Нет, мафиозный мир никуда не делся — и в подтверждение этому пять или шесть гудков спустя трубку всё-таки подняли с той стороны.

— Слушаю, — откликнулся уже знакомый Энцио спокойный и уверенно командный голос Маршала.

С каждым гудком страх нарастал — совсем уже не перед Великим Нагибателем, как значился Маршал в контакт-листе у Энцио, а перед тем, что с его альфой что-то случилось и уже ничего поправить нельзя. Когда в трубке наконец раздался голос, сердце прыгнуло в горло и застряло там.

— Ми-мистер Маршал, здравствуйте, — взволновано выговорил он. — Это Энцио Грациани, т-точнее Алигьери. Я... Я вам уже звонил как-то. Я... я муж Шеннона Алигьери. — Вы же меня помните, помните?! мысленно молил он.

— Энцио Алигьери, — степенно и с каким-то смешком в утомлённо тяжелом тоне голоса повторил Маршал. Да, он был в курсе того, что Алигьери взял-таки своего мальчишку в мужья — сразу, как только отловил в Вегасе. Он и сам поздравлял его между делом, хлопая по плечу и проставляясь выпивкой перед "окольцованным". И, признаться честно, был рад такой развязке — хотя сам майор выглядел скорее сбитым с толку, чем сколь-либо счастливым. Ну да ничего, освоится, главное, что вообще решился, а не остался скакать бобылём до седин, как не к ночи будь помянут отец его Вергилий.

— Помню, помню, — судя по звуку, трубку переложили к другому уху. — К вопросу, по которому ты звонишь, — что-либо пояснять и уточнять о причине волнений омеги Маршалу не потребовалось, но мерный тон его голоса не обещал никаких радостей. — Он жив. И будет жив, это я тебе могу гарантировать, — убеждающе добавил альфа, начав с главного и успокаивающего. — Два часа тому пришёл в себя, но пока ещё не может разговаривать.

— О Трехликая! — с таким явным облегчением выдохнул Энцио, что человек по ту строну телефонного соединения мог физически ощутить, насколько мальчишку отпустило, и услышать глухой "тук", когда тот, весь внезапно став ватным, ткнулся лбом в столешницу. Еще секунду с той стороны доносились едва слышные вздрагивающие вздохи, и наконец омега снова заговорил: — Что с ним? — Полувдох-полувсхлип. — Где он? Я могу его увидеть?

— Сможешь, — ответил ему Саймон терпеливо и ровно: волнениям не было места рядом с этим голосом-волнорезом. С недолгой паузой взглянул на часы, оценивая время. — Завтра утром. Майор Алигьери сейчас в частной клинике Белого Креста, во внутренних палатах. Если ты подъедешь туда к одиннадцати и сообщишь мне, я прикажу тебя встретить и провести. Что касается его травм — мне сообщили о множественных переломах и пробитом лёгком. Упал с высоты. Его оперировали, но прогноз благоприятный, — говорил альфа только фактами, но затем неожиданно добавил:

— Не переживай, Энцио, вернут тебе твоего... мужа, — Маршал спрятал смешок в усы. Да и сам он вовсе не собирается уступать переломам и травмам первоклассно обученного исполнителя — и будет спрашивать втройне с тех, кто должен будет поставить его на ноги и вернуть в прежнее состояние, пригодное для автономной работы. Не для того он сейчас утешает и гарантирует помощь этому омежке, чтобы позволить недееспособности стать причиной Алигьери согласиться на повышение. Между мотивацией и безысходностью — пропасть разницы в итогах.

Как только что в голосе звучало физически ощутимое облегчение, так теперь, когда Маршал рассказал о переломах и ранениях, из груди омеги невольно вырвался какой-то горестный стон.

— О Геката, — прошептал он. — Я обязательно приеду! Завтра в одиннадцать. Клиника Белого Креста, — повторил Энцио, чтобы знать, что все услышал верно, потому что ему сейчас было так дурно, что он уже не в чем не был уверен. — Спаси... Спасибо вам! — взволнованно поблагодарил он, замер на поднимающемся тоне и замолчал, явно задавив какую-то мысль. — Спасибо. Спокойной ночи, — культурно попрощался омега.

— Доброй ночи, — ответил Маршал перед тем, как сбросить звонок и взглянуть на погасший экран телефона. Он мог бы сказать, что да, пожалуй, складывается всё хорошо, даже наилучшим образом, но, но... Саймон вздохнул. Жизнь не раз показала ему, что пользу для дела можно и нужно извлекать из любого расклада, не тратя сил на бессмысленные оценки разной степени сентиментальности. Нет смысла сожалеть, что так получилось, нужно работать с тем, что есть. Ей, жизни, виднее — должно быть, так для чего-то будет лучше, только так — и по-другому не выйдет. Иллиан перевёл взгляд на стоящую на столе рамку с фотографией и вздохнул опять, закрывая глаза. Для чего-то лучше — даже если не всё, не всё в этих причинах может понять слабый человеческий разум...

***

Как и было обещано, завтрашним поздним утром Маршал был на месте — его кортеж заехал во внутренний двор больницы примерно без пятнадцати одиннадцать. У клиники Белого Креста было два официальных входа — один со стороны остановок общественного транспорта, и другой — со стороны просторного, ухоженного сада-парка, пышно зеленеющего на знойном августовском солнце за высокой, ажурно кованой оградой. Считалось, что клиника эта направлена целиком на благотворительность — но благотворительность и работа якобы не с деньгами, а только по документам, была в первую очередь удобным прикрытием для щедро финансируемой и целиком укомплектованной лечебницы "для своих". Выходя из машины, Маршал оглянулся на лежащую за его спиной мощеную площадку с фонтаном и скамеечками под защитными тентами, от края до края залитую солнцем так, что воздух над прогретой светло-жёлтой брусчаткой, в котором гонялась друг за другом пара бабочек, как будто бы даже слегка рябил. Хех, старость, что ли, берёт своё? Или почему ещё такие спокойные и тихие места кажутся поистине райскими...

Но время сидеть на лавочке под солнечным светом и отдыхать, предаваясь воспоминаниями о былом, будет позднее: сейчас его ждут дела, и Маршал без колебаний проходит им навстречу, скрываясь от взгляда в тени под козырьком, а от жары — в прохладном кондиционированном воздухе, пахнущем положенной этому месту стерильной чистотой.

Перед визитом к пострадавшему ему предстояла беседа с заведующим отделения реанимации — пока Алигьери не перевели в палату и держали на полном контроле, под ИВЛ, и Маршал желал выслушать полный отчёт о состоянии своего бойца не по телефону, а с глазу на глаз. Эта беседа затянулась у него минут на пятнадцать — и хотя в одиннадцать телефон в кармане вжикнул полученной смс-кой, прерываться так сразу Иллиан не стал, решив, что омега вполне может подождать в холле эти недолгие пять минут...

Но он ошибся. Пять минут ушли у Энцио совсем на другое — и, выходя с врачом из кабинета к ждущей в коридоре охране, Маршал с удивлением услышал шум:

— Пустите меня к мужу, с*ки е*учие!

— Твою мать, он меня укусил!

— Что здесь происходит? — прервал Маршал возню двух здоровых мужчин в смокингах с худеньким, тонкокостным подростком — черноволосым, с по-омежьи огромными янтарными глазами. Да, и впрямь похож на фотографию, которую Алигьери ему показывал. Держал его теперь только один, второй зажимал ладонью прокушенную до крови кисть руки.

— Господин Иллиан, он... — начал, давя возмущение, укушенный, но Маршал вскинул ладонь, призывая его примолкнуть.

— Энцио? — обратился он к омеге, чуть наклоняя голову, и пытливо, с намёком поинтересовался. — Кажется, мы договорились, что ты ждёшь внизу?..

[AVA]http://s19.postimg.org/e0jwnh7b7/356_1461761204.png[/AVA]

Дав охраннику знак отпустить и воочию наблюдая, как из сыплющего матами драчливого подростка с воспитанием в лучших трущобных традициях омежка стремительно и ловко перевоплощается в невинное, робкое и застенчивое существо, наивно хлопающее глазками — и ведь ни в одной ноте не сфальшивил, паршивец! — Маршал усмехнулся в усы, мысленно прибавляя к сложившемуся у него по сдержанным отзывам Алигьери портрету ещё несколько чёрточек и соответствующих выводов. Но аплодировать актёрскому таланту паренька было не место и не время — и Саймон только терпеливо кивнул, подавив вздох:

— Не терпится, да? Понимаю. Пойдём, — он коснулся плеча мальчишки, направляя его сквозь придержанные уцелевшим охранником двери.

— Пройдёмте, я позову медсестру, — заведующий, напряжённо сглотнув при виде прокушенной руки, остался позади и пригласил пострадавшего следовать за собой. Видимо, Маршалу Команды А здесь было позволено находиться и распоряжаться самостоятельно.

— Я понимаю твоё волнение, Энцио, — мерными шагами продвигаясь по коридору, заговорил Маршал с юношей. Полы хрустяще-белого халата, накинутого альфе на плечи поверх летней рубашки, развевались за его спиной. — Но майору Алигьери всё ещё важен покой, поэтому посетителей к нему пускают ненадолго. Мне нужно будет поговорить с ним с глазу на глаз — уж прости, рабочие вопросы. После этого я уйду, а у тебя будет еще минут пятнадцать, чтобы побыть рядом. Пожалуйста, не препятствуй, когда медсестра попросит уйти и тебя. Не создавай никому ненужных проблем, договорились? — Саймон с намёком улыбнулся, сверху вниз очень убедительно глянув на омегу, останавливаясь перед дверью и кладя ладонь на сенсорную панель.

Повинуясь нажатию, та плавно и быстро скользнула в сторону, впуская пришедших в просторную, светлую комнату с единственной передвижной медицинской койкой, из-за количества всевозможного оснащения массивностью напоминающей танк и окруженной стойками с какой-то сложной аппаратурой и мониторами слежения. Назойливого пикания сейчас слышно не было, хотя на одном из мониторов отчётливо билась сильным чётким зигзагом линия сердца. Вместо него где-то в отдалении приятно и успокаивающе шумел лес и чирикали полными жизни нотами какие-то птицы. Пациент в голубой больничной "рубашке" полулежал на приподнятом изголовье, закрыв глаза, с заслонённым прозрачно-синей маской ИВЛ лицом и десятком проводков, тянущихся к датчикам у него на груди и руках. Из-за этого с первой попытки признать в нём Алигьери было трудно: голова его была замотана бинтами с какой-то специальной подкладкой и обрита практически под ноль. Однако, услышав вошедших, мужчина на койке открыл глаза и шевельнул пальцами, касаясь панели управления под своей ладонью — умная техника послушно отвела маску от его лица, позволяя повернуть голову, а в механизме постели что-то сдвинулось, приподнимая его ещё немного выше. Увидев в дверях рядом с Маршалом Энцио, Шеннон совсем округлил глаза от удивления — от яркого солнечного света, не попадающего прямо в палату, но отражающегося от светло-кремовых стен, цвет их был сейчас почти прозрачный и в том без вариантов узнаваемый...

Справившись с первым застрявшим в горле удивлением при виде Энцио, Шеннон несколько секунд смотрел на него, метнувшегося ближе, а затем бледно улыбнулся на один уголок рта. Слабость от кровопотери и операционного вмешательства была раздражающе ощутимой, накрывала альфу ватным одеялом, под которым хотелось только лежать и не двигаться — уже одно это, не напрягаться, казалось отличным отдыхом и почти что счастьем. Даже дышать самостоятельно ему было ещё трудно: четыре сломанных до осколков ребра и трещина в грудной кости не давали о себе знать ничем, кроме сжимающей тяжести только потому, что были накрепко скованы до полной неподвижности сильными обезболивающими. По-хорошему, молчать бы ему ещё да дремать в покое, но Маршалу нужна была информация из первых рук — и роскоши ждать ни у кого не было, вторые там сутки после операции или не вторые...

Но сейчас Маршала, оставшегося у дверей, он не видел — только со смесью эмоций смотрел на Энцио, прячущего лицо в ладонях и дрожащего от волнения. И никак не мог понять, чего же больше: мстительного торжества — да, чёрт побери, вот так тебе и надо, правде в глаза посмотреть, а не храбриться и хорохориться на пустом месте, доказывая, что альфа тебе и толику так не нужен, как ты ему — или всё-таки странного, щемящего облегчения — потому что он, конечно, умом что-то да понимает, знает, но видеть вот так, воочию... как редко это бывает — то, что Энцио действительно за него волнуется, забыться успевает чуть ли не начисто. Ну, не в последнюю очередь потому, что Энцио всеми силами стремится создать совсем другое впечатление — и альфу это здорово слепит, подчиняя власти момента.

Медленно подняв руку, на предплечье которой был аккуратно закреплён катетер, Шенн коснулся левой кисти Энцио, обхватывая ту непривычно сухими пальцами — и слегка погладил большим пальцем основание безымянного, на котором блестело бриллиантами то самое обручальное кольцо.

— Ты всё-таки его надел, — хриплым, почти не своим голосом, оседающим куда-то в пустоту, выговорил Шеннон, улыбаясь уголками губ. Даже зимой, пожалуй, Энцио не видел его таким — расслабленным, пусть и не совсем по своей воле, и улыбающимся так светло и спокойно, словно случилось что-то очень и очень хорошее, обнадёживающее и умиротворяющее. Комментарий про гопника он стоически проигнорировал — хоть и придирчиво берегущему свой имидж и привыкшему считаться красавчиком альфе это и было солью на рану, но с этим состоянием уж ничего не поделаешь: при падении он крепко приложился головой, сильно ссадив кожу на затылке, повезло ещё, что отделался простым сотрясением, без осложнений и новых трещин. Волосы, впрочем, не зубы — отрастут. Через полгода уже не будет поводов дёргать веком на своё отражение в зеркале...

— Спасибо, что пришёл, Энцио, — добавил Алигьери несколько секунд молчания спустя. — Извини, заставил я тебя поволноваться...

Первой "мыслью" его на тот момент, как сознание стало понемногу проясняться, туманными вспышками отходя от наркоза, было сжимающее сердце холодной петлёй желание, чтобы кто-нибудь связался с Энцио и проверил, всё ли в порядке у него дома. Чтобы сообщили, что он жив. Но рядом были только врачи и медсестры госпиталя, а им доверить подобное он никак не мог — и это без учёта того, что он не мог даже разговаривать, а только слабо и отрывисто подавал признаки жизни и сознательности, глядя в потолок и кивая на вопросы врача о состоянии и ощущениях — пока поданное по вене снотворное не унесло его обратно в беспамятство.

Да и в последний момент перед этим безвыходным "прыжком веры" между двух развязок "без шансов" и "пи#дец высоко, но шансы есть", всё то же сердце пробивало насквозь иглой от острого желания выжить и вернуться к нему — к своему омеге. От страха и противления идее оставить его одного и позволить столкнуться с фактом собственной гибели. Готовность готовностью, но простить бы себе этого Шеннон никогда не смог.

На его собственном пальце кольца, к сожалению, не было — не положено и до выписки будет храниться под замком в ячейке больничного сейфа.

Нет, пожалуй, спокойствия и теплоты было всё-таки больше — или стало больше, стоило только снова медленно отвоевать у своего состояния новый вдох, чувствуя, как выравнивает биение вспугнутое вспышкой удивления сердце. Впервые за долгое время разъедавшие ему душу сомнения утихли, смолкли, оставив за собой умиротворение фактов, приятное, как касание к гладкому и нежному меху, легкое, как безмятежность чистого солнечного неба. Быть для кого-то кем-то — нужным, значимым, ценимым, — мог ли Шеннон хоть когда-нибудь признаться себе, что это было, есть и будет так для него важно? Мог ли подумать, что окажется вот так счастлив слышать от кого-то простое "я хочу, чтобы ты жил"? Разделить с кем-то значимость своего существования в этом мире и цепляться за это существование уже не в одиночку — когда привык быть один, когда сжился с тем, что если нужно что-то, то нужно это только тебе самому и никому другому?.. Он считал, что так и должно, он находил это правильным и нормальным — то, что мир продолжит существовать и без него, то, что в целом без разницы, есть он или нет, что он не незаменим, — а теперь перед его койкой стоит мальчишка-омега и заливается горькими слезами из-за того, что мог остаться один, из-за того, что так испугался действительно потерять его. Глупенький, ну разве не этого ты хотел? Разве ты не должен быть раздосадован и расстроен, что альфа не сгинул там себе где-то и не освободил от себя твою жизнь? Шеннон, улыбаясь, заломил приподнявшиеся брови, когда из-под ладоней мальчишки ему на пальцы, аккуратно сжимающие его запястье, скатилась мокрая капелька слезы. Выходит, не этого... не этого, не этого совсем.

Отчаянные порывы Энцио отрицать очевидное вперемешку с протяжным шмыганьем носа были такими нескладно-упрямыми, такими его порывами, что Алигьери защекотал смех, еле слышными отзвуками раздавшись на выдохе. Совсем не обидный — но понимающий и светлый смех, удивительный уже тем, что человек с переломанной грудной клеткой вообще чему-то смеётся. Да, не нужно ничего говорить, пусть всё так и будет — без слов и уточнений понятно. Пусть будет — неявно, непрямо, пряча лицо, пусть будет — только намёком, тайной, понятной только им двоим. Но будет. Никуда не денется — потому что никто не хочет это прекращать и останавливать. Без всяких сомнений не хочет.

Он бы ответил ему что-то — но сколько для этого воздуха придётся набрать, ох... А хотелось не этого — и Алигьери, шевельнув рукой, неловко приобнял Энцио, притягивая, почти опрокидывая на себя, отчего тот лбом уткнулся ему куда-то в щёку. И, прикрыв глаза со всё той же улыбкой, несколько секунд держал вот так, дыша невесомым ароматом сирени.

Ситуацию спас Саймон, деликатно молчавший на заднем плане — лучше разбираясь в оснащении реанимационной палаты, он наклонился к стойке с расходниками и средствами первой необходимости, взял оттуда пачку тонких салфеток и, коснувшись плеча Энцио, чтобы привлечь его внимание, молча подал омеге.

— В реанимации нельзя лежать с кольцами, — негромко пояснил он при этом. — А по-хорошему здесь и без халата находиться не стоит, — выцветшие до седины кустистые брови альфы с намёком приподнялись, когда он уронил взгляд на одежду омеги. — Так что, Энцио, сходи-ка ты пока к медсестре, возьми халат и сделай всё, что она тебе скажет. А мы... с твоим мужем, — Маршал взглянул на Шеннона, — пока побеседуем.

Под этим отечески проницательным и старчески лукавым взглядом у Шеннона под рёбрами привычно зачесалось неловкое чувство, от которого хотелось съежиться и голову в плечи втянуть. И потому, что старик Маршал стал свидетелем этому неуклюжему воссоединению, делу глубоко личному и в рабочих вопросах не особенно уместному — и потому, что кто он, а кто Саймон Иллиан, перед которым Алигьери был не взрослым без малого тридцатилетним мужчиной, а безнадёжным юношей-подростком с задачей доказать и проявить свои способности под взглядом высокого авторитета, имеющего полное право судить. Но всё же в этих пристыженно поползших по костям мурашках — ох и выскажет ему Иллиан и за дело, и за совесть, говорило предчувствие — было и что-то иное, что Алигьери не без удивления отметил про себя, кинув взгляд на мальчишку. "Быть твоим мужем, Энцио... должен признать, что мне приятно это слышать."

Отпускать не хотелось. Не хотелось, чтобы Энцио уходил сейчас — хотелось подольше остаться рядом. За руку его подержать — просто. Помолчать, продлевая это безмятежное спокойствие. Подышать — любимым запахом сирени. Но работа есть работа, и потому Шеннон, до дверей проводив омегу неотрывным взглядом, стоило тем закрыться — усилием воли собрался с мыслями и обратил к Маршалу посерьёзневший взгляд, снова оживляя в памяти события той ночи...

Когда дверь открылась, Маршал задержался на пороге и обернулся через плечо, на фоне нетерпеливо, от мысков до макушки стремящегося в палату Энцио обратившись к Шеннону:

— Что касается изменений в твоём круге обязанностей, об этом мы поговорим позднее, как только тебя выпишут. А до тех пор — подумай ещё раз над тем, что я говорил тебе прежде, Алигьери. Выбор всё равно останется за тобой. Энцио, — казалось, ещё немного, и паренёк начнёт приплясывать на месте, силясь справиться с острым желанием проскользнуть мимо Маршала прямо в палату. Иллиан этому даже улыбнулся — по-отечески понимающе. — Ты помнишь, о чём мы договорились, да? Вот и славно, — он, проходя мимо, потрепал омежку по макушке. — Доброго дня, — с этими словами и удалился.

Шеннон всё так же неизменно полулежал на кровати — куда он с неё денется в ближайшую неделю, если не две, — но выглядел заметно более уставшим, чем до беседы с Маршалом. Уставшим физически — на заметно более бледное, чем обычно, лицо набежала тень навалившейся тяжести. Хотелось не то чтобы спать — но просто ничего не делать, просто быть. Медленно выдохнув, альфа всё-таки открыл глаза и улыбнулся самыми уголками губ, поднимая руку и протягивая её за ладонью Энцио.

— Посидишь со мной? — ширины кровати хватало с запасом, чтобы на неё мог присесть худенький омега — правда, из-за изгибов адаптивной конструкции задача удобно усесться на этом краю требовала определённой ловкости. — Извини, если я в какой-то момент усну... Плывёт перед глазами, — говорил Алигьери тихо, хрипло, судя по всему, уже выдохшись — но сдаваться и сбегать под защиту маски ИВЛ не спешил. Хочется себя, как прежде, самостоятельным человеком чувствовать, а не приложением к куче техники, и от запрятанного глубоко под кожу недовольства этим обездвиженным, обезволенным состоянием тон его был ворчлив. Сглотнув, Алигьери добавил к своим словам:

— Это ненадолго. Выкарабкаюсь через пару дней... — куда он в таком состоянии собрался выкарабкиваться, конечно, оставалось вопросом, но тем не менее, перестать до такой степени напоминать — в первую очередь себе, — овощное пюре было бы неплохо.

Приобняв рукой уютно приткнувшегося к нему под бок омегу, Шеннон наконец позволил себе закрыть глаза, с долгим выдохом погружаясь в уют живого тепла и запаха сирени. Ни думать, ни волноваться о чём-либо не хотелось. Энцио здесь, рядом, и катись всё остальное лесом — никаких сил на них нет... И от этого почему-то было не странно, а как-то по-особенному ровно и хорошо. Ну и пусть.

— ...ау, — удивился альфа нежно царапнувшим по шее зубкам, скашивая взгляд на маленького собственника и невольно улыбнувшись, понимающе и принимающе. То, как мальчишка вдруг потянулся к нему, было одновременно чертовски приятно и очень по-доброму смешно. Шеннону этого не хватало — и он только сейчас ощутил, до какой степени. Бальзам на душу — после полугода непрерывных мытарств и какого-то отрешенного уже прихода к мысли, что катись оно всё конём, а он будет делать всё то, что выбрал и решил для себя намного раньше, чем у Энцио выбило пробки. Эх-х, обхватить бы его сильнее обнимающей рукой, опрокинуть на спину и целовать, прикасаясь языком к тому следу от укуса-метки, крохотной запекшейся корочкой ещё остававшемуся на губе, — но у Алигьери только и вышло, что метчательно подумать об этом, в молчании опрокидывая голову виском на макушку Энцио и снова медленно выдыхая глухой, крепко перевязанной бандажами грудной клеткой. Да... придётся посидеть дома, это верно...

Глаза его словно сами собой закрылись под тяжестью ресниц, и буквально через полминуты Шеннон уже спал, покорившись расслаблению и безмятежности присутствия своего омеги. Спал уставше, крепко, без особой надежды на скорое пробуждение — и вообще никак не отреагировал на явление медсестры, спустя минут десять явившейся проверить состояние пациента.

И не только мораль, но и постоянное добровольное бдение обеспокоенного юного родственника тоже было весомым аргументом "за" его присуствтие в реанимационном: несмотря на то, что у Шенна под рукой была кнопка вызова медсестры, а датчики подали бы сигнал о любом отклонении показателей больного от заданного диапазона, живое присутствие и поддержка всё равно оставались незаменимы никакими, даже самыми современными средствами контроля. Поэтому Энцио вдобавок любезно разъяснили в общих, но достаточно информативных чертах, какой из мониторов что показывает и о чём говорят те или иные линии и числа, беспрестанно на них обновляющиеся — чтобы он лучше понимал ситуацию и был спокоен за состояние своего драгоценного альфы.

Проспав почти весь день, к вечеру Алигьери уже выглядел бодрее, хоть и оставался всё таким же бледным и совсем незадолго до прихода Энцио снял установленную медсестрой на лицо уже спавшему пациенту маску ИВЛ. С бинтами и повязкой вместо привычно вычесанных и уложенных волос он выглядел странно и незнакомо, как будто не собой — была у внешности киллера такая немало поспособствовавшая его успеху черта, как пластичность: достаточно было изменить пару признаков и держать под контролем мимические привычки, чтобы узнавание этого гладкого симпатичного лица затруднилось почти до невыполнимости. Только те, кто хорошо знал привычную его манеру смотреть и вести себя, могли остаться не обманутыми его маскарадом. Но сейчас — сейчас на больничной кровати лежал совсем не тот "холодный мудак", какого Энцио привык видеть подле себя дома. На удивление, это был тот редкий благодушный альфа, рядом с которым уже не хотелось съежиться в комочек и выставить иголки. Шеннон улыбался — неявно, но тень этой улыбки чувствовалась в слегка приподнятых уголках его рта, отчего выражение глаз его менялось, теплея. И этой знакомой уже с утра улыбкой он встретил Энцио, повернув голову на звук раздвинувшихся дверей палаты.

— Привет, — негромко подал он голос, шевельнув бровями — пока что самой существенной растительностью на своей голове. Появление Энцио — казалось, запах его и не уходил, оставшись растворённым в постоянно очищемом воздухе палаты, — снова тронуло с места тёплую волну приязни, прокатившуюся по груди и замершую где-то в желудке польщённо греющим маленьким солнцем. Появление напротив у стены второй кровати попроще Шеннон уже успел отметить, когда только очнулся — отметить и удивиться этому. И теперь, когда удивлённое ожидание стало реальностью, расслабленно и успокоенно выдохнул. Проснуться и не ощутить под боком такого успокаивающего, вдохновляющего тепла омеги, смешно дышащего ему в шею, было немного... одиноко?..

— Как ты? — он снова протянул руку навстречу, отложив на поднятый поверх кровати столик планшет, с которого что-то читал. — Нормально добрался? Как там Беретта?..

Кто бы мог вспомнить сейчас, глядя на это скромное юное создание в летних коротких шортиках и маечке, длинноногое, по-омежьи большеглазое и тонкокостное, как вот оно же, раскрасившись в боевой макияж смоки-айз с красной помадой и затянув ноги в колготки-сеточку, гарцующе спускалось на лестнице на высоких каблуках, бросая вызов всему миру и сидящему в гостиной альфе в первую очередь? Даже Шенну с трудом удавалось сопоставить того Энцио, с каким он намучился за эти полгода, выходя из себя до исступляющей ярости, до вспененно прущего через край гнева и злобы, с этим ласковым и присмиревшим котёночком, трогательно склоняющим голову к острому плечику и проникновенно глядящим на врачей и медсестёр. Трудно было поверить, что это он же, громко, развязно и издевательски хохоча, изгибался в верёвках и плевал альфе в лицо кровью с разбитых пощёчиной губ.

Трудно — но вспоминалось, вставало перед глазами ярким и глубоко врезавшимся в сознание образом. Но Шеннон, к лёгкой странности ощущений, не находил в этой памяти ничего такого, что могло бы разозлить его сейчас. Это было, да, и такое — тоже было, горело, взрывалось изнутри ударами ракетных боеголовок, оглушая и задымляя, опустошая до предела, за которым от всех сил и желаний оставалось одно только упрямство и чёткое, не терпящее сомнений знание. Он нужен ему — этот омега. Даже такой конченный идиот и безрассудная мстительная дрянь — нужен. И Алигьери, сжимая пальцами лёгшую в его ладонь руку мальчишки, это подрагивающее внутри, бессильное "нужен" очень отчётливо, до замирания перехваченного непривычным переживанием дыхания в раненой скальпелями и покореженной изнутри грудной клетке. Не отводя от его лица взгляда широко открытых, слегка затуманенных ощущениями прозрачных глаз, альфа подтянул омегу к себе, сесть рядом на койку.

"Как я?.."

— Жить буду, — с мимолётной улыбкой отшутился Алигьери, не в силах как-то конкретнее ответить на этот вопрос — из-за обезболивающих ощущения в целом были весьма терпимыми, но слабость продолжала одолевать, а ясность сознания и собранность мысли определенно оставляли желать лучшего. Почти всё время, прошедшее после первого визита Энцио и Маршала, он спал, чувствуя себя предательски уставшим и измотанным. В какой-то мере это чувство ему даже нравилось — спрятаться в этот ватным одеялом наваливающийся покой и ни о чём не беспокоиться больше, отдаться сну и глухому стазису. Но не беспокоиться, конечно, не получалось — у Алигьери не было права полностью отстраняться от жизни и "уходить в болезнь". Даже на вторые сутки после сложной операции через "не хочу" приходилось брать себя в кулак — он был должен. И слабым, ни на что толком не способным, принять себя не мог. Железный стержень намерения не сдаваться ни в какой заднице и целенаправленно пробиваться сквозь обстоятельства оставался железным. Да и Энцио — ему хочется, чтобы Энцио видел его другим. Так что встать на ноги и быть способным снова защищать своего омегу — первейшее из дел.

— Спасибо, что пришёл, — вместо подробностей о своём состоянии перевёл тему Шеннон, внимательней и серьёзней на Энцио взглянув. Чуть сильнее сжал его пальцы и, немного помедлив, переплел со своими, соединяя ладони лежащих на постели рук. Не только пришёл — но и собирается оставаться, уточнять это нужды не было. — Не знаю насчёт мисс Тамы — у неё своя жизнь, — качнул альфа замотанной в бинты головой. — Беретта ведь уже не маленький, справится и сам. Но если хочешь — может, лучше позвонить миссис Эмери? Уверен, она и сейчас хорошо тебя помнит, — предложил Шеннон.

О том, что к левой руке его подсоединена капельница, Алигьери в притупленных ощущениях уже забыл — и вспомнил, только когда тянущийся к катетеру проводок помешал ему шевельнуть рукой. Пришлось шевельнуть головой и плечом почесать подбородок, на котором уже ощутимо пробивалась бледно-жёлтая щетина — словно стремясь компенсировать доставшуюся альфе от обстоятельств "армейскую" стрижку.

— У меня отмазка железная, — рассмеялся Алигьери, намекая на свою ушибленную, перемотанную-перекроенную голову и на "рыбку" не обидевшись: ну в самом деле, семейный статус старой сиделки, а вернее, его отсутствие — было той сферой реальности, в которой можно позволить себе ошибаться.

— Воспитанники, — уточнил он для омеги нужное слово, мягко сжимая ладонь Энцио и чуть потирая его пальцы в своих. — Думаю, правильнее называть их так. И помнит, конечно. Она ведь профессионал в своей работе, — Шеннон чуть улыбнулся, искоса посматривая на омегу. Когда-то ему казалось, что то, что творит мисс Эмери с омегой — глупость, блажь, потакание дурным капризам. Но вникать ему было недосуг, а омега — омега оказался слишком упрям и отчаянно дурноголов, чтобы гибко прогнуть под альфу. Аватара Гекаты... ну и где теперь вся эта аварская благость? И следа не осталось — между поздоровевшим и подросшим парнем-омегой в коротких шортах, невинной провокацией обнажающих длинные худощавые ноги, и бледным лунным созданием с подростковой конституцией фарфоровой куклы, закутанным в несметные слои одежд, уже не было ничего общего. Даже янтарные глаза в пол-лица из полных тоскливого отчаяния пустых болот преобразились, стали яркими и по-кошачьи лукавыми. Хотя рядом с Иллианом Энцио демонстрировал просто-таки чудеса робкого смирения — это Шенн с кровати успел заметить. Вот ведь хитрая задница. Тощая хитрая задница. Но другой и задаром не надо.

— Ты позвони ей — и убедишься. Узнаем, есть ли у неё свободные часы сейчас, — дыхание альфы запало, неровно споткнувшись сиплой нотой в голосе, и он на несколько секунд прикрыл глаза, беря перерыв от говорения.

— Мне здесь торчать недели три, вряд ли меньше, — заговорил он снова чуть погодя. — Ты уже решил, чем будешь заниматься в это время? — посмотрев на стоящую у стены в изножье его койки больничную кроватку попроще. Да уж, Энцио не лыком шит — сумел ввинтиться в больничный порядок. Или Маршал за него сказал? От хитрого старика, до сих пор считающего своим законным правом Шеннона воспитывать и поучать, можно ещё и не такое ожидать. Определённая отеческая симпатия Саймона Иллиана к удачливому киллеру из золотого состава никак не мешала их рабочим отношениям: Алигьери отлично знал свои рамки и не стремился за них выходить, обманчиво предполагая в отношении Маршала какую-либо свою личную значимость. Незаменимых людей нет. Какими бы талантливыми они ни были.

— Как тебе вообще это удалось? — почти шепотом уже поинтересовался Шеннон, имея ввиду, очевидно, это самое дополнительное место, с которого и перевёл взгляд на сидящего рядом Энцио. Легкие его явно работали и вполовину не так хорошо, как сам альфа привык рассчитывать — вдохи его были неровные и частые, словно воздуха этого ему не хватало. Где-то так оно и было, на самом деле — порванная осколками легочная поверхность, часть которой вообще пришлось удалить, восстановится далеко не сразу...

Само собой разумеющийся вид Энцио сам по себе был ответом — определенно, наведшим альфу на некоторые мысли, отчего тому остро захотелось приложить к лицу ладонь. Но в одной он крепко сжимал пальцы Энцио, а в другой был подключенный к капельнице, и за неимением третьей — равно как и возможности дотянуться ногой, — пришлось ограничиться смиренным вздохом и крепко закрытыми на несколько секунд глазами. В самом деле, ну не тому же альфе удивляться силе омежьих глазок, который глазкам этим научился блинчики печь по четырём разным рецептам и делать начинки даже из сочных ягод. И блинчики были только вершиной айсберга, в тени которого Алигьери порой чувствовал себя полным и беспросветным идиотом, с нервной усмешкой посматривая на всё то необъятное вшить и вглубь место, которое занял омега в его жизни. Самым дурацким было то, что это чувство ему нравилось — и попыток пытаться с ним что-то поделать Шеннон уже давно не предпринимал. Как бы не искрило ему, вот так за галстук тонкой рукой стянутому с пьедестала самодостаточности, остатками былой гордыни. Ведь и искрило-то, по сути, от сжигающего стыда — за того себя, кто свысока посматривал на всю эту канитель с чувствами, мнил себя выше и совершенней, презирал со льдистой усмешкой и был уверен, что уж он-то никогда и никак — ему ведь не нужно... Ага. Сидит теперь это "не нужно" на краю кровати, глазами янтарными лупает, и хоть бы оно так сидело целую вечность — чтобы просто привалиться лбом к острому плечику, дышать сиренью да забываться сном, и ничего больше в жизни не нужно, и так хорошо. Доктор Стэнфорд не напрасно имел место работы именно в этой клинике и с такими пациентами — он совершенно верно оценил степень положительного влияния этих мимими-глазонек не только на себя, но и на того альфу, чью фамилию омега теперь носил по всем документам.

— Много, — тихо выдохнул Шеннон, соглашаясь, но все равно упрямо сопротивляясь накрывающему его ватному одеялу расслабления и бессилия. Нет, погоди, не так быстро, вот прямо сразу взять и сдаться — не-не-не. Он с усилием моргнул, прогоняя сонливость усталости и вслушиваясь в слова Энцио, которые как-то так вдруг, стоило омеге оказаться поближе, стали куда-то ускользать и глохнуть в тумане восприятия.

— Нет, он... — сглатывая сухость, заговорил альфа, и только тут до него дошло, зацепив сознание и заставив приподнять сползающий взгляд на лицо Энцио. — Погоди, как ты сказал?.. Мистер Маршал?.. — озадаченно переспросил Шеннон. — Вообще-то он мистер Иллиан, если уж так... Маршал — это его... эхм, — взгляд Алигьери качнулся куда-то вбок, вслед за мыслью, подбирающей слова. — Ну, должность, скажем так.

Сказав это, Шеннон сипловато вздохнул. Да уж, омега ему достался... ладно, дома не сидит, борщи не варит, модными журналами и салонами красоты не интересуется, это уже небо с ним, пусть так. Но в обход мужа скорешиться с его работодателем и по совместительству главным альфой всея Лондона? Ох, Энцио... хоть всё это и с позволения самого Иллиана и при вполне открытой его поддержке — но всё-таки, всё-таки! Это омежье умение ввинчиваться куда угодно уверенно наводило Шенна не столько на мысль, сколько на предчувствие, что одним только знакомством с Маршалом здесь дело не ограничится — и омега непременно захочет влезть еще дальше, ещё глубже да под бочок к супругу, раз уж тот имел неосторожность пообещать ему содействие в той мере, на какой у Энцио хватит его щуплых, но невероятных упрямых сил. Уж что-что, а желать и желаемого добиваться, прошибая лбом обстоятельства, Энцио умел с какой-то истинно природной одарённостью. И природа эта всё-таки была очень-очень права где-то там, давно, в холодном декабре четырнадцатого...

Светлые брови альфы чуть сдвинулись к переносице в ответ на полуматерное удивление омеги: он, конечно, привык к разному Энцио, но вот от этой невинности в шортиках пацанский сленг звучал резковато. Несмотря на глубокие и широкие понятия в матерной унилингве, без нужды их Шеннон в своей речи не использовал, и омегу нередко поправлял, когда его заносило, прививая навыки литературной речи. Пока без особого успеха — у бунтаря в одно ухо влетело, в другое вылетело, причём со свистом. Да и сейчас так любимая альфой чинность и культурная чистота словестности интересовала его в наименьшей степени. Какой долбоёб, хотел спросить Алигьери, но язык отказался поворачиваться во рту — и сознание против всякой воли и с полным презрением к попыткам Шеннона бороться с самим собой скользнуло в темноту, даже не дав ему додумать своё "э, нет, я не хочу" на это "пока что спи" от Энцио, голос которого заглох где-то наверху этого тёмного колодца тяжёлого и мутного полунаркотического сна недавно прооперированного человека.

Шелест переворачиваемых страниц, мерно раздававшийся в мягкой тишине палаты, изолированной от коридора, просыпающийся альфа поначалу не признал — но шорохи эти, единственные четкие звуки на фоне бесшумно работающей аппаратуры, отличались от привычного звукового окружения в духе ветра, птиц и природы, и, раздаваясь раз за разом, тянули внимание на себя, все заметней отгоняя сон. Открыв глаза и взглянув перед собой, насторожившийся из полудрёмы Алигьери с расслаблением опознал источник звука. И бледно улыбнулся сидящему на койке напротив омеге. Ярче не получалось — лицо его было сонным, а взгляд ещё туманился из-под полусомкнутых ресниц.

— А ты молодец, — когда Энцио пускал свою самостоятельность и сноровистость в конструктивное русло, право, было чему порадоваться и что признать — особенно альфе, который привык, что любая надобность в его жизни ответственностью ложится на него самого. То, что Энцио со всем прекрасно справился сам, еще раз доказав, что может, если захочет, вздохом облегчения скользнуло где-то в глубине груди.

— Колонист всегда готов, — вполголоса пошутил Шеннон расхожей репликой, пошевелившись на постели, чтобы хоть чуть-чуть сменить позу. Нашарил рукой пульт управления — и приподнял изголовье кровати, преодолевая навалившуюся на виски и затылок тяжесть не то воздуха, не то собственного мозга.

— Ты так улыбаешься, что я прямо заинтригован. Без волос я тебе больше нравлюсь? — прикрывая все ещё уставшие глаза от света, поинтересовался Алигьери негромко, но со всё той же несерьезной, заигрывающей интонацией, пряча улыбку в уголках рта. Брить он его надумал, ну надо же. Привычка всё делать самому сейчас оставляла непривычное ощущение пустоты под ногами. Кукла для девочек, ни дать ни взять. Такая же фарфоровая и беспомощная. Главное, чтобы мысль о чепчике и бантиках эту дурную голову благополучно миновала...

Но то, что в этой невесомости перекладывания забот на чужие добровольно подставленные плечи было что-то приятное и успокаивающее, хоть чуть-чуть, но похожее на доверие, было странным, непривычным, смущающим, однако неоспоримым фактом.

На театральный пассаж омеги Шеннон чуть прищурил бледные глаза с немым намеком — мол, мог бы быть и поблагодарнее, а будешь дальше так выпендриваться, еще сто раз подумаю, прежде чем доброе слово сказать. И чуть не засмеялся, когда Энцио в ответ, словно опять передразнивая, с такой же серьёзной придирчивостью сузил свои, большие и янтарные глаза-плошки — у него это вышло заметней и куда красочней, чем у альфы. Скрябнувшая на душе кошка неопределенно махнула хвостом и грациозным прыжком удалилась — ну да, омега бесил его своими выходками, раздражал неимоверно дурацкими ужимками и заносами, но подолгу что-то сердиться на него не получалось. Особенно не получалось сейчас, когда Энцио по своей воле сидел с ним в палате, а не зажигал где-то там с очередными дружками. Когда он всё-таки надел на палец это чёртово кольцо за три с лишним тысячи. И когда ревел в три ручья, увидев такого ненавистного и едва не отравленного мужа живым, хоть и порядком переломанным. Алигьери изогнул губы, сдерживая этот смешок, сейчас бывший не самым приятным спазмом даже для оглушенной обезболивающими дырявой грудной клетки.

"Люблю я тебя, дурака такого. — И хотя от этой мысли по-прежнему хотелось брезгливо прянуть в сторону, не признаваться и не поддаваться, не вляпываться во что-то, что казалось слабостью ниже всякого достоинства, Шеннон всё-таки заставил себя собрать всю свою выдержку в кулак — альфа он или где? — и сквозь всю неохотность признать это снова, глядя, как Энцио подхватывается с кровати и идёт к нему, щеголяя ногами в ультракоротких шортах, облегающих узкие бёдра. — Хоть стой, хоть падай, до чего смешно — но люблю."

И всё так же задумчиво-прямо смотрел на омегу с едва мелькнувшим по лицу удивлением, когда тот с той же лихостью, с какой прыгал через козла в спортзале, вскочил на него и уселся, не особо заботясь хрупким состоянием больного. Видимо, тоже полагал, что раз альфа — то нечего с ним жеманничать. Альфа, впрочем, и не возражал — только поглаживал мальчишку по бедру не пристегнутой к капельнице рукой.

— А, то есть про гопника — это был комплимент? Бугаи-аллигаторы тебя больше заводят? — нет, ну, задел, конечно, что и говорить. Насколько бы искренне Шенн не питал иллюзий насчёт симпатий Энцио к себе, а нравиться ему, симпатию к себе вызывать всё-таки хотелось. Взаимности — хотелось больше всего. В одиночку испытывать эту дикую для него слабость к другому человеку было обидно, сколько ни смиряйся и не "будь реалистом". Шенну вот его омега нравился любым — и обросшим так, что хоть косички заплетай, и коротко остриженным. Впрочем, нет... тот дикий гуталиновый мэйк в нуар-готик стиле и блядские колготки он с удовольствием бы забыл, как страшный сон...

"Может, и не стоит так отращивать волосы..."

Вообще, на свой собственный взгляд, без волос Алигьери был больше похож на манекен. Такой же безликий и отлитый где-то на штамповочный фабрике. Идеальный нос, чуть вытянутые скулы, правильная форма черепа и овал лица, бледные до незаметности глаза и брови — даже щетина не могла придать этой внешности какой-то особой мужской брутальности, из-за платинового цвета своего напоминая какой-то потёртый жиденький пушок, а не нормальную бороду. И к тому же неприятно чесалась.

— Как скажешь, радость моя, — ласково съерничал омежьему командиру Шеннон, возвращая подголовник в прежнее положение. — Я весь в твоём распоряжении, — он сложил кисти рук на животе и чуть приподнял подбородок, с улыбкой в уголках губ не сводя проснувшегося и повеселевшего взгляда с Энцио.

— Ну как так не весь, — с напускной ворчливостью раздалось с койки. — Женился-то я на тебе в полном комплекте, — продолжал рисковать Шеннон своей жизнью, здоровьем и имиджем. Ручки-то у Энцио, которому он вот так себя вверял, были непростые... Алигьери, насмотревшись за время жизни с омегой на всякие глупости и нелепости в его исполнении, скорее вспоминал моменты смешные и неудачные, чем ту же цепкую работу с пистолетом в тире. Хотя сколько тех занятий было — по пальцам пересчитать...

Омега подготовился основательно, но, наверное, именно эта напущенная им на процесс серьезность и вызывала у альфы легкую щекотку стрёма под рёбрами. Но Шеннон заставил себя закрыть глаза и выдохнуть. Доверять своему омеге или нет — для Алигьеры был вопрос уже решенный, хоть и до сих пор вызывающий мощную волну настороженности. Хотя сейчас, после всего недавно услышанного и увиденного, даже чёртова его выходка с рвотным в чай уже не казалась таким серьёзным прегрешением. Ну, было и было. Как-то прошло. Он рад был получить Энцио назад, он рад был тому, что омега не пытается скандалить, бунтовать и сбегать, он рад, что тот уже не притаскивает на регулярной основе метки других альф и что этот кошмар, растянувшийся на всю весну, окончен. Так что сейчас Шеннон только поглубже вдохнул легкий и такой знакомый — родной, — аромат сирени, выпуская из ослабевших пальцев вечные бразды контроля, и был готов ко всему. Даже к царапинам и порезам. Впрочем, по сравнению с куском содранного скальпа, это были сущие мелочи.

— Да у тебя рентгеновский взгляд, любовь моя, чтоб через ботинки видеть. На руках-то я мизинцы не оттопыриваю, — отшутился Алигьери, послушно приподнимая забинтованную голову. Хотя, наверное, если так подумать, то аккуратная и очень воспитанная, не испорченная даже пятью с чем-то годами ухабистой жизни в дешевых полуподвалах манера пить чай за утренней газетой кому-то вроде Энцио с его лихими взглядами и любовью к отрыву и впрямь могла показаться "оттопыриванием"...

Но это была та часть неизбежного ошибочного впечатления о себе, с которой альфа давно уже смирился. Впрочем, волосы, должно быть, и впрямь не стоит настолько отращивать... всё равно от плеч виться начинают, что ж в этом хорошего.

— Я понимаю. — Шеннон, не опуская головы, чуть кивнул, не поколебавшись в своём спокойствии от царапок Энцио и вернув "подколку". — Я только что их против тебя использовал. Но что слону дробинка, да? — Альфа поджал губы, оставив туфельки без лишних комментариев о том, что он, вообще-то, если Энцио не заметил до сих пор, носит ботинки, внимательный ты мой. А туфельки — это ко всей той обуви, что Энцио покупал на деньги от своих хахалей и которые Алигьери до сих пор люто-бешено и оттого иррационально хотелось выкинуть в окно. Останавливали только минимальный налёт уважения к собственности "бедненького омежки" и понимание, что в противном случае придётся покупать ему всё такое же уже на свои деньги. Вот ж леший. И куда б этого ясноглазого на работу-то пристроить, чтобы понял хоть какую-то ценность деньгам, не за фигню с баклушами полученным?!..

Полотенце прикрыло альфе рот, оставив для коммуникации одни только белесые глаза, вопреки всей скованности тела после операций к настоящему времени прояснившиеся и совершенно живые. Светлые брови скептически приподнялись над вызывающе похолодевшим взглядом — дескать, ну да, давай, напомни мне еще раз про то, что на обритой голове под повязками ещё свежая с той памятной ночи обширная ссадина, и как не способствуют кровопотеря и многочасовой наркоз здоровому цвету лица, я с удовольствием послушаю. Но напоминаний не последовало — и Шеннон только тихо фыркнул под полотенцем. Всё-таки до понимания и знания всего того, что понимал и знал о мире и жизни сам Шенн, Энцио ещё как до луны на вертолёте. И как же порой не хватает этих кирпичиков под ногами для построения хоть какого-то взаимопонимания с этой лихой и пустоголовой, но не по дням, а по часам борзеющей индивидумальностью...

"Шлюха, сказал омега, выращенный для педофильских утех и всю весну с охоткой и за денежку с коктейлями проскакавший невесть по чьим причиндалам. Святая невинность и непогрешимость, ё-моё. Верности и преданности воплощение."

Не то чтобы он оправдывал хоть в чем-то распущенное во вседозволенности поведение генеральской дочки — но в своём ж глазу бревно не колет и всё такое. Шевельнув рукой по одеялу, Шеннон нашарил руку Энцио и молча сжал пальцы в пальцах, тихо выдохнув и не зная толком, что он на самом деле чувствует в этой гамме порой совершенно противоречивого отношения к своему омеге.

Наверное, когда Энцио сидит вот здесь, рядом, живой и тёплый, греющий копчиком бедро, здесь же пахнет сиренью своею и смотрит с наглым вызовом во взгляде, ему всё-таки абсолютно, категорически и от души наплевать, что, где и как было до этого. С какой силой бы не хотелось его порой за всё это самое с размаху пристукнуть, своими же руками придушить бунтующую идиотину до писка и сладкого хруста тонкой шейки. Прямо сейчас хотелось — если бы он мог и был в силах. И в другую сторону — хотелось повалить его на койку и сделать как минимум всё то, что когда-то бывало между ними на кухонном столе или в тире в моменты особенно бурных примирений. Но Шеннон голову с подушек толком приподнять не мог — какое уж там повалить омегу...

— Ты маслом меня натри, глядишь, будут не липнуть, а соскальзывать, — пробурчал он под полотенцем, глядя куда-то в сторону.