Нечленораздельный звук — гх-кхм! — изданный моментально зажмурившимся и дёрнувшимся назад альфой был ему ответом. С шипением втягивая воздух сквозь стиснутые зубы, Алигьери выпрямился, ладонью стирая с лица остатки мороженого — по факту, больше размазывая липку сладкую пакость, пачкая в ней не только лицо, но и пальцы. Воздух вокруг него разом потемнел, повеяло грозой: полыхнувшее напряжение не держалось в пределах его личной нервной системы и отчетливо просачивалось вовне, отражаясь в позе и нарочитой, изуверской такой неспешности жестов. Отряхнувшись — и всё равно ощущая, что ресницы липнут друг к другу, а кожу на щеках стягивает, Шеннон зажмурился на несколько секунд, постаравшись сморгнуть надоедливое чувство, и метнул на Энцио такой взгляд, что, будь тот лезвием, то прошил бы спину омеги насквозь. Холодным кипением азота от этой "неловкости" Алигьери выдохнул — и рывком сграбастал мальчишку за воротник майки, щедро сыпанув ему за шиворот из ведра с попкорном. Край того скрипнул и треснул в сильных, сжавшихся пальцах — и Шеннон, явно сдержавшись от того, чтобы не запихать под майку Энцио ещё и само ведро, наградил омегу лёгким подзатыльником и отшвырнул опустошенную ёмкость в кусты. Много у того под одеждой всё равно не задержалось, посыпавшись на землю, но хотя бы от части своего гнева альфа этим импульсивным жестом избавился. От достаточной, по-видимому, части — раз смог просто схватить мальчишку за руку, сжав запястье в ладони и, ни слова не говоря, поволочь за собой. Только вякни, — говорил его взгляд, осаживающе брошенный через плечо, — пришибу на месте, и не посмотрю, что омега.

Далеко от парковки они уйти не успели, и потому вернулись достаточно быстро. Подтащив Энцио к машине, Алигьери рывком открыл перед ним дверь и буквально швырнул того на сиденье, впихивая в пахнувшее скопившимся жаром нутро стоявшего закрытым на прямом солнце магнитокара. Громко хлопнув дверью, альфа обошёл машину спереди и тоже сел, парой щелчков по панели управления включая работу кондиционера, моментально подувшего в салон сильной струей взъерошившего волосы прохладного воздуха, и, наклоняясь в сторону Грациани — молча, прямолинейно, плечом мимо самой груди, словно он был лишь частью обстановки, — потянулся к бардачку, достал оттуда пачку влажных салфеток. Которую и принялся потрошить, резковатыми рывками пальцев доставая одну, другую, третью салфетку, методично — и всё так же не проронив ни звука, — стирая сначала с лица, а потом и пальцев следы мороженого. Гнев всё ещё ощутимо полыхал под рёбрами, и потому Алигьери не спешил. Медленно, медленно успокоиться, вздохнуть — сирень омежьего тела мешается с холодным и сухим воздухом кондиционера, а салфетки, благо, гигиенические и не пахнут вообще. Напоследок прижав одну к лицу ладонью и неспешно стянув вниз, альфа встряхнул головой и хрипловато поинтересовался:

— Энцио, — он повернулся к омеге, пристально и прицельно на него глядя, хотя в холодном прищуре уже не было того стремления вжать, втоптать помеху и растереть ровным слоем по поверхности, — какого хрена?..

Несмотря на то, что все эти четыре месяца, день за днём, попытка за попыткой всякий его вопрос оставался без ответа — без словесного, во всяком случае, — Шеннон словно не видел этой упрямой стеклянной стены, раковины, в которую забивался омега. Даже зная, что ему опять не ответят, в лучшем случае придушенно засопев и зажмурившись, он продолжал общаться с ним, как с нормальным человеком — пусть и в одну только сторону. И даже каким-то образом научился условные ответы читать: по реакции Энцио, по его увиливающему взгляду, по его сжимающимся в тихом страхе плечам... Он и сейчас знал, что ему не ответят. Что омега поерзает на сиденье, силясь увернуться, уйти от взгляда ещё дальше — хотя дальше не давала заблокированная дверь, — и ничего не скажет, никак не пояснит своего действия. И ему останется только гадать и ещё настороженней к нему относиться, ещё пристальней следить и сковывать ещё сильнее, потому что оставлять непредсказуемую пакостливость Энцио без внимания киллер не мог себе позволить. Это его беспокоило, это было занозой под кожей на подушечке пальца — даже зная, что пресечёт одной рукой любое его взбрыкивание, о самой возможности очередной такой выходки думать было неприятно. Чувство, что не всё, совсем не всё в отношении Энцио альфа способен контролировать, едко томилось в грудной клетке...

Что с этим делать, он пока не знал.

И тем удивительнее стало, когда в этой напряженной молчащей тишине, под неотступно изучающим взглядом Энцио вдруг подал голос. Шеннон приподнял брови — и не сказать, что его удивление не было ему приятным. Энцио... говорил с ним, подавал признаки разумной жизни, приопустив разделявшее их стекло, и это неожиданно воодушевляло. Альфа даже забыл, что злился, в странной для самого себя нерешительности поглядывая на омегу. Сам факт ответа его явно порадовал. Спускать омеге со счетов тычок мороженым в лицо он не собирался, и вывернутого за шиворот ведёрка попкорна было явно мало, чтобы утолить эту досаду сполна. Кого-нибудь другого он бы давно распял и оскопил за такую выходку, но с мальчишкой... с мальчишкой привычное ему силовое взаимодействие давало ощутимую пробуксовку, словно бронетранспортёр, увязший в грязи, взрыкивая в холостую и не приводя ни к какому результату. Впрочем, помимо силы — в арсенале Алигьери оставались и другие, не такие топорные методы воздействия...

— Чтобы ты опять лизал и сосал его при мне, как заправская шлюха? — хмыкнул альфа, мимолётно скривив губы, кладя руки на руль и переводя наполнившие салон тихим моторным гулом генераторы в активный режим. — Нет уж, увольте. Но к морю, раз уж обещал, свожу. Пристегнись.

Магнитокар мягко подался назад, скользя в развороте на воздушной подушке и выруливая со стоянки...

Этим страхом, этой мучительной опаской, заставляющей нервы на пределе дрожать, поскрипывать на грани слышимости, а лёгкие — сбивчивыми всхлипами глотать воздух, его общение с Энцио было пропитано практически насквозь. Редко когда бывало так, чтобы мальчишка не замирал рядом с ним в ужасе и предчувствии беды — альфе было достаточно просто обратить на него своё внимание, чтобы омега снова зашился в раковину и выставил ладони, силясь забаррикадировать вход. Даже если до этого он оживлённо болтал с учительницей, отвечая на заданный вопрос — стоило Алигьери появиться в дверях, и воспитанник моментально менялся в лице и манере. Благо, кидаться в слёзы, чуть что, он более-менее отучился — или то Шеннон наловчился не давить на него до такой крайней степени, не важно...

Важно то, что к страху этому, отравляющему общение со стороны омеги, Алигьери привык. Он так и не смог понять, отчего Энцио так холодеет рядом с ним, когда альфа даже агрессии лишней не проявляет, заботится, оберегает и при всей настойчивости обычно удивительно нежен с ним в постели. Наверное, ненавидеть его было за что — но бояться? И всё же, даже если этот страх, о который разбивались все старания и попытки выяснить, в чём проблема, и не нравился Шеннону, то всё равно нельзя было не ощутить, что с его помощью с мальчишкой легче обращаться. Под строгим взглядом он моментально терял способность к сопротивлению, что проскальзывала то там, то тут — вот как сейчас, с этой выходкой, — и становился послушен. Становился удобен — и альфа, что греха таить, порой сознательно пользовался этой лёгкой дорожкой. Так было спокойнее и проще держать его под контролем.

И вот теперь этот контроль начинал спадать. Ткнуть мороженым в лицо... Шеннон поджал губы, и взгляд его, направленный на дорогу сейчас, потемнел под недобро сведёнными бровями, а пальцы сильнее стиснулись на руле — альфа, задумавшись не о том, снова начал закипать, вспоминая липкое холодное ощущение. Он ещё наглядно продемонстрирует мальчишке, чем чревата такая выходка... Дёрнуться в следующий раз не посмеет.

Омега по правую руку всё возился, неловко тыкаясь с ремнем безопасности. Досадливо щелкнув языком, Шеннон скосил на него взгляд, вздохнул — и безапелляционно отобрал крючок ремня, одним движением вгоняя его в паз. И снова, ничего не сказав, вернулся к ситуации дорожного движения. До моря было достаточно далеко, не меньше минут сорока езды наискосок через "зелёную полосу"...

— Ха? — с некоторым удивлением откликнулся Алигьери на нежданный вопрос Энцио. Хмыкнув, взглянул на мальчишку искоса — осаживающе, ехидно. — Кто продаёт за деньги своё тело и умение трахаться — те шлюхи и есть. Тебе ли, малолетней проститутке Храма, и не знать об этом? Ха! Хотя чему я удивляюсь. Что ты вообще можешь знать, когда у тебя в слове "ёжик" ошибок больше, чем букв?..

Последнее, конечно, уже не было правдой — знание правописания у Грациани порядком окрепло со времён той первой кошмарной смс-ки ломаным языком. Но Алигьери всё ещё злился — злился на то, что омега смеет сопротивляться, и стремился загнать его обратно под ноготь не одной, так другой силой, даже если это будет значить новые слёзы. Пусть лучше ревёт, чем мороженым в лицо тыкает. Когда-нибудь ещё научится нормально рот раскрывать, без лишних наглых выходок...

Когда мальчишка отвернулся, пряча выражение лица, Шеннон со смешанным чувством удовлетворения и едкой досады поджал губы, глухо сквозь них хмыкнув — негромким презрением победителя к тому, что теперь-то уже точно ответа не последует, молчаливым "ну то-то же, знай своё место". Покорность мигом сдувшегося и съежившегося омеги приятно пощекотала его жажду победы и преобладания: да, противник повержен, унижен и раболепствует, власти альфы ничего не угрожает и ни от каких народных волнений под давящей пятой не будет портиться аппетит. Но... не так это должно было быть. Совсем не так, и за то, как запахло сейчас сквозь сирень горечью напряжения, потрескивающего в воздухе от той старательности, с которой омега жался к окну и прятался от взгляда альфы настолько, насколько позволял ему ремень, было совестно. Алигьери тяжело вздохнул и снова сцепил зубы. Торжество победителя никак не могло сгладить этого мерзкого, травящего чувства: он не хочет его обижать. Ему неприятно и откровенно противно делать омеге больно. Шеннон догадывался, что Энцио прячет лицо, потому что борется со слезами, потому что не хочет, чтобы альфа видел и знал... и он бы с удовольствием обнял бы мальчишку, утешил бы и сказал бы что-нибудь хорошее... да чёрт бы с ним, даже бы и извинился! За поспешные слова, за слова в самом деле несправедливые... Если бы это не значило, что он уступает и прощает омеге его гадкую и неуместную выходку. Но такого этого альфа допустить не мог. Не в этом случае и не этому омеге, который не должен, не имеет права забывать, кому он принадлежит теперь, в чьих руках находится его жизнь, чьё главенство над ним не допускает подобного нахальства и кто точно не допустит, чтобы омега сел ему на шею. И потому лишь сильнее надавил на педаль газа, мстительно втапливая её в пол, и магнитокар рванул по трассе в направлении пассажирских портов Римского квартала...

Коснувшись сенсоров на приборной панели, Алигьери заставил оба передних стекла с тихим шипением приопуститься, позволяя встречному холодному воздуху ворваться в салон, резко встрепать волосы и разрядить загустевший от запаха сирени и можжевеловой хвои воздух, с которым не справлялся даже остужавший атмосферу кондиционер. С глубоким вдохом подставив лицо приятному и сильному ветру, Шенн ощутил, как на него снисходит постепенное успокоение, отпуская заклинившие напряжением мышцы у рёбер. Вместе с этим ушла и давящая, негодующая атмосфера. Ладно уж. Альфа покосился на Энцио, но ничего не сказал — предположим, проехали, один-один. Магнитокар мчится по трассе, проходя поворот уже за пределами леса, и деревья по бокам дороги расступаются, открывая вид на горизонт и высокое, прозрачно-солнечное до белизны летнее небо, под которым россыпью ярких искр простёрся океан. Пока ещё далёкий, пока только полоской, но зато через весь горизонт, и до рекреационных территорий с их культурными прогулочными пляжами уже остаётся совсем немного. Усмехнувшись, Алигьери взял левее, перестраиваясь в другой ряд, чтобы после поворота вид на море лёг вдоль правого бока машины.

Вот, наконец, и она: небольшая платная стоянка, наполовину пустая, с видом на широкий песчано-галечный пляж, через который брошены плетёные дорожки, ведущие к длинному, выдающемуся в море каменному пирсу под высоким прозрачным куполом, пропускающим свет, но блокирующим излучение. Ветер здесь намного сильнее, чем в городе, но порывы прогретого, обжигающего воздуха не создают того ощущения давящей жары. Людей немного, но куда больше чаек, белыми точками носящихся над пляжем и пронзительно, надсадно кричащих о чём-то своём, глупом и птичьем. Выйдя из машины, Шеннон хлопнул дверцей и секунд пять постоял, вдыхая простор и чистоту; нагретое покрытие стоянки жарило ступни даже сквозь подошвы ботинок. Обойдя машину, он разблокировал и открыл дверь перед Энцио. И, взглянув на него, спокойно проговорил, коротко мотнув головой:

— Выходи.

И этот жест, конечно же, не укрылся от внимательно наблюдавшего за ним альфы, оставшегося шагах в пяти позади. От изгиба прозрачного тента над их головами небо и солнце в нём чуточку рябило, не было таким естественным, и спектр его казался холоднее — но грело оно всё так же сильно, и Алигьери, переведя дыхание — в раскалённом, пахнущем песком, влагой и камнями воздухе мешались порывы свежести с моря и зноя с пляжных просторов, — расстегнул ещё одну пуговицу на вороте рубашки. Не отпустил, сжал в пальцах прозрачный кружок, пристально и неодобрительно взглянув на эту ладонь, прижатую к плоскому животу худенького мальчишки, и от дикости зрелища этого у него снова все волоски на загривке неприятно встопорщились, сковывая кожу искрами напряжения. Досадливо цыкнув языком, альфа мотнул головой и прямолинейно приблизился, ступая прямо в набежавшую белёсой пеной волну, хватая Энцио за плечо и слегка встряхивая:

— Эй, — он повернул его к себе, наклоняясь, чтобы взглянуть в лицо. — Ты что, до сих пор об этом думаешь? Совсем сдурел? — Выдохнул он, качнув головой и перехватывая его за второе плечо тоже. — Ты же сам ещё ребёнок какая... какая к чертям собачьим беременность?..

Альфа щурился и почти шипел с явным нажимом, аж не сразу проговорив подуманное вслух. От этого сочетания у Алигьери по-прежнему ощутимо скрипели шаблоны: в шестнадцать — ладно, уже семнадцать, но это же вообще ничего не меняет! — лет страдать из-за того, что тебе не дали выносить и родить? С его точки зрения это было неправильно и крайне дико, пусть даже омега есть омега, и в том его суть. Но леший побери! Они уже не в каменном веке! И цивилизованное общество не просто позволяет — требует, чтобы рождением и воспитанием детей занимались те, кто к этому готов. А этот... этот слова не все правильно пишет, а башкой своей промытой всё туда же. Нет, ну что за идиотизм... Наклонившись к омеге, Шеннон негромко, но очень внятно проговорил:

— Прекращай дурью маяться. Не знаю, что тебе там за херню понавбивали в голову в этом твоём Храме, но я тебя оттуда вытащил — и обратно ты у меня в это не скатишься. Понял? — пальцы его сжались на подбородке Энцио, вынуждая того поднять голову. — Так что прекращай. Что было — то было. Закончилось. Слышишь меня? — Ещё одна попытка достучаться до разума и сознания омеги, цепким взглядом глаза в глаза. Шеннон не сразу сообразил, что так он точно не добьётся от него ничего толкового. Вздохнул, отводя взгляд вверх и влево — и только лишь приобнял мальчишку за плечи, боком прижав к груди и отрывисто — покровительственно, по-отечески, — поцеловав тёмную макушку.

Тот кавардак, что творился в голове омеги, был глубоко ему непонятен и часто вызывал нервное подёргивание века — и вот это непонимание, несоответствие его представлениям о том, каким должен быть его омега, альфе хотелось устранить в первую очередь. Чтобы мальчишка повзрослел, чтобы стал умнее и сознательней, чтобы перестал вести себя, как наивный телёнок, и чтобы хоть немного, хоть чуточку, но научился его понимать... Иногда даже альфа ощущал, как давит на плечи этот обессиливающий груз необходимого времени, этой невозможности изменить что-либо прямо сейчас. Год, два — сколько ещё понадобится? Ох, кто бы мог сказать... Но, впрочем, не так уж это и важно, если подумать. Алигьери уже знал, что будет ждать — и дождётся. Во чтобы то ни стало получит своё. Сиреневый запах от волос Энцио, смешиваясь с морской свежестью и приятным шумом прибоя, кружил Шенну голову и просачивался в самое сердце, расслабляя и вынуждая забыть о неурядицах и недоразумениях. Он нужен ему, этот мальчишка. Просто так, сам по себе нужен. И никуда он его не отпустит. Об этом приятно было думать. И оттого так злили и раздражали до глубины души все эти ершистые проявления неприятия. Но вот так, пока омега тих и спокоен, пока он покорен ему, просто постоять с ним в обнимку на границе прибоя было действительно минуткой удовольствия.

— Знаешь, когда тебе семнадцать, способность зачать — вообще последнее, что должно тебя волновать. — Негромко проговорил Алигьери, подняв голову и с прищуром от бликов солнца глядя вдаль. Объятие его руки на плечах омеги стало посвободнее, просто уверенно поддерживая омегу под лопатки. — Ты сам толком не жил ещё и ничего не видел, какие к чертям дети? Это ж не ерунда какая-нибудь. Ты хоть в курсе, что надо уметь и знать, чтоб ребёнка воспитать и жизнь ему обеспечить? В том-то и дело, что нет. Думаешь, просто родить достаточно? Да ничерта подобного. Вырасти сначала, — он искоса опустил взгляд на омегу. — А там и страдать по глупостям некогда станет.

В конце концов, кому, как не Алигьери, знать, что семья — это такая роскошь ответственности, которую не каждый может себе позволить, не говоря уже о том, чтобы выдержать. И не сказать, чтобы это его хоть как-либо беспокоило.

— Думай лучше об учёбе, — подытожил Алигьери свою речь. — Сейчас самое время думать именно о ней. Человеком становиться, чёрт побери, а не марионеткой из Храма. В твоей голове столько шлака и темноты, Энцио, — пальцы Шенна коснулись его подбородка, обхватывая и снова заставляя приподнять голову, взглянуть альфе во внимательные прозрачные глаза, на ярком солнечном свету приобретшие особую стеклянную голубизну радужки. Мужчина медленно проговорил, рассматривая нежное, кукольное лицо подростка. — Что за этой темнотой не видно тебя. Или ты и есть тот самый шлак и темнота? Я всё же надеюсь, что это не так. — Пальцы его легко толкнули подбородок омеги, позволяя отвернуться. — Я всё же надеюсь, — альфа склонился к самому уху мальчишки, вкрадчиво и очень негромко цедя слова, — что ты вырастешь не в тупую омегу, которая только и может, только и думает о том, что беременеть и рожать. Как скот. Трахаться и рожать, рожать и трахаться... это всё, на что ты способен? Я так не думаю. Вот и посмотрим, насколько я ошибаюсь.

Эта зацикленность Энцио на своей потерянной беременности — а ведь, казалось бы, психолог в больнице поработала с ним достаточно! но, видимо, даже она не смогла пробиться толком через апатию, раз последствия вылезают почти полгода спустя, — раздражала Алигьери. Даже, сказать прямо, отвращала. То, что омега теперь стерилен, более чем устраивало его, знающего, в какую цену может обойтись семья человеку его профессии, его дела, его стиля. Ухитрись Энцио сохранить этого ребёнка, и окажись тот в самом деле от него, у Шеннона не осталось бы иного выбора, кроме как исчезнуть из его — из их жизни. Как он уже поступил однажды. Но тогда это было легче: с матерью Флоры его не связывало ничего, кроме случайного секса на вечеринке — и для девочки, которой в этом октябре исполнится пять, в самом деле лучше не знать, кто её отец. А в том, что омегу, пахнущего сиренью, пришлось бы чуть ли не медикаментозно вырывать у себя из груди, Алигьери не сомневался. Ещё в феврале перестал сомневаться. Так что — к лучшему, что их никогда не свяжет ничего серьёзнее обычного секса. И никогда Грациани не превратится в глазах смотрящих во что-то более ценное, чем игрушка на ночь. К лучшему.

— Если ты хочешь прогуляться ещё, то вперёд, — позволил альфа, убирая руку с плеч омеги и отступая на шаг. — Я могу подождать здесь, на лежаках, главное, не уходи далеко. Если нет — то вернёмся в машину и поедем дальше. Солнце становится жарче, не хватало ещё тебе удар схватить.

И даже не смотря на тычок мороженым в лицо, на мерзкое поведение и этот сумбур раздражения, вызываемый повадками омеги в душе Шенна, ему не хотелось везти его домой прямо сейчас и снова садить под замок. Ведь у Энцио был день рождения. Пусть прошедший, но всё же... Этого невыносимого страдальца, горе луковое, хотелось порадовать. Хоть чем-нибудь. Утешить и ободрить — особенно когда он вот так надламывался перед ним. И Шеннон, несомненно, до конца для ещё не раз спросит у него о том, чего бы ему сегодня хотелось — и хотя бы большую часть этих желаний постарается выполнить.

Но пока он просто отступил в сторону и дал омеге вздохнуть свободней — не спуская, впрочем, с тонкого, но терзающе прочного поводка собственного пристального внимания...

Алигьери, как и обещал, отошёл к стоящим в десяти шагах от кромки лежакам — пустым здесь, в этой части далёкого от квартала пляжа, — и присел на край пластиковой, присыпанной наметённым песком решетки, наблюдая за омегой. Тот стоял на месте, словно зависшая голография: не шевелился, только ветер с моря трепал тёмные пряди на поникшей голове. Шеннон недовольно вздохнул через нос, поджав губы, и подпёр ладонью подбородок, щурясь на омегу с испытующей укоризной. Он ждал. И терпеливо продолжал ждать какое-то время — минут семь, наверное, просто сидел и ничего не делал, предоставляя Энцио право хода. Но мальчишка им не воспользовался: так и остался стоять по щиколотку в набегающих волнах, шелестящих по каменистому песку. Алигьери мог бы сидеть так и дальше, непоколебимо и непробиваемо, но внутренние часы его тикали с магнетической точностью, посекундно отщелкивая нужное время — и в один ясный момент с тихим писком таймер обнулился: хватит. Шеннон вздохнул, опираясь рукой на лежак, и позвал:

— Энцио, — шумящий ветер подхватывал слова и нёс их странной, ломаной и встрёпанной траекторией — как и крики чаек, обрывками звучавшие то с одной, то с другой стороны. — Иди сюда.

Он поймал его руку — узкую, прохладно-тонкую мальчишечью ладонь, — в свою, когда тот подошёл. И снова, вглядываясь в глаза предельно пристально и со спокойной жесткостью, поинтересовался, в чём же дело — что ещё не так. Альфе и в самом деле было не понять, как такое возможно: не быть способным продолжать, тонуть в болезненных переживаниях и не делать ни шага вперёд. Для него именно эти ядовитые уколы судьбы всегда были мотивом, всегда были причиной двигаться дальше: вопреки тычкам и ударам, поднимаясь снова и снова, назло всем подлянкам и каверзам — и, видя всё так, он и не догадывался, что у кого-то может быть иначе. Вернее, не совсем так: он не хотел, чтобы было иначе, и не принимал этого иного в свой расчёт. Иное было лишь поводом для презрения, для насмешек. И в Энцио желал видеть что-то, что сможет уважать — эту так хорошо ему знакомую стойкость. Больше всего хотел проявить, докопаться, вытащить на свет то, что мог только подозревать, на что мог только туманно надеяться. Ведь что-то же есть в нём такое, что не отпускает, что манит, что мурашками пробирает по загривку при одном взгляде, при одной мысли о том, насколько... Насколько... Сообразив, что снова залюбовался узкими этими плечами и тонкими руками омеги, чёртова совершенства глубоко непостижимой, но ощущаемой им ясно как день гармонии, Шеннон на миг свёл брови, напоминая, что всё ещё ждёт ответа на свой вопрос.

Но ответа не было. Как и вообще какой-либо заметной реакции: Энцио не открывал рта, только смотрел пустыми и огорчёнными чайными глазами — ни поначалу, ни когда Алигьери повторил свой вопрос ещё в двух или трёх вариациях. Наталкиваясь на это безразличие, Шеннон снова потихоньку стал закипать, понимая, что ему никак не проломить этого козлиного упрямого нежелания — разве что вместе с головой омеги. Как и тогда, с телефоном, как и с едой, Грациани уперся всеми копытами и не желал двигаться — ни вперёд, ни назад. И с этим альфа действительно был бессилен что-либо сделать. До невозможного, до обидного бессилен — только придушить, ничего больше в голову не приходило, но зачем ему это? Сцепив зубы и давя пылающую злобу, Алигьери без новых лишних слов стиснул пальцы на запястье омеги — и поволок за собой, снова швырнув на переднее сидение машины и уже без отлагательств пристегнув, как надо. Казалось, он едва сдерживается, чтобы не ударить его — аура альфы пылала азотным холодом усилившегося запаха, и хотя светлое лицо его было предельно нейтрально-скованным, не почувствовать эту закипающую угрозу хребтом было невозможно.

До дома доехали в обоюдном молчании. Шеннон не отрывал взгляда от дороги, только иногда посматривал на отражение в зеркале — безразлично привалившегося к дверце омеги. Несколькими глубокими, степенными вдохами кондиционированного, остуженного и очищенного до мертвенной пустоты воздуха он отчасти успокоился — постарался успокоиться; но, всё тем же стальным хватом сжимающихся до предела пальцев на тонком запястье затащив Энцио в дом, впихнув омегу в комнату, дверью за его спиной хлопнул с грохотом, разлетевшимся меж четырёх стен тем рыком, который альфа не мог себе позволить вслух. И весь вечер — и всю ночь не трогал его, занимаясь своими делами: готовил, ужинал и пил кофе с раскрытой перед глазами газетой из накопившейся стопки, смотрел телевизор, звонил кому-то, расхаживая по кабинету, сидел в тишине библиотеки — не обращая внимания на то, спускается ли омега вниз и что он там делает. Только один раз подходил к двери: напомнить, что кое-кому стоит поужинать — но не стал даже стучать, лишь постоял, досадливо покусывая губы, развернулся и ушёл, предоставив Энцио самому себе.

Но если омега успел подумать, что таким образом может добиться от альфы желанного покоя — просто оттолкнуть его, охладить пыл, отвратить от себя этой строптивой манерой, то он быстро убедился, что ошибается. На завтрашнее утро же — столкнувшись с Шенном по дороге на кухню и оказавшись прижатым к стенке, с головой, задранной цепкими пальцами под челюстью, под прицелом испытующего, ядовито-ехидного взгляда, в деталях изучившего безразличное, ускользающее своим выражением лицо перед тем, как альфа согнал со своих губ тонкую улыбочку, принимаясь ласкать — и добился-таки своего. Дважды. И так его в коридоре, сползшим на колени лицом к стене, и оставил, просто перешагнув через подогнувшиеся ноги мальчишки. Что-то внизу ещё звякнуло, брякнуло — и через минуту хлопнула дверь. Альфа ушёл — за двадцать минут перед началом первого занятия...

И, уходя, он ухмылялся, пребывая в полной уверенности: у омеги не хватит нерва противопоставить себя — и позволить хоть кому-то понять, что с ним только что происходило. Вот только сам Энцио прекрасно знает, кого тут недавно прижимали к стенке и оставили стоять с голой попользованной задницей на грани того, чтобы быть обнаруженным чужими людьми в непотребном виде...

И это для альфы было своеобразной маленькой местью за все испытанное. Одной из первых.

День за днём потянулись своим чередом, и практически все, что происходило с Энцио, оставалось за пределами внимания Алигьери. Нет, безусловно, он следил за его учёбой, справлялся об успехах омеги у его учителей: многие нахваливали и говорили, что работать с Грациани одно удовольствие, так мальчишка старателен и охоч до знаний. Это обнадёживало, потому что рядом с ним Энцио по-прежнему был тихой безразличной тенью, сникал и замыкался — и Алигьери опасался, как бы это его болотное безволие и равнодушие не сказалось вообще на его развитии. Но, по-видимости, его покладистость была по-прежнему лишь следствием упрямой неприязни к альфе — той, которую, как рассчитывал Шеннон, омега рано или поздно перерастёт: когда начнёт немного больше понимать о том, как существует этот мир и на что в нём вообще можно рассчитывать.

И, в общем-то, вот эта его учёба — не считая здоровья, находящегося на регулярном мониторинге, — была всем, что интересовало Алигьери. Работа продолжала разрывать его быт на клочки, альфа то уезжал куда-то среди ночи, то пропадал на несколько дней, то возвращался прямо посреди занятий, и их приходилось досрочно заканчивать... Когда он хотел побыть со своим омегой, он получал эту возможность в кратчайшие сроки — и иногда это было действительно просто "побыть рядом": Алигьери утаскивал Энцио в его комнату и вместе с ним заваливался спать, попросту обнимая и умиротворённо дыша сладким сиреневым запахом, отдыхая на кровати омеги, даже если тому удавалось потом выскользнуть из сонных объятий. Шенн спрашивал иногда, как проходит его день, что нового было — но ответа не получал; и проще было узнать об этом из записей камер видеонаблюдения, денно и нощно отслеживавших происходящее в доме.

Мальчишка много времени проводил за ноутбуком — впрочем, это как раз Алигьери не беспокоило: во-первых, пусть учится работать с техникой и интернетом, хоть перестанет принимать голограммы за чистую монету, а во-вторых — чего ещё ожидать, если на улицу тому выходить запрещено... правда, Шенн по рекомендации врача озаботился тем, чтобы омега проводил больше времени на свежем воздухе. Даже уроки с учителями чаще проходили на веранде, чем в помещении, пока на то было благо солнечной и тёплой летней погоде, которую климат-контроль умной системы дома делал на удивление приятной. И, разумеется, раз или два ещё, когда удавалось, он вытаскивал Энцио на поездки и прогулки, даже на экскурсию по Арденскому лесу, где не только рассказывали о дикой природе, животных и растениях, но и доступно показывали и позволяли потрогать. Или — вот как сегодня — в торговый центр: даже не за чем-то конкретным, а просто походить по магазинам и посмотреть, что в них бывает. Альфа ничего омеге не навязывал, он просто его сопровождал — и наблюдал, следил, шел рядом или в паре шагов позади... выгуливал. Холодный и пристальный взгляд в спину не оставлял мальчишку в покое. А на случай, если Грациани что-нибудь понравится и он захочет это купить — в кармане у омеги лежала личная карточка, нужно было только набраться смелости и заговорить с продавцом или охотно готовым помочь консультантом.

После торгового центра они сразу домой не поехали — вечер был теплый, чуть облачный, со свежим знойным ароматом, и Алигьери счёл уместным немного прогуляться по улице старого культурного центра квартала, постепенно уступающего прогрессу, но ещё сохранившего остатки былой архитектуры. Людей здесь было немного: они двинулись в противоположную проспекту сторону, к жилым кварталам, по озеленённому и вымощенному каменной плиткой тротуару. И Шенн, скользнув взглядом по плечам Энцио, повернул голову за несколько секунд до того, как подошедшая сбоку женщина вознамерилась привлечь его внимание — вынудив незнакомку неловко улыбнуться, замирая, и все-таки решиться, протягивая ему фотоаппарат:

— Извините, вы не могли бы нас с детьми сфотографировать? — вторая рука у нее была занята, поддерживая ребёнка в ползунках, которому не было ещё и года. Ещё один, мальчик постарше, лет четырёх, терпеливо и очень серьёзно ждал у оставленной в нескольких шагах позади коляски. Носа коснулся неприятный молочный запах детской кожи, пока ещё не оформившийся ни в один конкретный аромат. Шенн, впрочем, не позволил себе и глазом моргнуть, спокойно кивнув в ответ.

— Ой, спасибо, — широко улыбнулась мамочка, обеими руками поудобнее перехватив дитя и поспешив вернуться к оставленной позиции на фоне красивой клумбы, тетешкая и что-то воркуя заволновавшемуся было младенцу...

— Эн... — Шеннон окликнул было мальчишку, чтоб никуда не отходил и не лез в кадр, но в замешательстве сбился со слова, моргнув и не сразу сообразив, что тот собрался сделать. И прежде случалось так, что рядом с маленькими детьми омегу заклинивало, но обычно он просто на них таращился, как голодный на кусок сочного бекона, а тут... Тут его совсем понесло — но остановить Энцио, опуская фотоаппарат, Шенн не успел: мальчишка ломанулся прочь так, что только пятки засверкали. — Энцио!..

Окрикнул его альфа, раздражённо прищёлкивая языком, выругался в сердцах и поспешно сунул фотоаппарат обратно в руки матери — "Простите". Похоже, та от такого резкого жеста его не удержала: сзади раздался скрежещущий звук падения и испуганно-растерянный вскрик. Но Алигьери уже выбросил женщину, широко раскрытыми глазами взирающую им вслед, из головы — и рванулся за Энцио, опасаясь совсем потерять его из виду. Мальчишку словно сами черти гнали: казалось, прохожих на улице было немного, но Грациани скользнул меж тел идущей навстречу компании, как ветерок невесомо; Шеннону же так не удалось — врезался плечом кому-то в грудь, рыкнул в ответ на возмущенное "э!" и пробился дальше, краем глаза замечая юркнувший в проулок меж домами худенький и тонкий силуэт. Мужчина, разумеется, бегал быстрее подростка, и почти нагнал его, когда тот вдруг споткнулся, запутавшись в ветках, и рухнул на землю, не дав схватить себя за шкирку и дёрнуть назад. Алигьери остановился над скорчившимся и задыхающимся от бега омегой — собственное дыхание альфы от такого марш-броска едва участилось, стало расчётливо плавным и ритмичным, быстро оседая обратно к норме. Сглотнув, он поджал губы и поинтересовался на пониженных тонах, с ядовитой от поднимающегося в груди раздражения вкрадчивостью поинтересовавшись:

— И что это было, позволь спросить?.. — альфа не сделал ни одного движения в сторону мальчишки, лишь стоя над ним нависающей тенью и прицельным взглядом сверху вниз изучая сжавшуюся на траве фигурку. — Что за блоха тебя укусила, Энцио?..

Он поймал его за руки, пресекая шальной бросок — легко, резко, отступив лишь на полшага, чтобы выиграть пространство для манёвра; сжал в пальцах тонкие запястья, непроницаемо-мрачно щуря на одичавшего от нервов омегу холодные глаза. Стремительно оценил возможности — и скрутил, как котёнка, спиной прижимая к себе, обезвреживая, со всей лаконичностью тренированного человека, которому в своей жизни приходилось не только стрелять. Он мог позволять омеге орать на себя, но подставляться под удар не собирался. И держал его крепко, блокируя истерические попытки вырваться, пока они не ослабли до хотя бы какой-то вменяемости:

— Потому что ты нужен мне, Энцио, — негромко проговорил альфа почти на самое ухо мальчишки, отвечая на повисший в воздухе вопрос. "Только ты мне и нужен."

Странно. Самообладание было последним, что киллер мог позволить себе потерять — и всё же взбудораженные неожиданным прорывом мысли его невнятно метались, бились во что-то глухо... и заставляли тяжело, взволнованно стучать сердце. Омега затронул ту тему, о которой сам Шеннон старался думать тем меньше, тем лучше. Разбередил, заставил обратить внимание. И хотя, казалось бы, он уже всё для себя самого решил и осознал — то осознание было лишь толстым матовым стеклом, и за ним тревожно ворочались неведомые тени, достучаться до которых не удавалось. Тени, которых можно было бы не видеть, которые вполне получалось игнорировать, и получалось бы дальше, если бы не... Их непостижимое, не поддающееся альфе существование злило, и внутри начинало колыхаться раздражение. Но злость свою Алигьери привычно задавил жестким подкованным каблуком воли — пока её ещё можно было под него загнать. И вместо этого заговорил о другом, разжимая зубы и стараясь говорить спокойней. Занятно, мелькнула мысль. А голос Энцио и в самом деле стал звучать старше. Раньше в нём не было этих хрипловатых юношеских ноток. Всё-таки мальчишке и в самом деле уже семнадцать...

— Взрослеть всегда больно. — "Быть с корнем выдранным из всего, к чему привык — больно. Но необходимо." — Ты потом поймешь. Успокойся. Энцио. Приди в себя. Тогда поговорим. И я всё тебе расскажу, если ты захочешь слушать.

Как будто он не думал об этом раньше. Не понимал, насколько в самом деле они похожи. Родители, которые лгали тому, кто верил им без оглядки и готов был защищать. Священники, которые вырастили — и тоже лгали, и тоже — предавали, и не раз, не раз. Но у Алигьери не было ни грамма сочувствия к тому, что творится сейчас в душе омеги, что ломает и крутит его так, что хочется кричать. Он через это прошёл. И Энцио — если он в самом деле тот, кого видит в нём Шеннон, кого он в нём ощущает — пройдёт тоже. В своё время. А пока ему придётся сжимать зубы и терпеть эту слепую, чёрную неблагодарность — и, пожалуй, именно слепота эта задевает больше всего. Куда больше, чем ненависть, которая не трогала и не удивляла альфу. 

Терпеть, потому что другого выхода у него всё равно нет.

— Хмх, — тихая усмешка себе под нос. — Это ты так думаешь.

"Не всё в этой жизни решаем мы сами, малыш."

Убедившись, что сопротивляться и биться омега больше — или, во всяком случае, пока, — омега не собирается, альфа поудобнее подхватил его на руки, подняв и неспешно выбираясь из радующих теневой прохладой зарослей обратно на солнцепёк. Кругом было тихо, окна ближайших невысоких домов — всего три-четыре этажа, но настоящего архитектурного искусства, — были безучастны и слепы. Алигьери направлялся туда, где они оставалась его машина.

— Знаешь, Энцио, а я ведь тоже никогда не хотел этого, — методично подал голос Шеннон, не глядя на мальчишку. — И в мыслях не было, отправляясь на работу, вернуться оттуда с тобой. Я не имел ни малейшего желания встревать во всё это. Но ты застрял у меня вот здесь, — он указал подбородком куда-то на свои рёбра, к которым прижимал омегу сейчас, — как заноза, хуже занозы, не вытащить. Я пришёл за тобой, когда понял, что не смогу. И я не верну тебя назад. Потому что ты уже принадлежишь мне, Энцио. И это не мне и не тебе решать. Так случилось. Если хочешь — так было суждено, — Алигьери едко усмехнулся, поневоле защищаясь от этой неприятной, давящей мысли. Ересь. Но другого объяснения у него всё равно не было. 

"Потому что странно ощущать это так, будто я сдохну, если тебя не будет рядом." Достаточно было представить, чтобы сердце болезненно, раздосадованно заныло. Руки альфы крепче сжались на его ноше. Да плевать... даже если он не видит. Даже если сейчас он не хочет понимать. Он никуда его не отпустит. Никуда и никогда. Никому. Бесцельная, но от того не менее яркая ревностность эта алым флагом взметнулась в его душе. Альфа взглянул на блестящее дорожками слёз лицо омеги и вздохнул.

— Не плачь, — начал он и с некоторой паузой добавил, — хотел бы я сказать. Но ты так мил, когда плачешь. Так что плачь в своё удовольствие. Слёзы очищают. И хорошо, что ты можешь себе их позволить.

Он вот — никогда не мог.