушке того ни хотелось. Но, наверное, она что-то да придумает, будучи в своём праве. Она сама вышла замуж за человека мафии, и его мать поступила так же, значит, есть и иные женщины, готовые пойти на подобный шаг. Вот только сам Кан по этому поводу испытывал скорее негативные чувства. Это было не то, чего ему от жизни хотелось.

А чего действительно хотелось — не знал и сам, не привык знать и ценить свои желания, обходясь какими-то ближайшими, неглубокими целями. И ему нравилось так, как есть. А с появлением в его жизни этой работы, общества этого омеги, стало нравиться по-особому, сильнее. Тогда, на веранде санатория, он многое узнал и услышал о нём — многое, чего, наверное, слышать и не стоило человеку его статуса и позиции. Но таков был факт, и Аосикая-сан не возражал, не высказывал переживаний об этой откровенности, и Хиро даже чувствовал себя польщённым, понимая, что в силу этого стечения обстоятельств и какого-то странного схождения нравов стоит к Юмэми ближе, чем иные из работающих с ним парней. В этой посвященности была некая своего рода зачарованность тайны, и Кан теперь смотрел на своего хозяина-омегу обновленным взглядом, иначе, так, как никогда вовсе и не думал, что можно смотреть на омег. Личность этого человека действительно была чем-то совершенно особенным. Удивительно, что омеги могут быть и такими тоже. Если бы только... если бы только довелось ему когда-нибудь встретить кого-то, подобного ему... Той же глубины и отношения, той же теплоты и удивительной способности к проницанию сути вещей, той же гармонии и чуткости, рядом с которой альфа находил неизменное умиротворение и вместе с тем чувство собственной нужности, побуждающей созидать, живительно направляющей силу в здравое русло из бесцельного блуждания и стремления разрушать. Залечив в начале сентября отхваченную в переулке рану на плече, из-за чего пришлось почти на неделю быть отстраненным от работы, больше он с тех пор в трущобах Лондонского квартала не показывался. Даже месяц спустя желания к этому не появилось, и было ясно, что не появится ни через два, ни через пять. Волнение в глазах Аосикаи, неожиданное, но тем более ценное, собственное кислое чувство вины — все это вытеснило былой безбашенный азарт охоты, навесило сверху тяжёлый замок из чувства ответственности. Даже не за себя, за все те чувства, которые ему волей-неволей довелось вызвать у людей, небезразличных ему самому. Если бы только в силах человека было преодолеть пропасть, разделяющую время...

Но ирреальность этих тайных чаяний Кан понимал прекрасно. Да и, подумать по-хорошему, что толку было в этом сейчас. О том, что кто-то мог встать в его глазах рядом с Аосикаей-саном, Хиро думалось плохо, сквозь собственное же возмущенное противление. Нет и никогда. Для этого человека он ощущал в себе решимость пойти на край вселенной, не потому, что так будет приказано, а по своей только собственной воле, и второму такому не бывать. Впрочем, Кан не загадывал. Ему не дано было знать, как сложится жизнь, когда пройдёт время — и то, что ещё в апреле он и вообразить себе бы не смог подобное положение вещей, подобное отношение к кому-либо, только подтверждало факт: всё в этом мире переменчиво и не людям этими переменами управлять. Поспевать бы только и не отстать на повороте.

Бабушка тем временем оживлённо переключилась на повествование о грядущей выставке, щедро перемешанные с воспоминаниями о прошедших и о роли Аосикаи в них — она-то отвечает за другую часть празднества, разбираясь в садово-парковом деле древних японцев, но и церемониал одежды и облачений не пропускает мимо глаз. Кан незаметно перевёл дух. Он не имел ничего против посвящения Аосикаи-сана в детали собственной жизни, но с куда большей охотой сделал бы это сам, а не устами бабушки, преподносящей внука с высоты прожитых лет в не самом одобряемом им ракурсе. Поймав взгляд Аосикаи-сана, успевавшего миловидно улыбаться Фумико, кивать и даже что-то комментировать в её бессчётных речах, Кан благодарно кивнул, немного склонив голову.

И, когда дорожка через парк закончилась близ стоянки авто вместе с беседой, увенчанной обещанием встретиться в прекрасном местном ресторанчике истинно японской кухни и побеседовать о детях, а Юмэми, раскланявшись с Фумико и сопровождаемый Каном — которому, конечно, пришлось выслушать ещё пяток наставлений от строго, но с благодушным прищуром потрясывающей пальцем бабушки, — занял своё место в кромме, севший рядом альфа после десятка секунд молчания, озадаченного внезапно воцарившейся тишиной в отрезающем все внешние звуки салоне, проговорил:

— Простите, Аосикая-сан. Фумико-сан... бывает излишне настойчивой, — было заметно, что Пёс чисто по-человечески ощущает неудобство перед мыслью о совершенно непрошенных затруднениях, которые могла доставить Юмэми беседа, которую ему пришлось из уважения поддерживать все эти бесконечные долгие десять минут.

Отредактировано Kan Hiro (23 ноября, 2016г. 23:18:47)

Перечить Юмэми Кан и не подумал, хотя кивнул на его слова с некоторым сомнением: что можно вот так, сразу, отпустить вопрос, который на взгляд альфы не мог не доставить неудобства. Но Юмэми был настойчив в своих заверениях, и Хиро не нашёл, что сказать в ответ, проглатывая свои воззрения на неудобство. Тем не менее, слова одно дело, а вот жесты говорили о другом, и сжавшиеся на сидении пальцы, и проступившее в позе напряжение, и резкое встряхивание головой давали понять, что с происшедшим всё не так просто, как Юмэми хочется это изобразить. Хиро немного ниже склонил голову, исподлобья наблюдая за хозяином.

Но вот со следующих его слов альфа заметно опешил.

— Вы?.. — не сдержал он этого удивлённого переспрашивания: как так может быть, что общего между старенькой бабушкой-японкой, женщиной старых нравов и совсем иной жизненной закалки, и Аосикаей-саном, омегой совсем иного склада — но замолк, давая договорить. Картинка у него сложилась не сразу: знать, что Босс Синдиката — сын этого омеги, одно, но вот представлять его таким сыном... совсем другое. Герр Гуттенберг был с Хиро примерно одного возраста, но когда сам Кан пребывал в полной растерянности своей жизни, оползнем пошедшей куда-то в низину после смены власти в Синдикате и последовавшего за нею самоубийства отца, Анкель Гуттенберг был как раз тем, кто эту власть устанавливал наново. Разница между ними была огромна, авторитет Босса в силу таковой — непререкаем, и подумать, что лидера власти в мегаполисе точно так же держат за... кхм, за руку и увещевают о женитьбе, семье, детях наверняка... В растерянности Кан встретил взглядом эту заботливую улыбку омеги — но всё так же ничего не сказал. Мир глазами омег был каким-то совсем другим, альфе его не понять. Он и не пытался: у омег это всё равно получается лучше.

Умом Кан понимал, что причина бабушкиного назойливого напоминания и угрозы женить силой, если сам он так и не решится, продиктованы заботой и беспокойством о внуке. Таковы были её взгляды на правильную жизнь, на лучшее существование — вот только сам Кан его лучшим не признавал. Он ничего не хотел менять. Жена, дети, семья... всё это понятно, но всё как будто не про него, во всяком случае, не сейчас, дело какого-то дальнего будущего. И видя в улыбке Юмэми те же переживания и настроения, те же ценности и стремления, мог только молча склонить голову, скованный неловкостью за эту заботу о чём-то, что было ему не нужно и чего он до конца не понимал. Как подарок, который так хотят вручить, а ты и куда поставить-то его не знаешь.

На какое-то время салон окутала тишина: кромм бесшумно скользил на магнитной подушке, уже выехав на трассу и развив приличную скорость, а признаки работы кондиционеров, мягко вытягивающих и выветривающих аромат тлеющей вишни, наложившийся поверх горьковатой полыни и свежести яблока, можно было различить, лишь крайне старательно прислушиваясь. Кан привычно слился с сидением, исчезая из обстановки и пряча всё своё давление на неё под отстраненностью — как камень, холодной, но гибкой, как ртуть, способной в любой момент перейти в движение.

— М? — на негромкий вопрос Аосикаи-сана он сразу повернул голову. Замешкался, не сразу найдясь со словами. — Это... место, где дерутся. За деньги. И не только... Драки без правил в основном, на выживание... Не все, там по-разному бывает... В некоторых нельзя... — Кан, остерегаясь, взглянул на Юмэми, и сглотнул, договаривая, — убивать. А в других только так и побеждают. Зрители делают ставки... выигрывают, как на ипподроме. Я... дрался там, до того, как попал в Псы. Там было моё место, — немного отрешенно заметил он, взглянув за окно и замолкнув, не зная, что ещё сказать.

Но взгляд в окно не помогал. Кан не видел, но загривком чувствовал, как напрягся от боли мыслей омега рядом с ним. Картины леса, спроецированные на внутреннюю сторону звуковых щитов, мелькали перед глазами впустую, даже не отмечаясь в сознании, внимание альфы было направлено назад, через его затылок. Он был прекрасно осведомлён об отношении своего подопечного к подобным делам Синдиката и вообще окружающего мира, к обыденной жестокости, и заранее опасался поднятой темы, догадываясь, что ни к чему хорошему она не приведёт... и в самом деле, не привела. Альфа, скашивая взгляд, понял это по спазмированному напряжению плеч и грудной клетки прежде, чем Аосикая смог разомкнуть губы и попросить таблетки. Вынуть их из клатча и выдавить на дрожащую ладонь было делом нескольких секунд.

Пока таблетка растворялась, Кан смиренно склонил голову, словно извиняясь перед Юмэми за неприятности, причинённые этим знанием, этими словами — да нет, на самом деле извиняясь. Зная всё, что ему довелось узнать тогда, в августе, сейчас Кан чувствовал себя неловко и сожалеюще. Он плохо умел врать, и не был вправе не отвечать на поставленный вопрос, а как ещё оградить омегу от этих переживаний и тревог, пустых и излишних, не знал. И был, пожалуй, даже удивлён тому, что Аосикая не знал — даже недоверчивость мелькнула в серых глазах альфа: в самом деле, не знал? — о существовании Арены и связанном с ней. Герхард был большим любителем таких развлечений, и Кану Арена, занимавшая столько места в его жизни, казалась чем-то всеобъемлющим, понятным и до неизбежности самим собой разумеющимся.

— Я не знаю, — ответил он, немного помедлив. — Полагаю, очень давно.

Хиро взглянул в синие глаза напротив, от всех этих слов наполнившиеся переживанием не своей боли, но боли отца, так привыкшего защищать и беречь самое дорогое, жизни своих детей. Человека, для которого беречь и защищать было смыслом жизни. Отражение той боли и той ярости, которую Кан мог понять умом с его слов, но до сконфуженности не мог понять тоже самое чувствами: как такое возможно, как можно вот так сходить с ума от того, что где-то что-то страшное случается совсем не с тобой и даже не с теми, кто тебе дорог... Кан испытывал это беспокойство Юмэми на себе, он видел его постоянно в робости и мягкости этого омеги, не способном даже отогнать назойливого журналиста с его вопросами. Омеги, настолько натерпевшимся боли, что причинение хоть малой её толики кому-то другому стало его самым страшным кошмаром. Альфа выдохнул, поджимая губы. Он удивлялся, он смотрел на Аосикаю-сана, ничего не понимая и только гадая, как настолько сострадательный человек может существовать, откуда он только берёт это нескончаемое сопереживание и отеческую теплоту ко всем, кто его окружал. Кажется, Аосикая был готов творить добро, пока сам не упадёт без сил и духа — и даже не кажется, этот бережёный омега такой и есть, слепо отдающий своё сердце всем и каждому, кому оно может быть хоть чуточку нужно. Он, на своё счастье, был не тем, на чьи старания могли наплевать, над чьими усилиями посмеяться, и чьей открытостью воспользоваться. Для этого он был слишком высоко, как коконом, защищённый своим статусом. Это позволяло ему быть, позволяло оставаться таким — и заставляло опекающего его альфу смотреть по сторонам вдвое пристальней, не зная, как прогнать это чувство подступающей беспомощности, от столкновения с чем-то, что выходило далеко за пределы его способностей как телохранителя, но куда со всей смелостью, распаленной новыми откровениями, простирались его желания. Ведь проблема не только в людях, проблема в самом Юмэми. Хиро может уберечь его от толпы, от любого недоброжелателя, надумавшего напакостить супермодели и защитнику слабых и униженных, но он не мог защитить Аосикаю от последствий его доброты и распахнутости навстречу всем бедам этого города. И это могло повредить омеге куда сильнее, чем любой обидный свист из толпы или брошенный каким-то дураком-провокатором бумажный шарик. Вот уже сейчас вредит, когда он слышит про Арену, когда он снова вспоминает то, что так хотелось забыть: в Синдикате каждый второй со смертью ходит рука об руку. Факт, которому не поможет его доброта и готовность отдать всего себя, лишь бы только никто больше в этом мире не прошёл через то, через что прошлый Босс пропустил своего мужа. И беспомощность эта болью отражается в глазах, которые, казалось, вот-вот наполнятся слезами от этой безграничной растерянности перед лицом непреодолимого. Кан понимал это, сам чувствуя себя не в своей тарелке, словно комфортное, спроектированное по лучшим образцам кресло кромма вдруг стало ему мало, криво и неудобно.

— Аосикая-сан, — твёрже и тише продолжил он, перебивая ту недолгую паузу, что повисла после сказанного о сроках. — Если бы мы... если бы эти люди не дрались на Арене, они дрались бы где-то ещё. На улицах... в других местах. Невинные редко попадают на Арену. Все мы... монстрам монстрово, помните? — Пёс попытался улыбнуться. — Ваше сердце не должно за них болеть. — Он взглянул немного ниже ключиц омеги, мысленно прикасаясь сочувствием, родившимся из глухого возмущения тем, что у его подопечного и его хозяина в одном лице что-то болит понапрасну. И осёкся. — Простите, я... Мой отец готовил меня к этому. Он учил меня драться, и я... кроме Арены, другого места для меня не было. Со многими другими так же. Простите, — "чудовище Синдиката" склонило голову перед пожилым омегой, хорошо понимая: то, что человек с его прошлым, с его взглядами, с его жизнью, сидящий вот так бок о бок с Юмэми, это уже само по себе насмешка над взглядами Аосикаи. И изменить это никак, даже не потому, что Кан только исполнитель и не властен — а потому, что он не чувствовал в этом ничего, что было бы смысл менять. Только толику горькой иронии. — Если бы не Арена, я не знаю, где бы ещё я оказался. Фумико... моя бабушка думает, что Арена в чём-то виновата, что она на меня повлияла... Она никогда не называет меня Каном, потому что это имя мне дали на Арене. Но она... всего не знает. — "Она всего лишь женщина", чуть было не повторил он эти привычные для его воспитания слова. Женщины и омеги, что с них взять. — Что дело не в Арене, дело во мне.

Кан свёл брови, глядя перед собой с отрешенной мрачностью. И тряхнул головой, как будто сбрасывая наваждение.

— Наверное, лучше сменить тему. Не думаю, что слушать об этом хорошо для вас. — Серые радужки блеснули каменной серьёзностью.

— Я... не знаю, к чему, — недолгую паузу спустя качнул головой Кан, морща брови в минутном смятении перед вопросом Юмэми, на который он не мог дать ответа. — Мой отец восхищался Герхардом Гуттенбергом. Он следовал его идеалам. И ушел вслед за ним, когда... власть сменилась. Я не могу представить своего отца другим. Без Синдиката... кроме Синдиката, в его жизни было не так уж и много. И ничего, от чего он не мог бы отказаться ради Синдиката и герра Гуттенберга. Я... уважаю подобную верность, — Кан сглотнул, прикрыв глаза. Время, когда он не знал, в какую сторону смотреть, если отец ему не показывал, прошло. И то место в сердце, в душе сына, которое занимал Хаясе Хиро, стало постепенно зарастать. Образ, на который раньше опирался его мир, отдалился и покрылся туманом. Это было... до сих пор немного странно понимать. Особенно потому, что Кан только сейчас осознал, насколько одиноко ему было из-за этого — до тех пор, пока в его жизни не появился Аосикая-сан. Отчасти, его спасали Псы и Гиммлер, они давали ему цель, но та цель была не более чем инерцией, с которой он продолжал двигаться в указанном когда-то направлении. Бежать по прямой, потому что смена направления была решением, на которое он считал себя не в праве, неспособным. Научиться выбирать самому, научиться следовать своим собственным желаниям — до сих пор Хиро не мог сказать, что хорошо постиг эту сторону жизни. В одиночестве он мог немногое, и ещё меньшего хотел. Желания не важны, долг — вот что имеет значение. Долг и предназначение, определяющее его место в жизни. И благодаря этому омеге, что сейчас сидел подле него, отвернувшись к окну, он это предназначение обрёл. А прошлое... пусть остаётся прошлым. Возвращаться туда, ни мыслями, ни делами, Кан не хотел. И об Арене не сказал ничего. Да, Герхард любил это место. Да, Хиро до сих пор помнил огонь в его глазах, с которым тот смотрел на драку и победителя в ней. Тогда... Кан чувствовал себя даже немного польщённым. Но какое значение это имело сейчас? К счастью их обоих, Герхарда Гуттенберга больше нет.

— Без вас, без этой капли море было бы ещё темнее, — упрямо качнул головой Кан. — Вы делаете то, что можете, Аосикая-сан. То, что считаете должным. Это правильнее всего. Не всех можно... не всех нужно защищать. Вы же знаете все эти притчи, о том, что без тени нет света, — Хиро повернул голову к Аосикае-сану и улыбнулся уголками рта. — И я... рад тому, что могу быть тенью именно вашего света, Юмэми-сама, — альфа склонил голову в молчаливом поклоне признательности.

Вернуться к теме пусть даже бабушки Хиро было существенным облегчением, и остальную часть пути заняли разговоры о японской диаспоре и всём том, что объединяло в ней собеседников. Даже неловкость от представления себя Юмэми не как грозного стража и бойца, а внука и в свои тридцать до сих пор ребёнка в глазах бабушки, как-то сошла на нет — точнее, Кан уже не обращал на неё столько внимания: лучше уж говорить об этом. Мрачная чернота факта существования Арены осталась позади, замятой и забытой — хотя бы до поры, до времени. Впрочем, Кан, глядя на посветлевшее лицо Аосикаи-сана, был решительно настроен на то, чтобы это время без ненужных воспоминаний и оглядок на безысходность и неизбежность продлилось, примерно, вечность.

Против "рабочей субботы" Кан ровным счётом ничего не имел. Альфа привык к такой текучке своей жизни, когда дело стоит на первом месте, и отдыхать от него никогда не рвался, тем более что его "отдых" по большей части представлял собой постоянную к этой работе подготовку: тренировки, спарринги, стрельбу и всё остальное, направленное на шлифовку навыков, на оттачивание главного своего оружия — себя. С начала осени он принудительно, под гнетом совести и мягким, убаюкивающим влиянием Аосикаи-сана, заставил себя слезть с иглы риска и попыток хотя бы имитировать привычный ритм жизни — вспоротое ножом плечо зажило, оставив лишь тонкую белую полоску шрама, и вот уже месяц как вернувшись к полноценной нагрузке, Кан взваливал её на себя с утроенной, учетверённой даже силой, чтобы заглушить тревожно грызущее чувство перед подступающей неизвестностью, куда ему предстояло шагнуть. Ему было тесно, и неспокойно, и подспудно казалось, будто что-то идёт не туда и не так... сила привычки держала его в тисках и тянула в одну сторону, но река жизни неумолимо меняла своё русло, из охотника и убийцы, бойцовой собаки, гордящейся своей предельной, до краёв переполняющей мускулы силой и способностью в прыжке перегрызть горло слону, Акихито Хиро перерастал в послушного охранника-овчарку с совершенно иными целями и задачами. Перерастал добровольно, с головой окунувшись в это тёплое осеннее море, безбрежно разлитое в глазах самого странного и непостижимого для него человека. Омеги с искорёженным прошлым, в настоящем ставшего воплощением силы духа наперекор всему пережитому, омеги, на первый взгляд, совершенно обычного — такого же тонкого, уязвимого, хрупкого, тревожного и мягкого, как сотни других, но — человека-океана, куда более глубокого и всеобъемлющего, чем можно вот так искоса глазами разглядеть. Океана, в котором таится грозный девятый вал: не агрессивный, но совершенно неумолимый и не знающий преграды. Быть рядом с этим океаном он полагал честью, что в "выходную" субботу, что в любой другой понадобившийся день недели.

Но если бы только в Аосикае-сане было дело... Действительно, стоило омеге с умыслом и прицелом сказать о подарке язве-секретарю, как Хиро с озадаченностью свёл брови, взглянув на Юмэми с долей проснувшегося замешательства. Подарок? Этой итальянской балаболке? От него?.. Кан в принципе не был горазд отмечать праздники, дарить подарки и делать вот все эти маленькие знаки внимания, поддерживающие живой и гибкой густую сеть отношений наподобие той, что была у Аосикаи-сана. У него и сети-то той не было, не считать же за неё рабочих коллег: с чего им лезть в личную жизнь друг друга? Никому это не надо, их контакт держится совсем на других скрепах. Подарки ему самому дарила только бабушка (всегда на удивление непрактичные), а подарком ей самой неизменно был визит внука и поездка куда-нибудь в интересное ей место, тут Хиро не сбивался с программы и ничего сверх-естественного от него не требовалось. Короче говоря, выбор подарка Джанмарии грозился стать задачкой на опережение способностей замкнутого альфы-одиночки. Не кляп из секс-шопа же ему дарить, хоть и есть такой ощутимый соблазн...

Согласие своё с Юмэми Кан, конечно же, кивком выразил без колебаний. Но вопрос в его глазах, пусть даже направленный не на самого Аосикаю-сана, а к каким-то внутренним собственным размышлениям Хиро, оставался совершенно очевиден.