Он плескался в ванной недолго, возможно, даже меньше, чем предполагал альфа. Умыть прохладной водой лицо, окунуть в нее горящие после слез щеки, остудить веки. Удивительно приятное ощущение. В дормитории Храма вода пахла железом и имела оранжевый оттенок ржи. Нет, разумеется, когда он был аватарой, его комнаты находились в совсем другом крыле, а сам он и представить не мог, что ему, полубожественному существу, придется умываться вонючей водой, а потом терпеть ощущение сухой стянутой кожи лица. А теперь... Энцио посмотрел на свои руки. В больнице они зажили, мази и пластыри сделали свое дело. Но, судя по всему, о том уходе за кожей и телом, какой был у аватары, можно и не мечтать. Впрочем, это все уже неважно. Просто, немного неприятно, но уже совсем-совсем не важно.

Когда он вернулся в комнату, темная челка была влажной и мокрыми прядям прилипла к бледной коже. С настороженным удивлением посмотрел на откинутый для него край одеяла и кинул на мужчину опасливый взгляд. Все его действия, эта забота, которой невозможно избежать, слова о том, что Энцио принадлежит ему — от этого у подростка появилось и неприятно его грызло чувство, что он отныне кукла. Им играют, им наслаждаются, с ним развлекаются — пока не надоест. А потом вышвырнут, как сделали уже однажды. От этого было больно. Он лег в постель и, настороженно глядя на мужчину, безропотно дал ему себя накрыть, но стоило кончикам пальцев коснуться щеки, как Энцио дернул головой в попытке избежать прикосновения.

Ему было неприятно. Эта забота, такая странная, пугающая, безапелляционная, оставалась в груди тяжелым осадком. Ему было бы проще стерпеть простой секс, не противясь отдавая свое тело мужчине, но вот эти касания, четко говорящие о том, что альфа на Энцио смотрит, как на принадлежащую ему вещь, о том, что он не имеет права голоса, задевали внутри какую-то струну, раздражающе дребезжащую на фоне всеобщего равнодушия. Когда за мужчиной закрылась дверь, он перевернулся на бок, свернулся клубком и смежил веки. Сон пришел удивительно быстро.

И так же удивительно быстро закончился, когда солнечные лучи, проникшие в комнату через незашторенное окно, замерли на лице спящего подростка. Он спал без снов — просто ухнул в вату беспамятства и вот сейчас вынырнул из нее. Табло электронных часов, стоящих на прикроватной тумбочке, было залито солнечным светом, и даже балдахин, висящий над кроватью, сейчас не давал никакой тени. Цифр не было видно. Пришлось взять часы в руки и спрятать под одеяло — половина девятого утра. У Энцио начинался день, полный неопределенности.

Он не знал, что ему делать. Не знал, что сегодня с ним будет делать хозяин дома. Он даже не представлял,  что ждет еще через пять минут и ждет или вообще? Или через полчаса? Или вообще вечером? И чем заняться до новой ночи, если вдруг о нем просто забыли, как о заброшенной в коробку игрушке. До этого момента каждый день его жизни был наполнен: учебой, обязанностями аватары, грязными полами и вонючими тряпками, больничными процедурами. А теперь — что? Он лежал в кровати, бессмысленно глядя на люстру, висящую под балдахином. Спустя полчаса он поднялся и ушел в ванную, умылся, вычистил зубы и, вернувшись в комнату, за неимением лучшей идеи, чем заняться, забрался с ногами на широкий подоконник и, подтянув колени к подбородку, уставился в окно на заснеженный сад.

Реакцию на свои слова мужчина получил в лучшем случае секунд через пять. Сидевший и глядевший в окно Энцио, словно бы не слышавший ни стука в дверь, ни шагов в тишине комнаты, ни голоса мужчины, наконец повернул голову — и стало понятно, насколько глубоко мальчишке плевать на то, в чем ему ходить и перед кем. В янтарных глазах не было ничего, кроме вязкого и всепоглощающего безразличия. Это был прямой, пронизывающий взгляд "прямо в душу", и в то же время какой-то удивительно отсутствующий. В чью душу смотрел Энцио, оставалось непонятным. Он словно бы обдумывал сказанное, но критичным здесь было вовсе не личное отношение подростка к требованиям, а сам их смысл. Его, словно муху, сунули в тягучую патоку навязанного бытия, в котором он без особого рвения пытался существовать.

Наконец он слез с подоконника и направился к шкафу. Открыл створку и взял с полок первое, что попалось под руку. Послушание омеги было... идеальным? идеально бездумным? переходящим все рамки? Нижнее белье, синие шорты и носки. Седом он открыл соседнюю створку и взял ближайшие плечики с футболкой. Не глядя, не выбирая, не пытаясь сопоставить с уже взятым. Все равно. Ему было абсолютно все равно, как он выглядит. Во всем подростке, в его взгляде, в движениях было удивительное безразличие к миру. Хотя может, и не такое уж удивительное, принимая во внимание все, через что он прошел. Наверное, это была самая оптимальная реакция на то, что ему не оставили никакого выбора. Если не можешь изменить ситуацию, измени свое отношение к ней. На безразличие.

Он даже не ушел в ванную, как сделал бы это вчера, если бы не страх перед альфой. Который, в общем-то, никуда не делся, лишь только был загнан в кокон из вязкого безразличия и просто ждал удобного момента, чтобы прорваться наружу. Энцио положил одежду на край кровати и скинул с себя пижаму, оставаясь перед мужчиной нагишом. И принялся одеваться, заторможенно, напоминая сонную муху. Он наклонялся — и острые позвонки вздымались гребнем на худой спине, он разгибался — и острые лопатки сходились вместе. За две недели с его кожи сошли все синяки, царапины, гематомы, и теперь она была бела и прозрачна, напоминая папиросную бумагу. Она потеряла свою богатую бархатистость, которой с наслаждением касались ладони альфы тогда, в самом начале декабря. Энцио перестал быть диковинным цветком, он перестал цвести и манить, сводить с ума и вызывать желание. Он поблек. Единственное, что осталось от него прежнего, — запах. Тонкий аромат сирени, что заполонил собою всю комнату, проник в каждую щель, пропитал каждый сантиметр интерьера. Здесь все пахло омегой, пахло нежно, легко, неотвратимо и неизбывно. И закрывая глаза, не видя перед собою опавшего, полузасохшего цветка, ты оказывался в майском саду, залитом солнцем, заросшем дикой, буйно цветущей сиренью, которой невозможно противостоять.

Он натянул и расправил подол белой футболки и обернулся к альфе. Что и говорить, в этой повседневной одежде он выглядел иначе. Скучно? Банально? Он был просто смазливым мальчиком, совсем не чета своему образу в богато расшитом серебром черном одеянии, даже не чета тому забитому жизнью служке в коричневой робе. Теперь он был одним из. Белая футболка, синие шорты, черные носки. Острые плечи, тонкие запястья, трогательные коленки. Равнодушный янтарный взгляд на бледном лице. Спутанные волосы. Он, в общем-то, был готов идти и выполнять приказы альфы.

От попытки расчесать его Энцио прянул в сторону. Вот он только что, равнодушный, стоял у кровати, глядя сквозь мужчину, и тут же резким испуганным движением в сторону отшатнулся от него.

— Я сам, — тем не менее бесцветно сказал он и протянул руку за расческой.

Он может сам, и будет использовать любую возможность избегать этой странной, чужой заботы, непрошеной и ненужной, заботы человека, который стал причиной всех катаклизмов его жизни.

Получив расческу, Энцио снова ушел в ванную, где тщательно расчесался перед зеркалом. Движения его были хоть и медлительны, но четки и выверены, подросток явно привык ухаживать за волосами и сейчас даже как-то самозабвенно прочесывал одну порядком отросшую прядь за другой. Он оброс за минувшие три месяца. Пока волосы были в беспорядке, это было не очень заметно, но сейчас расчесанная челка доставала до кончика носа и закрывала глаза, а пряди на шее спускались до самого седьмого шейного позвонка. Наконец он закончил свое методичное занятие, положил расческу на полочку возле зеркала и вышел из ванной.

Прошел мимо альфы, будто того в комнате и не стояло, открыл дверь и вышел в коридор.

На кухне он присел на один из стоящих у стола стульев и, сложив вместе ладошки и зажав их коленями, бесцельно воззрился перед собой, тут же уходя, наверное, в размышления, настолько глубинные, что ни одно из них не отражалось на худом красивом лице. Он выполнил то, что от него хотели, — теперь была очередь альфы давать следующую порцию указаний.

Все то время, что мужчина готовил, Энцио смотрел куда-то мимо него, в стену; на поставленную перед ним тарелку взглянул все с тем же безразличием и, получив команду есть, начал ковыряться вилкой в еде, с адовой медлительностью отправляя в рот по такому крошечному кусочку, что назвать весь процесс приемом пищи язык не поворачивался и совесть не позволяла.

Энцио и так никогда не славился здоровым аппетитом растущего организма. В добавок ко всему, аватарам позволялось много, в том числе и капризничать в еде. Для простых смертных это не подростки перебирали харчами — это сама богиня отказывалась есть ту ли иную пищу, жрецы же делали серьезные лица, поддерживая эту божественную видимость. Потому в рационе Энцио, пока с ним еще носились, как с писаной торбой, отсутствовало много чего, что ему попросту не нравилось, а чтобы аватара все же питался как положено, повар при храме из кожи вон лез, маскируя некоторые продукты и в процессе готовки доводя их до неузнаваемости. Однако, в любом случае, никто и никогда не ждал, чтобы мальчишка сел и за обе щеки умял весь обед. А сидящий напротив альфа, по ходу, ждал. Энцио сжал губы. От одного присутствия этого человека рядом ему кусок в горло не лез, не говоря уже о том, что в тарелке лежало то, что он никогда не жаловал.

Сердце ёкнуло и ударило где-то в горле, когда сильные пальцы обхватили подбородок и заставили поднять голову. Энцио забыл, как дышать, в панике думая только о том, как бы хорошо вот прям сейчас стать крошечной мышью и метнуться в какую-нибудь темную щель. Забиться, спрятаться и не подавать признаков жизни. Этот спокойный, испытующий и прозрачный взгляд альфы напротив придавил его к стулу тысячей килограммов, пугая еще больше. Перед лазами отчетливо встала картина того декабрьского вечера, когда жизнь Энцио опрокинулась с ног на голову. Дуло пистолета у лба мистера Бёрдза, равнодушно-скучающий голос альфы, куски черепа и мозга, фонтаном брызнувшие из затылка, мертвое лицо-маска... Глаза подростка на мгновение расширились, выдавая поднявшийся в нем ужас.

Когда его отпустили, он уткнулся взглядом в еду, низко опустив голову, и попытался набрать вилкой риса с овощами. Но руки уже дрожали, и вилка неприятно постукивала по стеклу тарелки. Спустя полминуты он заплакал — все так же не понимая головы, не издавая ни единого звука. Слезы просто полились еду.

Стоило альфе заговорить, давая понять, что он смотрит на него, как Энцио сжался и напрягся еще больше. А уж когда тот встал, омега уменьшился в размерах раза в два. Потому о том, чтобы вырываться и не давать мужчине вытирать слезы, и речи не шло. У перепуганного от всей этой ситуации, в которой ему надо было каким-то образом съесть полную тарелку, подростка даже не включилась привычная потребность отпрянуть от касания.

— Смотря что, — глухо ответил он, комкая в руках полотенце и всякий раз борясь с желанием разреветься снова при взгляде на еду.

Альфа сготовил что-то такое... Энцио тяжело и рвано вдохнул. Он ничего не имел против риса, но тушеная морковка — это фу, тушеная кукуруза со стручковой фасолью — это фу и фу, и эти кусочки специй на мясе — Энцио молча отковыривал их вилкой, однако это было бесполезно чуть более, чем полностью. Он ни разу не представлял, как это можно кушать и как все это съесть ему. И как сказать альфе, что он не в состоянии это кушать — ну потому что фу, тушеные овощи редкостная гадость, от которой его просто начинает тошнить. От мысли, что его стошнит прямо здесь и сейчас, в тарелку, на глазах у человека, который убивает других, он снова чуть не разрыдался. Только прижал к лицу полотенце, спрятавшись от взгляда альфы, и низко-низко опустил голову, с внутренним напряжением ожидая следующего действия мужчины.

Ну все, конец. Тон, которым говорил альфа, спокойно и размеренно дозируя слова, был тем последним толчком, который заставил сделать шаг, отделявший его от паники. От этого присутствия альфы рядом, которое просто вжимало его в стул невероятным давлением, ему стало до того страшно, что зашлось, а следом заболело мечущееся в груди сердце. Он вцепился в полотенце с таким отчаянием, что пальцы побелели. Бедный маленький омега совсем ничего не мог противопоставить этому чудовищу, что нависло над ним, а людей убивало так легко, как сам Энцио выплевывал вишневые косточки.

Потому, когда альфа сел, он честно взял в руки вилку и засунул в рот риса с овощами. И да, ощутил заметную такую волну тошноты. Дело теперь уже было даже не во вкусе и консистенции тушеных овощей, а в общем состоянии, в котором для подростка что-то скушать было нонсенсом похлеще того факта, что никакой Гекаты нет и никогда не было. Несколько секунд он, склонившись над тарелкой, давился рисом и, не выдержав, плюнул тот обратно в тарелку; и следом в диком предсмертном ужасе сорвался со стула и опрометью кинулся сквозь арку — прочь из кухни, к лестнице, быстрее, быстрее! Поскользнуться на полированном полу, вскочить, метнуться по ступенькам, кинуться в свою комнату, запереть дверь. Забиться в шкаф и вжаться там в стену, чувствуя, как разрываются легкие от нехватки воздуха, как дико колотится сердце, как от страха умереть — здесь и сейчас — вдоль позвоночника поднимаются волоски и немеют губы. Он замер в ожидании, сам того не осознавая, свел ладони и пальцы в ритуальном жесте и принялся отчаянно и беззвучно молиться Гекате.

Сердце остановилось, когда там, за кажущейся безопасной темнотой шкафа и его тонкой дверью, поддавшись умелым рукам альфы, щелкнул замок. Энцио застыл, превращаясь в статую, а следом еще сильнее вжался в угол, надеясь слиться с ней, просочиться сквозь и скрыться у альфы с глаз долой. И к страху смерти, который заставил его сорваться с места и нестись испуганным животным прочь из кухни, примешалось дикое желание умереть здесь и сейчас и избежать необходимость снова увидеть альфу, что по какому-то безумному велению судьбы вмешался в его жизнь и продолжает в ней оставаться. Сквозь тонкую дверь шкафа донесся его голос — и Энцио сжался, свернулся клубком, пряча голову меж острых коленей, вцепился зубами в костяшки пальцев, чтобы не закричать от страха.

Но этот приказ не оставлял выбора. Страх и суть омеги — или суть омеги и страх? — приказывали ему подчиниться и выйти. Чтобы не было еще хуже — и потому что это альфа, тот кто сильнее, крепче, агрессивнее... Энцио метался между желанием еще сильнее забиться в угол, скрючиться еще сильнее и прекратить существовать здесь и сейчас — и страхом наказания, смерти и просто альфы. Но поскольку умереть здесь и сейчас не вышло, пришлось выбираться из шкафа. Руки дрожали, дрожали ноги, он едва смог скоординировать свои движения, чтобы толкнуть изнутри дверцу шкафа и выбраться из него на белый свет.

Энцио был до того бледен, что можно было подумать, он здесь и сейчас умрет. Да в общем-то от страха он и был полумертвым. Дрожь, которая то и дело пробивала его худое тело, была заметна даже взгляду, ребра часто и резко поднимались в такт перепуганному дыханию. Выбравшись из убежища, он прижался к нему спиной, похоже, готовый вот-вот хлопнуться в обморок.

Спокойная, в какой-то мере расслабленная поза альфы могла бы даже помочь расслабиться, если бы не тарелка с едой в его руке. Она для подростка была приговором, Дамокловым мечом, что вот-вот свалится ему на шею — и если не убьет на смерть, то прогонит через такие круги ада, что благословеннее умереть здесь и сейчас. И все только ухудшилось, когда альфа заговорил — он не собирался отступать ни на йоту, пока не заставит Энцио удавиться этим рисом с этим погаными овощами. Взгляд подростка снова прикипел к тарелке в руке мужчины — о Трехликая, зачем он навалил такую порцию, неужели кто-то в состоянии столько съесть — нет, сожрать! Вжимаясь в шкаф, он облизал пересохшие губы.

Как реагировать на это похлопывание по матрасу, Энцио не знал. Что хотел от него альфа, было очевидным, но как это выполнить? Ему казалось, отойди он от опоры — и рухнет тут же. Может, оно и к лучшему, упасть, умереть, бесславно сдохнуть, но только бы все это прекратить. Захотелось разрыдаться. Но от страха даже этого, что в последнее время у бывшего аватары получалось отменно, не вышло. Обида и негодование, которые всколыхнулись в его душе от оскорбительных слов о Гекате и вере, несмотря на все открытия последних трех месяцев, тем не менее и близко не могли соперничать со страхом омеги перед альфой, и перед вложенным в него императивом подчиняться. Как ни посмотри, а Энцио был чистым, рафинированным омегой без всех этих непонятных отступлений от нормы, право на которые давал омегам социум.

Каким-то чудовищным усилием, на какое, он и не знал, он был способен, Энцио двинулся вперед и, на подгибающихся ногах добрался до кровати. Он не сел — упал на нее возле самой спинки и подальше от мужчины, вжимаясь в изножие так, словно альфа мог убить его одной своей аурой. И был он белее своей футболки. И кто знает, что могло сделать в следующий момент это до самых печенок боящееся мужчины рядом существо.

Все, он не выдержал. На свои слова о привязать к кровати альфа получил такой дикий, такой отчаянный взгляд, словно Энцио вели сдирать с него живьем кожу и до мук ему осталось каких-то три минуты. И взгляд этот прикипел к прозрачным, словно стекло, глазам мужчины. Он невольно вскрикнул, но подавился этим криком, так и застыв напротив, вжимаясь спиной в изножье кровати. В голове всплыла ассоциация с куклой — у них ведь такие же стеклянные бездушные глаза — и прошила Энцио ужасом. Хотя куда там еще больше бояться, было большим вопросом.

— НЕ ХОЧУ! — спустя секунд пять дрожащего молчания заорал он. Заорал только потому, что выдавить из себя слова нормальным тоном он был не в состоянии. Они давились где-то в горле и напрочь отказывались ложиться на занемевший язык.

Где-то там, в самой глубине сознания, там, в черепной коробке, роилась тьма мыслей, которые он хотел бы высказать альфе. И о том, чего он так боится — да не чего, а кого! И о здоровье, и о питании, и о том, что Энцио от такой его заботы скорее рано или поздно просто сдохнет от страха где-то в темном углу, что та мышь! И о том, что если он, альфа, хочет, чтобы Энцио вел себя нормально, то пусть свалит к чертям из его комнаты, потому что он больше не может — больше не может выносить этот страх! Он несомненно бы сказал ему это все, если бы, конечно, мог. Но он не мог — все от того же страха язык прилип к нёбу, слова не шли и хотелось кинуться в окно, лишь бы выскочить наружу, прочь от этого чудовища.

Да какое в Тартар есть?! Запихать кусок в Энцио сейчас можно было разве что насильно, старательно проталкивая пальцем в глотку. И то оставался вопрос, не вернется ли этот кусок обратно, потому как сейчас, от этих нервов, что звенели натянутыми струнами на пределе слышимости, желудок скукожился у него до размеров горошины и раскукоживаться обратно пока не собирался. По крайней мере, пока рядом этот альфа.

— Я НЕ МОГУ ЭТО ЕСТЬ! — продолжил он орать. Не орать не выходило. Наверное, еще и потому, что раз удалось докричаться, то надо продолжать в том же духе. Альфа, вероятно, глух, раз иначе не понимает. — Я НЕ МОГУ ЕСТЬ ВАРЕНЫЕ ОВОЩИ!

Он сказал! Он наконец-то это сказал! Как камень с плеч упал. Теперь оставалось только пережить реакцию альфы на услышанное. Судя по всему, ему было плевать с высокой колокольни на вкусы и предпочтения других — он это доказал уже сторицей, раз за разом плюя на мнение Энцио и навязывая свое. Он даже объятия свои навязывал, когда они не то что были ненужны — подросток в них дрожал и заливался слезами. Но мужчина либо просто не понимал сути происходящего, либо откровенно клал на остальных, получая от каждой конкретной ситуации максимум. Вот и тут, сготовив эту мерзость, вознамерился скормить ее бывшему аватаре, несмотря ни на что, — да сами все это жрите, вас никто ни о чем не просил! И спокойствие, которое не покидало альфу ни на миг, лишний раз убеждало Энцио в том, что впечатление его верно, и пугало, пугало еще больше, чем если бы мужчина кричал, нервничал, угрожал — потому что оно было каким-то... противоестественным, словно у человека этого не было души, словно чуждо ему все, что делает человека человеком, — осталась лишь жестокость и умение убивать. Энцио закрыл глаза и сделал глубокий рваный вдох.

— Я больше не могу, — зашептал он, не открывая глаз, чтобы не видеть выражение лица мужчины. — Убейте меня уже наконец. Вы же все равно это сделаете, когда наиграетесь, — сделайте это сейчас. Пожалуйста. Сжальтесь.

Когда голос альфы стал ближе, подросток подался назад еще сильнее, перегибаясь через изножье кровати, в которое до этого вжимался спиной. Но глаза он так и не открыл, боясь и не желая встречаться взглядом с пустыми стеклянными глазами, от которых у него по спине стекал до отвращения неприятный холод.

Зачем он ему нужен, зачем? Вот так вот издеваться? Одним своим присутствием вселять такой страх, что Энцио забывает, как дышать, и наслаждаться этим — для этого нужен? От этого тупика, от безвыходности, в которой он очутился, у подростка дрогнуло лицо, кривясь в отчаянии. Спустя секунду он наконец открыл глаза и увидел напротив себя лицо альфы — с бледной, едва заметной улыбкой на губах. Она смотрелась так странно и была такой чужой на этой вечно спокойной и безразличной маске, которой вообще чужды эмоции. Энцио пробрало вдоль позвоночника. Схватив ртом воздух, он резко повернул голову и уставился куда-то в стенку.

Жить все время на пределе страха невозможно. В этом состоянии даже находиться дольше пяти минут не получается, просто потому что нервная система не выдерживает. Тем более, у омеги. Тем более, у этого конкретного омеги, который никогда не отличался силой духа. Потому страх отступил назад, давая место другим эмоциям: недоумению, обиде, даже едкому сарказму. Но особенно обиде, потому что ехидство, прозвучавшее в голосе альфы, как-то особенно больно укололо уязвленную и попранную — всеми, кому не лень — гордость.

Ему нечего было ответить на въедливый вопрос мужчины. То, что первым делом пришло на ум — вами не доволен, вами и всем, что вы делаете! — высказать у Энцио кишка была тонка. Он был как раз из робкого десятка, и от мысли о том, какая реакция последует на его слова — опять, конечно, спокойная, но от того только хуже, — внутри все сжималось и холодело. И бледные губы подростка сжимались следом в бескровную нитку, зубы сжимались до явно заметных желваков на щеках, а из глаз наконец полились слезы — крупные, прозрачные, горячие.

Он сидел напротив мужчины, прогнувшись над спинкой кровати, отвернув лицо, демонстрируя аккуратный точеный профиль и, как всегда, беззвучно рыдая. Слезы стекали по щекам, подбородку и капали на футболку.

Когда альфа подался вперед, раскрывая объятия, Энцио дернулся назад, до резкой боли вжимаясь ребрами в спинку кровати, а следом, когда его обняли сильные руки, он издал непонятный и странный звук — не то полувскрик, не то полувслхип. И тут же сжался, выставляя острый гребень позвонков и такие же острые лопатки. Наверное, если у него были колючки, альфа уже бы поранился. Он свернулся, скрючился в руках мужчины, в его теплых объятиях, получая от них только лишь ощущение ограниченной свободы и очередного плевка на свои потребности, чувства, желания. Ему было откровенно плохо в этих руках, он хотел вырваться, он задыхался в морозно-можжевеловом запахе, который с такого расстояния — с никакого, по сути — обволакивал его подобного кокону. Энцио прижал ладони к лицу — и прижимал тем плотнее, чем сильнее его прижимал к себе альфа. Он отказывался, отказывался лить слезы ему на грудь, потому что от самой мысли о подобной близости его коробило.

И все слова, которые говорил мужчина, весь этот тон, мягкий и даже нежный — нет, они не могли исправить того, что уже было однажды сделано. Что бы ни говорил альфа, как бы ни обещал защищать, быть стеной, опорой, не причинять больше зла — он уже причинил. И сейчас, в сильных руках альфы, которые, по сути, и в самом деле могли стать для Энцио тем рубежом защиты, через который не прорвется ни одна проблема, способная навредить омеге, он раз за разом видел картину, в которой мертвый мистер Бёрдз таращится в потолок невидящим взглядом и мерно покачивается на постели в такт проникновениям вот этого самого светловолосого альфы со стеклянными глазами, он переживал снова и снова те минуты, когда этот человек брал его возле трупа, нимало не заботясь о том, что чувствует омега под ним. Насиловал — потом Энцио узнал это слово. Он и в самом деле ожидает, что после этого он ему доверится и примет его заботу? Это было невозможно. В принципе. Раскрыться тому, кто отдал его, на грани течки, двум альфам, кто потом сам раз за разом имел его, пока сам Энцио, ведомый инстинктами, отдавался, мало что осознавая. Поверить тому, кто потом вышвырнул, как использованную тряпку; чей ребенок рос внутри него и был потерян, потому что он стал ненужен — из-за этого проклятого альфы!

Чем больше мужчина говорил, гладил по подрагивающей спине, чем больше пытался утешить и успокоить, тем сильнее все его действия входили в противоречие с тем, что кипело внутри Энцио. Тем сильнее подросток сжимался в клетке из рук альфы, тверже становились его мышцы, а сам он все сильнее содрогался от беззвучных рыданий. Потому что боль и ненависть в такие моменты снова просыпались в нем и начинали грызть и глодать, заставляя ощутить полнейшее свое бессилие против этого человека.

— Я про... стохо.. чу,что... бы... высдо... хли... Совсе... ми... свои... миобеща... ни... ями...

Заглянуть в янтарные и покрасневшие глаза омеги мужчине никто не дал. Отвернуть голову, которую удерживала крепкая жесткая ладонь, Энцио не смог — но никто не сумел бы помешать ему закрыть глаза. И он опустил веки, избегая прозрачно-стеклянного бесцветного взгляда — равнодушного взгляда, издевающегося взгляда, полного эгоистичной заботы. Для Энцио это была забота ради самого себя, ради галочки, которую альфа ставил в своем воображаемом списке дел и успокаивал свою совесть, если она там вообще есть, — но это не была забота о том, о ком заботишься. Окажись это так, все было бы иначе.

Закрыв глаза, он выслушал все слова и стерпел все прикосновения. А потом просто согнулся на кровати, утыкаясь лицом в колени, вцепился бледными пальцами в волосы и снова беззвучно зарыдал. В который раз его ткнули носом в факт, что его мнение в расчет не берется, в который раз его пытались впечатлить или пронять словами о заботе. Ненужной. Лишней. Ненавистной. А он ровным счетом ничего не мог поделать. Даже покончить с собой — и то не мог. Для этого нужна особая сила духа, чтобы отчаяние из страданий перешло в решимость. А у Энцио даже в таких условиях ее не находилось в достаточной мере — и потому оставалось только страдать и лить слезы.

Если бы этот альфа вернулся за ним через неделю, через месяц — и забрал, дав тем самым сохранить ребенка, Энцио бы простил ему все, что тот с ним сделал. Но альфа не вернулся, позволив потерять все и до самого конца, не оставив ни луча надежды. В один вечер он отобрал у Энцио все — и отобрал намного больше, чем сам подросток осознавал. Его незрелое еще мышление пока не доросло до понимания, что вместе с благословенным положением аватары и возможностью иметь ребенка альфа отобрал у него целый мир, который вращался вокруг веры в справедливость и доброту Гекаты Прощающей, почву, на которой Энцио стоял, землю, по которой он ходил. Потому что своего аватару Геката не простила, отшвырнув прочь. А жрецы...  А что жрецы — они всего лишь выполняли ее волю. И теперь он остался стоять над разбитым на осколки своим миром, пытаясь вернуть себе хоть какое-то равновесие, найти себе хоть какое-то место в том новом мире, что теперь его окружает. Но сюда затесался альфа, который раз за разом продолжает его толкать и выбивать из-под ног хлипкую опору.